Мы умели верить

– Она не звезда.

Такого не случалось уже пару лет, такой подставы. Какое-то время назад крутили рекламу кофе, где она изображала официантку. И еще она играла секретаршу в одной серии «Саймон и Саймон»[52]. Он это ненавидел – Чарли наверняка сказал им об этом, иначе почему бы они так смотрели на него? – ненавидел всем нутром унижение от того, что ему было позволено видеть свою мать те же две секунды, что и всем остальным людям в стране. Ненавидел, что ему хотелось смотреть на нее и он не мог безразлично отвести взгляд. Ненавидел сожаление о том, что не увидел ее сейчас, ненавидел, что они все видели ее, а он нет, ненавидел, что они его жалели, ненавидел, что так сильно ненавидит все это.

Когда Йелю было семь, отец взял его в кино на «Завтрак у Тиффани» – и Йель, зная, что его мама актриса и что актрисы меняют внешность для ролей, убедил себя, что это его мама играет Холли Голайтли. Он хотел, чтобы это она пела «Moon River», ведь эта песня была так похожа на те, что она могла петь ему, когда была рядом. Довольно скоро он вырос из этой фантазии, но еще много лет, когда его мучила бессонница, он представлял, как Одри Хэпберн поет ему.

– Приятно знать, что она жива, – сказал он.

Он вытащил свой блокнот с нижней полки кофейного столика. Тем утром он набрасывал заявку на Годовой бюджет. Он взял ручку и стал обводить кругами слова, хотя в этом не было никакого смысла.

– Ты окей? – спросила Фиона.

Он кивнул, и, когда реклама кончилась и вернулся футбол, Чарли накрутил прядь Йеля себе на палец. Эшер взял «Телегид» и стал листать его, словно они собирались переключить канал.

А затем позвонили в дверь, слава богу.



Тедди пришел один.

– У Джулиана срочная репетиция, что бы это ни значило, – сказал он. – Он приносит извинения. О боже, какой изумительный запах.

Тедди всегда говорил так возбужденно, словно только что нюхнул кокаина на пару с героином, но это просто была его манера.

– Так он совсем не придет? – спросил Чарли. – Что именно он сказал?

– Надеюсь, – сказал Эшер, – эта «срочная репетиция» того стоит.

Тедди держался нормально, он бросил пальто на спинку дивана, обнял всех. Ну разумеется. Он не знал о том, что на поминках случилось нечто необычное. Это все равно как заниматься с кем-то сексом во сне и встретить его на следующий день. Тебе кажется, словно он должен знать; ведь он там был, в твоем сне, и разве можно после такого держаться как ни в чем не бывало? Очень даже можно, так всегда и случается

У Тедди были волнистые золотистые волосы, коротко подстриженные. Его кожа всегда сохраняла медовый загар, даже среди зимы, из-за чего он выглядел как бронзовая статуя или Гермес на рисунке из детской книги античных мифов. Его верхнюю губу пересекал посередине шрам от оперированной в младенчестве волчьей пасти, едва заметная линия, которая могла бы портить его лицо, но в действительности делала его неотразимым для всех любителей изящных юношей. К которым Йель не относился. У Тедди была подростковая фигура, не выше пяти футов, четырех дюймов[53].

Чарли подавал на стол трайфл[54] собственного приготовления, избегая смотреть на Тедди и Йеля. Он казался рассеянным: неправильно посчитал миски, а потом оставил на кухне большую ложку. Йель хотел успокоить его, помассировать шею, но ему не хотелось привлекать внимание гостей к состоянию Чарли. Не хотелось ему, чтобы на этой теме зациклился и сам Чарли, который уже поклялся, что понимает теперь на сто процентов, что на поминках ничего такого не произошло.

Трайфл был одним из немногих коронных блюд Чарли, и он гордился тем, что хорошенько пропитал его хересом. Йель по опыту уже знал, что каждую порцию можно смело приравнивать к выпивке.

– Ух, – сказал Тедди Фионе, когда они приступили к десерту, – ты достаточно взрослая для такой штуки?

Она приняла обиженный вид.

– Мне полный двадцать один год[55], – сказала она. – С третьего сентября.

– Ты меня не приглашала на вечеринку!

– Она была только для воспитанных.

Йель полагал, что она вообще не отмечала, в суматохе этого жуткого лета. На ее двадцатый день рождения они устроили вечеринку с танцами у Нико, в свете стробоскопа. А этот день рождения она провела, вероятно, в больничной комнате ожидания.

– У меня только десять минут, – сказал Тедди. – Меня ждет целый ужин с моим научным руководителем.

– А это твой аперитив? – сказал Эшер.

Вместо ответа Тедди всунул перевернутую ложку в рот и вынул драматическим жестом.

– Это мой нейтрализатор вкуса! – сказал он. – Я уже поел у мамы. Так что все думают об этой затее «Говарда Брауна»[56]? – и добавил после того, как повисло напряженное молчание. – Они проводят тестирование.

– Уверен, все здесь в курсе про это, – сказал Терренс.

– То есть, знаете, я по-прежнему против тестирования, но, может, эти действительно могут быть анонимными. То есть, если я хочу реальной анонимности, я пройду тестирование в Кливленде или типа того.

– Тедди, – сказала Фиона, – сегодня День благодарения. Не стоит…

– Конечно, – сказал Эшер, – они дадут всем анонимное чувство ложной безопасности.

Терренс смотрел на свой десерт, разглаживая взбитые сливки.

– Эшер хочет, – сказал Чарли, – чтобы все на ходу умирали от язвы. Спиваясь от стресса, – Йель пнул его под столом, но Чарли продолжал говорить. – Значит ли это, что теперь ты пройдешь тестирование?

– Черт, нет. Я даже не думаю, что эти тесты работают. Откуда нам знать, что это все не часть правительственного заговора, которое для начала замутило этот вирус? Я только говорю, что…

– Хватит! – Фиона стукнула бокалом об стол.

Тедди открыл рот, но передумал.


– Так-то, – сказал Терренс. – Эй, как называется черный парень, изучающий камни?

Все молчали, кроме Фионы – она захихикала.

Затем сказала:

– Я не знаю. Как?

– Геолог, расисты хреновы.

И после этого, когда все отсмеялись, разговор, слава богу, разделился на три непринужденных направления.

Йель встал, чтобы поставить новую пластинку.

Тедди извинился, взял свою куртку и отбыл.



– Не пора пить кофе? – спросил Йель.

Он обращался к Эшеру, поскольку тот буквально просил конверт. Эшер кивнул и встал, и взял конверт с холодильника, но никто не сделал шага в сторону кофейника.

– Давайте добавим торжественности, – сказал Эшер. – Устроим маленькую церемонию.

Он достал бумаги, попросил у Чарли ручку.

Терренс сказал Фионе:

– Мне преклонить колено?

Йель взглянул на Чарли, пытаясь понять, понимает ли он, что происходит. Чарли произнес одними губами:

– Доверенность.

Это было разумно. Родители Нико ужасно схалтурили с медицинским уходом за ним – поместили в больницу, которая даже не хотела его принимать – а после заявили свои права на проведение похорон. Как понимал Йель, Терренс не хотел, чтобы медицинские решения за него принимала его семья. Терренс много лет не виделся с матерью, и не бывал в родительском доме в Морган-парке, на Южной стороне, с окончания школы. Но, так или иначе, он слишком много взваливал на Фиону. Она ведь была совсем ребенком.

– Мы заполнили пункты об ограничениях, но просмотри. И тебе нужно расписаться под одним из трех вариантов, – сказал Эшер, указывая на бумагу.

Он снял колпачок с шариковой ручки и передал Терренсу.

– Мне нужно первое, да? «Отказываюсь от продления жизни»?

Эшер прочистил горло.

– Это то, о чем мы говорили. Но просмотри все пункты.

Терренс долго читал страницу.

– О! – сказала Фиона и словно задумалась о том, что бы сказать, чтобы заполнить молчание. – Поведаю вам чудесную историю!

Она рассказала, как одна трехлетняя девочка в семье, где она подрабатывала няней, слышала по ночам львов и волков из зоопарка Линкольн-парка через окно спальни и полагала, до недавнего времени, что эти создания бродят по городу ночью. Фиона, с разрешения матери, взяла девочку на прогулку поздним вечером, чтобы показать ей животных в клетках.

– Я когда-то слонялся по зоопарку, – сказал Чарли.

Терренсу это показалось смешным. Он отложил в сторону ручку.

– Это правда! Помните Мартина? Там я с ним и познакомился. Ну, около зоопарка.

Когда Йель только познакомился с Чарли, тот встречался с огромным бородатым мужиком по имени Мартин, барабанщиком в одной ужасной группе Новой волны. Как Чарли мог сменить подобного типа на Йеля – скромных пропорций и благоразумного – оставалось для Йеля загадкой. За то лето, когда он проводил время с ними двумя, стало ясно, что это Мартин держался за Чарли. Он клал руку ему на плечо, когда показывался Йель, и не убирал ее как можно дольше. К тому времени, как Чарли впервые позвал Йеля выпить, в раздевалке бассейна Халл-хауса, Йель понял, что Чарли свободен. По крайней мере в душевном плане, если не формально.

Это было забавно: Йель плавал в Халл-хаусе именно потому, что там не было тусовки; из друзей ему там встречался только Эшер, выбравший это место, вероятно, по той же причине. Оно было промозглым и ничуть не сексуальным. Спустя какое-то время там стал показываться и Чарли.

В тот день Йель и Чарли были мокрыми после плавания, и Йель был рад, что румянец, проступивший у него на теле, можно было приписать спортивной нагрузке. Позже он узнал, что Чарли ненавидит плавать, так что он глотал хлорную воду только ради того, чтобы пересечься с Йелем на краю бассейна. Они уже были друзьями, но теперь уединенность раздевалки – пусть даже в самом невинном значении – придавала их встречам что-то новое. (Позже, когда их спрашивали, как они сошлись, им было неловко признавать, что это случилось в типичных декорациях порнофильма). После выпивки они направились домой к Чарли, и вскоре Мартин стал далеким воспоминанием, лишь иногда сердито мелькавшим в барах за спиной Йеля. Но именно из-за габаритов Мартина Йель чувствовал себя рядом с Чарли меньше, чем мог бы. Чарли возвышался над ним на пять дюймов[57] – пять дюймов, и пять лет, и пять пунктов IQ, шутил Йель – но мог бы с таким же успехом возвышаться на два фута.

Эшер спросил Терренса, есть ли у него вопросы, и Терренс наконец покачал головой и поставил свои инициалы на бумагах. На последней странице он расписался полной подписью с особым щегольством, отставив локоть.

Эшер сказал Фионе:

– Нам нужно знать, действительно ли ты уверена.

– Я уверена!

– Если что пойдет не так, – сказал он, – если кто оспорит это, я с ними разберусь. Окей? Но, послушай, ты должна сознавать, чего можно ожидать, если объявится его семья.

– Вот когда (и если) объявится, тогда мы и разберемся, – сказала она.