На льду

– А что, если спички там были не случайно? – говорю я.

– Что ты имеешь в виду?

– Что, если убийца вставил их в глаза жертве, чтобы держать их раскрытыми?

Петер изучает рисунок.

– Спички нашли тут и тут, – показываю я. – Рядом с головой. Если убийца вставил их в глаза, то они могли выпасть, когда соседка трогала голову жертвы.

Петер вздыхает.

– Так ты хочешь сказать, что убийца все-таки хотел, чтобы у жертвы были открыты глаза, как в деле Кальдерона?

– Именно так.

– Чтобы вошедший встретился с ней взглядом?

– Тут мне пришла в голову другая идея. Что, если все как раз наоборот.

– Наоборот?

– Что, если он хотел, чтобы жертва увидела…

– Но она же мертва.

– Да, но в символическом смысле. Убийца убивает женщину и отрезает ей голову. После этого подклеивает жертве глаза так, чтобы она видела, как он уходит. Последняя степень унижения. Я отнял у тебя жизнь и ухожу как ни в чем не бывало. Смотри, какой я молодец.

На лице у Петера сомнения.

– А есть разница? – наконец спрашивает он.

– Огромная. Открыть глаза жертве, чтобы другой человек встретился с ней взглядом, это действие, направленное вне, на окружающий мир, на вошедшего. Открыть жертве глаза, чтобы она видела, как преступник уходит, это действие, направленное на жертву. Это самая жестокая месть. Почему-то убийце было важно, чтобы жертва увидела, как он уходит, может, таким образом он хотел от нее освободиться.

– И что это означает на практике?

– Вероятно, жертву и убийцу связывали близкие отношения.

– Какого рода?

– Не знаю. Например, любовные.

Мы еще час обсуждаем дело в кухне. Петера мои доводы не убедили. Он согласен, что спички могли быть в глазах у жертвы, но он не верит, что преступнику важно было, чтобы убитая видела, как он уходит.

Постепенно разговор переходит на другие темы. Мы болтаем о погоде, о коллегах в Полицейском управлении, о политике и о том, как город изменился за последнее десятилетие, на самые разные темы, но не затрагиваем то обстоятельство, что мы тут наедине в кухне вечером в нерабочее время и что впервые за много лет мы снова разговариваем.

Я разрешаю себе погрустить о том, что мы так никогда и не стали парой, и подумать о той жизни, которая могла бы у нас быть.

В половине одиннадцатого Петер сообщает, что ему пора идти. Ему рано вставать, чтобы просмотреть всю информацию от общественности по поводу личности убитой женщины.

Он поднимается и решительно идет в прихожую надевать куртку. Столь же решительно надевает кроссовки, слишком легкие для зимы.

Он легко одет, думаю я и вспоминаю его старую кожаную куртку, которую Петер носил в любую погоду. Под конец она так истрепалась, что буквально расползалась по швам. Может, мне стоило купить ему куртку потеплее, но это слишком интимный жест, а мы с ним чужие люди. Заботиться друг о друге принято у супружеских пар.

– Ну, я пошел, – говорит он. – Увидимся завтра.

– Да, – отвечаю я.

И мы стоим там друг напротив друга в прихожей Гуниллы. Чересчур близко. Я чувствую запах его пота, смешанный с табачным дымом, вижу морщинки на его лице. На секунду мне кажется, что он меня сейчас поцелует, потому что он наклоняется вперед, но оказывается, это чтобы протянуть мне руку. Я поспешно пожимаю ему руку и снова чувствую горький вкус предательства во рту. И возмущение. И злость. Несмотря на то что мое тело все еще помнит его ласки и прикосновения. И он уходит. А я стою и думаю: он пожал мне руку.

Какая странная манера прощаться с близким человеком. Неужели не мог обнять меня, как все нормальные люди? Нет же. Он пожал мне руку на прощание.





Эмма





Месяцем ранее



Я думаю о том вечере, когда мама убила бабочку. С самого начала у меня было плохое предчувствие. Сперва я слышала, как мама грохочет посудой в кухне. Тарелки, стаканы, столовые приборы звенели в раковине. И бокалы для вина. Это я поняла по их особому звучанию. Только винные бокалы могли так звенеть – звонче, мелодичнее и тревожнее, чем стаканы для воды. И в кухне пахло куриным рагу и свежими пряностями. Плохой знак. Любой другой вечер имел скучный и предсказуемый финал, но вечер с вином и вкусной едой мог закончиться чем угодно. В лучшем случае папа с мамой могли заснуть перед телевизором в гостиной, но это в лучшем случае. А в худшем их разговор мог перейти в ссору и закончиться криками и швырянием посуды в стены.

Однажды соседи пожаловались в полицию, и к нам в дверь постучали. Мне было так стыдно, что я спряталась под кровать. Но папе с мамой было ничуть не стыдно. Они вели себя совершенно непринужденно, оба притворились трезвыми и полными притворного раскаяния голосами пообещали, что сейчас успокоятся и больше не будут тревожить соседей. Да, они поссорились и повысили голос, но это больше не повторится. И нет, они не пьяны, только выпили по паре бокалов.

– Иди ужинать, Эмма, – позвала из кухни мама.

Я взяла банку с синей бабочкой и пошла есть. Папа уже сидел за столом. В руке был бокал вина, а на столе перед ним стояло пиво. Мама в переднике хлопотала у плиты, помешивая рагу в кастрюле. Сегодня она была похожа на настоящую маму, как в телевизоре. От этого я занервничала, потому что прежние попытки поиграть в настоящую семью заканчивались катастрофой.

– Садись, – велела мама, показав на табуретку.

Я присела, подумав, что голос у нее раздраженный. Но мне все равно хотелось надеяться, что все обойдется. Я поставила банку на стол перед собой, чтобы можно было смотреть на бабочку за едой. Не прошло и суток с тех пор, как она выкуклилась, и теперь синяя бабочка смирно сидела на ветке и осторожно шевелила тонкими темно-синими крылышками.

– Ты решила, что будешь с ней делать? – спросил папа.

Я покачала головой. Разумеется, лучше всего было выпустить ее на волю. Так думали папа с мамой. Бабочке нужно вернуться назад к природе. Их доводы были разумными, но стоило мне представить, что я никогда больше не увижу это черное тельце и крылышки, словно сделанные из шелковой бумаги, у меня внутри все сжималось. Это было все равно что попросить ребенка расстаться со своей любимой куклой. Но проблема заключалась в том, что я была уже не ребенок. Мне стоило смириться с мыслью о том, что бабочка мне не принадлежит и что ее нужно выпустить на волю, потому что в противном случае она умрет в банке, и держать ее там взаперти равносильно убийству. Зато тогда можно будет засушить ее и насадить на иглу. Так я смогу любоваться ей сколько захочу. Но от мысли о том, чтобы проткнуть иглой это крошечное тельце, мне тоже было не по себе.

– Я не знаю, что делать.

Папа выпил пиво в один прием.

– Думай быстрее. Долго она тут не выдержит.

Я наклонилась вперед и заглянула в банку. От дыхания стекло запотело, и бабочку стало плохо видно. Она превратилась в синее расплывчатое пятно.

– Тебе обязательно держать ее на столе? – сказала мама резким тоном, свидетельствующим о том, что она в дурном настроении. Она с размаху поставила кастрюлю с рагу на стол, отчего горячая жидкость расплескалась по краям.

– А чем она тебе мешает? – спросил папа, опрокидывая в рот вино.

Мама открыла вторую бутылку. Пробка выскочила из горлышка с недовольным сосущим звуком.

– Это насекомое.

– Но она же в банке.

– Я не хочу видеть насекомых на обеденном столе.

– Да оставь ее, – отмахнулся папа.

Мама собрала ножи и тарелки и швырнула в мойку. Они с лязгом ударились о железное дно. За окном сгущались синие августовские сумерки. Через приоткрытую форточку в кухню проникал теплый вечерний воздух с запахами влажной земли и собачьих какашек.

– Эмма, милая, унеси банку в свою комнату, – сказала мама.

Я посмотрела на папу, гадая, подчиниться мне или нет.

– Пусть стоит, – глухо отозвался он, обращаясь скорее к маме, чем ко мне.

Поджав губы, мама присела за стол и начала массировать рукой виски. Кожа морщилась под ее пальцами, как тонкая бумага. Папа молча ел. Сама я затаила дыхание и считала про себя. Если набрать в грудь побольше воздуха, можно было досчитать до пятидесяти. Драган мог задерживать дыхание на две с половиной минуты, а Мари в специальном классе могла не дышать, пока не потеряет сознание, но Элин сказала, что это потому, что у нее ДЦП.

– Что ты делаешь? – спросила мама, отложив вилку и с неприязнью глядя на меня.

– Ничего. Я только…

– Прекрати немедленно. Ты выглядишь так, будто у тебя тик.

Я не знала, что такое тик, но поняла, что лучше не спрашивать.

Мама повернулась к папе. Лицо у нее раскраснелось, а левая рука на коленях была сжата в кулак. Мне это хорошо было видно. Она словно что-то сжимала в руке, что-то ценное.

– Ты заплатил за квартиру?

Папа ковырял вилкой в тарелке и ничего не отвечал.

– Ты же обещал, – прошептала мама. – Как я могла тебе поверить. Ты такой же придурошный, как эта… девчонка.

Я уставилась в тарелку, где кусочки курицы плавали в бульоне. Я знала, как можно прямо сейчас вывести маму из себя. Достаточно было бы сказать, что в прошлый раз у нее прекрасно получилось оплатить счета, несмотря на неумение читать. Но, разумеется, я промолчала.

– Не втягивай в это Эмму, – пробормотал папа.

– Яблоко от яблони, – процедила мама. – Неудачники, – уточнила она.

– Знаешь, ты настоящая стерва, – сказал папа с таким видом, словно ему доставило облегчение наконец высказать все, что было у него на душе. – Стерва, – повторил он, делая ударение на каждом слоге.

– Будь осторожен, – ответила мама. – Я этого не потерплю. Ты это знаешь. Тысячи мужчин были бы счастливы иметь такую жену, как я. Да я в любой момент могу променять тебя на…