Мы умели верить

– Я беседую с мисс Пирс, – продолжал Донован, – и полагаю, что все под контролем. Затем я узнаю от моего друга Фрэнка, что заключили сделку, он очень расстроен, но говорит: Ты сделал, что мог, все кончено, пусть так и будет. А затем. Затем! В этот выходной мне звонит Фрэнк, который узнал через дочь, что вы оцениваете эти картины в миллионы долларов.

– Мистер Донован, – сказал Билл, – я понимаю вашу озабоченность. Но теперь эти три миллиона долларов перешли в собственность Северо-Западного.

Йель закашлялся, как заведенный, тщетно пытаясь глазами дать Биллу понять, что этого не надо было говорить. Йель впервые слышал о трех миллионах. Должно быть, внес свою лепту эксперт по Сутину. Неудивительно, что брови Донована поднялись выше лба. Он мотнул головой в сторону Сесилии.

– Вы не поделились со мной этой цифрой.

– У меня не было этой цифры, – сказала она.

– Эти три миллиона долларов по праву принадлежат моему другу, Фрэнку Лернеру.

– Эмоции захлестывают, – сказал Йель, – но послушайте, мы в восторге от этого собрания. Мы намерены обнародовать это в течение недели или двух, и вы получите особый доступ.

Донован, не слушая его, обращался к Сесилии:

– Если эти люди не в состоянии ничего решить, я не знаю, зачем вы меня сюда притащили.

Так это была идея Сесилии? Это она вручила Доновану телефон и сказала позвонить Йелю?

– Она здесь совершенно ни при чем, – сказал Йель. – Нора Лернер связалась со мной, и это я занимался ее даром. Честно говоря, начиная с этого момента, мы не посвящали мисс Пирс в происходящее. Она на каждом шагу заботилась о вас и ваших интересах.

Сесилия приложила руки к щекам, глядя на него, и он не мог понять, пыталась ли она предупредить его или поблагодарить. Йель надеялся, что теперь Билл что-нибудь скажет в его поддержку, но Билл рассматривал свои колени. Герберт Сноу что-то писал. Йель понял с содроганием, что он записывает его слова о том, что он ввел в заблуждение Сесилию.

– Учитывая, с каким пониманием вы относитесь, – сказал Йель, – мы, пожалуй, могли бы устроить выставку в частном порядке, для вас и ваших избранных друзей. Можно сделать это поскорее или после того, как экспозиция будет полностью сформирована. Шампанское и hors d’œuvres в галерее. Как вы на это смотрите?

Донован встал.

– Я нанесу визит ректору. И я думаю, людям будет очень интересно узнать эту историю. У меня, между прочим, несколько друзей журналистов.

Йель тоже встал, опередив на миг остальных. Он достал из кармана свою визитку.

– Пожалуйста, поймите, что приобретением занимался я и что мы действовали вопреки указаниям мисс Пирс.

– Это мы, – сказал Билл, – включает меня. Если вы собираетесь на кого-то жаловаться, пожалуйста, жалуйтесь лично на меня. Йель тоже действовал…

Йель поднял руку, чтобы остановить его.

– Это был мой проект, – сказал он. – Мы не сделали ничего неэтичного или незаконного, но всякий гнев должен быть направлен на меня.

Было бы бесчестным позволить Биллу принять на себя удар. Особенно учитывая, что это Йель прокололся в Висконсине, потому что был слишком поглощен личной жизнью, чтобы думать о работе.

Сесилия поправила подплечники и пошла за Донованом из кабинета. Перед самой дверью она остановилась и посмотрела на Йеля так, словно они были на тонущем судне и он отдал ей последний спасательный круг.



Тем вечером Йель сидел в отупении на полу в гостиной Эшера Гласса, вместе со всеми, кому не хватило стульев или места вдоль стен. Половина гостиной Эшера была отведена под его рабочий кабинет, с конторками, и телефонами, и картотеками, а на другой половине стоял раздолбанный диван и маленький телек. Йель вжимался копчиком в деревянный пол, и ему было видно каждый комок пыли, которых здесь было предостаточно.

Эшер пообещал им, что пицца уже в пути, встал перед телеком и начал говорить о жилом фонде сообщества, о заначках для людей, которым нечем платить за жилье из-за болезни. Кто-то спросил Эшера, может ли он гарантировать, что эти деньги останутся в гей-сообществе, и Эшер сказал:

– Нет, черт возьми – вы шутите? Эта болезнь не только наша.

За этим последовали громкие обсуждения. Всякий раз, как Эшер возмущался, у него между глаз пролегали до того глубокие параллельные морщины, что они казались вытравленными.

Теперь Йель был волен вожделеть Эшера, волен не только предаваться мечтам, но и строить реальные планы. Он мог бы остаться допоздна, помочь Эшеру прибраться, положить руку ему на плечо… Но Йель никогда не делал первый шаг. Ни разу в жизни, даже во хмелю. И он сомневался, что Эшер заметит его интерес, если только он в буквальном смысле не схватит его за член.

Кроме того, лишние драмы были ему сейчас совсем ни к чему. Ему требовалось немного приятного однообразия, несколько месяцев, чтобы кто-нибудь мог спросить его, что у него нового, а он бы ответил: «Ничего особенного, живу потихоньку».

Он не мог за один вечер и пожертвовать работой, и рискнуть быть отвергнутым.

Но нет, в галерее с утра все наладится. Передача имущества была бесспорной, Герберт Сноу заверил его в этом. Все должно быть окей.

Рафаэль, главный редактор Чарли, ерзал по полу все ближе к Йелю, пока не оказался прямо за ним.

– Пипец вечеринка, – прошептал он.

Едва войдя в квартиру, Йель с тревогой оглядел толпу, пусть даже Эшер, приглашая его, пообещал, что Чарли там не будет. Йель понимал, что избегать встречи с самым вездесущим геем Чикаго – задача не из легких, но он намеревался не видеться с ним, пока все не остынет, не зарубцуется. К подоконнику привалился Тедди со своим другом Катсу. Йель еще не говорил с Тедди этим вечером и вряд ли станет. Тедди с Катсу были совершенно одного размера, и Йель щурился на них, пока они не стали неразличимыми силуэтами. Катсу поднял руку, и когда Эшер прокричал, перекрывая общий гвалт, что слушает его, Катсу сказал:

– Для тех из нас, кто с этим живет…

И Йель с трудом расслышал вопрос – что-то о правах жильцов. Он мог бы догадаться, но точно сказать не мог.

Кто-то задал вопрос об анонимности, и Рафаэль прошептал:


– Я слышал, ты живешь на широкую ногу! Когда ты позовешь нас, плебеев, на вечеринку?

Рафаэль повязал на шею куфию и спрятал в нее подбородок, став похожим на черепашку.

– Я там ненадолго, – сказал Йель.

Хотя он все сильнее обживал это место, маленькую капсулу высоко над городом, тем временем как здесь, внизу, продолжалась всеобщая драма и страдания.

Через минуту Рафаэль снова зашептал:

– Чарли совсем слетел с катушек. Все в офисе такие: О боже мой, верните Йеля. Он всегда был таким чудилой? Просто ты типа все это принимал на себя?

– У него сейчас непростой период, – сказал Йель.

– То есть это просто атас. Тебе приходилось насильно кормить его? Мы уже оставляем перекусы на его столе, чтобы он хоть что-то ел.

Головы всех присутствовавших повернулись разом к двери, и Йель не сомневался, что сейчас увидит Чарли. Кошмар, облегчение, ангел мщения. Но это была Глория из «Во весь голос» – она принесла стопку коробок пиццы и просила всех успокоиться и сидеть на месте, пока она не разложит бумажные тарелки и салфетки.

Окружающая многоголосица смешивалась в ушах Йеля в монотонный гул. Он смотрел, как Эшер говорит, жестикулируя, задевая руками телеантенну. Смотрел, как Катсу и Тедди привалились друг к другу.

– Никто даже не слушает, – сказал Рафаэль. – Все так устали слушать.



Утром он увидел на своем рабочем столе букет желтых георгинов от Сесилии. Записка гласила: «Я никогда не смогу отблагодарить тебя».

Но не успел он сесть, как появился Билл. Он принес Йелю кофе, хотя у него уже стояла чашка.

– Кажется, наш друг, – сказал Билл, – обожает командовать, – он сделал паузу, ожидая, чтобы Йель спросил, о чем он, но Йелю не хотелось ни во что играть, и в итоге Билл откашлялся и продолжил. – Он был у ректора, что… Не знаю, к чему все это приведет. Не знаю. Он обзванивает членов совета. Не нашего совета, а университетского. А тем временем Фрэнк, сын Норы, предпринимает какие-то правовые шаги. Не знаю, намерен ли он выставить нам иск по всей форме или что, но Сноу хочет тебе что-то сказать.

– Он совершенно зря теряет время, – сказал Йель.

– Да. Да, – Билл посмотрел мимо Йеля, в окно. – Но это не очень здорово для галереи. Ты был так благороден, что дал ему визитку и все такое, и я об этом жалею. Ты знаешь, я хотел взять вину на себя.

– Это я накосячил, – сказал Йель.

Вообще-то, всю прошлую ночь он ворочался без сна, пытаясь понять, зачем он это сделал. Конечно же, ради Сесилии. Но, возможно, это было также неким самобичеванием, способом наказать себя, но за что? Что ж, за все. За то, что валял дурака с Романом. За то, что забрал эти картины у Дэбры и, может, даже Фионы. За то, что ушел от Чарли. За то, что остался здоровым. Здесь не требовался гений психоанализа. Как легко он отмахнулся от предложения доктора Ченга о консультации, от его предупреждения быть осторожней – и вот, пожалуйста. Другая форма безответственного поведения.

– Я думаю, если ты хочешь что-то доделать с Норой… То есть в личном плане, поскольку ты был тем… Полагаю, лучше сделать это в ближайшие несколько недель. Я просто думаю о времени, в общем смысле.

– Ты думаешь, я должен закругляться с Норой.

Йель попытался понять по его лицу.

– Ну, ты просто мог бы подумать об этом.

– В ближайшие несколько недель.

Билл потер большим пальцем подбородок.

– У меня нет волшебного кристалла. Но у меня есть мысль, что если я скажу Доновану, что ты, так сказать, отстранен от этого дела… что им занимаюсь лично я, так? Мы отстраним тебя от Норы и посмотрим, что из этого получится. И ты там все равно закончил! Но я отстраню тебя от всяких заявок на гранты, связанных с выставкой. От рекламной кампании и всего такого.

– Билл, – сказал Йель, – если мне пора начинать подбирать хвосты во всех делах, для тебя же будет лучше, если ты прямо скажешь мне.

– О! Я совсем не это имел в виду! Йель, мы не можем потерять тебя! Я этого не допущу!



Но под конец недели у Билла состоялась личная встреча с Гербертом Сноу, и когда он вышел из своего кабинета, взгляд его стал еще более слезливым, чем обычно, а лицо – более серым.

Позвонил Аллен Шарп.

– Ходят слухи в консультативном совете, – сказал он, и Йелю пришлось все ему объяснить, после чего Аллен как будто успокоился, но его тревожил возможный резонанс. – Это такая история, от которой люди постараются дистанцироваться. Любая неэтичность… Я знаю, как могут рвануть такие вещи.

Йель прекрасно это представлял: статья в разделе культуры в The Times, задорная сплетня из мира искусства. Чак Донован позаботится об этом лично, при малейшей возможности. Чаку не было дела до искусства; ему, вероятно, даже не было дела до своих отношений с Фрэнком Лернером. Ему было дело до собственного образа большой шишки.



Йель лег лбом на клавишу пробела пишущей машинки.

В обеденный перерыв он прогулялся к озеру, постоял на одном из льдистых выступов над самой водой. Зима длилась так долго, что воздух уже не причинял боли.

Замерзший берег озера был словно с другой планеты – рифленым, растрескавшимся и серым. У Йеля онемели пальцы, но он стоял там, пока и голова не онемела.

Вернувшись, он прошел в кабинет Билла. Он был бы не прочь заглянуть в туалет, но это только из-за нервов.