На крыльях

* * *


Антон, как и обещал, приехал вечером, невыспавшийся, уставший, но очень спокойный. Я спросила его, все ли нормально с матерью и братом, и он только кивнул. Я поняла, что все хорошо.

Мы долго сидели у нас дома, слушая очередную лекцию Томаса, не так давно вернувшегося из Италии, где при участии господина Бартолини проходили его выставки. Бартолини отчего-то испытывал к творчеству папы странную любовь и, кажется, даже считал Томаса другом, поэтому презентовал ему довольно эксцентричный подарок – бриллианты. Зачем, для чего, почему именно их – я понятия не имела, скорее всего, подарок заключал в себе некий метафорический смысл, но у меня сложилось представление, что итальянец – просто чокнутый миллионер, которому некуда девать деньги.

Как папа провез их через границу и почему его еще не ограбили, я не понимала, со священным трепетом глядя на пластиковый пакетик из супермаркета, в котором Томас умудрился хранить футляры с сокровищами, явно относясь к ним с пренебрежением, как и ко всему материальному.

Бриллианты, у каждого из которых имелся сертификат, Томас решил торжественно раздарить всем членам семьи, и Леша едва не заплакал от горя.

– Ты вот как был дурак-дураком, брат мой Тимка, дураком и останешься! – кричал он на весь дом. – Мы могли бы продать цацки, свое дело открыть и горя не знать!

– Я и так горя не знаю, – отозвался отец.

– И счастья, видимо, тоже, – буркнул Алексей, жадно глядя на камни. Ему, да и мне тоже, страшно было подумать, сколько они стоят.

– Счастье не в деньгах, счастье – в голове, – постучал себя по виску Томас.

– Лучше покрути, – хмыкнул дядя. – Правильнее будет.

Томас, не обращая больше внимания на младшего брата, рассадил нас и торжественно начал процедуру дарения подарков. А нам лишь оставалось потрясенно наблюдать за ним.

Алексея он облагодетельствовал первым, и тот чуть ли не в пляс пустился, потому как самый большой и чистый камень достался ему.

– Боже, я дожил до того дня, когда мой старший брат-придурок стал большим человеком, – проговорил он, за что получил подзатыльник.

Мне, Нелли и порядком удивленной Кире достался нежно-розовый аккуратный камешек, искрящийся под электрическим светом. Эду – чуть больше, но с желтоватым оттенком.

Антон тоже не остался без подарка – он получил от Томаса небольшой голубой, круглой огранки, камень. Тропинин отказывался, конечно, но Томас заявил, что, если его второй сынок не возьмет подарок, он очень обидится и перестанет с ним разговаривать. Уже потом, из уважения к моему отцу, Антон стал носить камень в виде кулона на серебряной цепочке, и мне вдруг подумалось, что это достойная компенсация за выброшенный мною подарок с топазом, сделанный когда-то Алиной.

Она была для него топазом.

А я – бриллиантом.

Настоящим бриллиантищем!

– Вы – мои сокровища, – заявил отец спустя час едва ли не со слезами на глазах. – Мой друг господин Бартолини сказал мне, что я могу делать с камнями все, что захочу. А я хочу обменять их на ваши чувства.

– Купить пытаешься? – попытался пошутить Леша, до сих пор потрясенный. – Господин Бартолини случайно не был пьян, когда тебе такой подарок делал?

– Алексей! Что за мысли! – попытался воззвать его к совести папа. Мы с Нелли захихикали.

– Вдруг он опомнится и потребует назад?!

– Я не отдам! – возопила Нелька, хватаясь за камень.

Томас их обоих просто проигнорировал и продолжил торжественно вещать о том, как мы ему дороги. А в конце, словно подводя итог, объявил:

– В общем, я вам – подарки, а взамен все вы будете позировать мне для моего нового проекта – портретного. Между прочим, гиперфутуристического андеграунда.

– Что, прости? – приложил руку к уху дядя. – Для чего нужно позировать?

– Для искусства, олух, – отвечал Томас.

И по кухне, где мы собрались, пронеслись вздохи. Быть запечатленным на папиной картине никому не хотелось, кроме, наверное, Антона, готового рисковать и экспериментировать.

– Я больше не хочу, – жалобно посмотрел на брата Леша, который уже однажды пал жертвой экспериментов Томаса. – Мне того раза хватило.

Но кто его слушал?..

В результате на наброске Леша напоминал кальмара с отрубленными щупальцами и собственной галактикой вместо головы. В галактике плавали извивающиеся глисты. А в правом углу портрета, кажется, виднелись выбравшиеся обратно наружу кусочки непереваренной пищи.

– Это что? – возопил дядя, глядя на портрет.

– Это твоя сущность, – заявил папа и обиженно уставился на всех нас – мы смеялись. Даже Эду было смешно.

– Ты все сублимируешь, сублимируешь, насублимироваться не можешь, – сказал Леша, с огромным скепсисом глядя на свой гиперфутуристический портрет. И вынес суровый вердикт:

– Женщину тебе надо.

В гостиной вновь раздался смех, и папа надулся. Заявил, что его единственная женщина – это муза.

– Кстати, – вдруг вспомнила я об Оксане. – А хозяйка «Старого парка» – твоя поклонница, – пришлось мне несколько покривить душой. – И пишет картины. Она была бы рада с тобой встретиться. Не хочешь зайти к нам как-нибудь на кофе?


– Хозяйка кафе – это хорошо, – тотчас вклинился Леша. – Перспективно. Сколько ей лет? Замужем? Дети есть?

– Меня не интересуют женщины, – заявил папа. – Моя женщина – это муза.

– Оксана красивая, – сказала я. – И разбирается в искусстве.

А это была уже совершеннейшая правда.

Томас долго отнекивался, однако тот факт, что Оксана – его поклонница, папу сильно заинтересовал. И в конце концов он дал себя уговорить и через недели полторы все же приехал в «Старый парк». Одет при этом был крайне демократично, если можно так сказать: возвращался папа из мастерской: заляпанный красками жилет, изрядно помятая футболка и драные джинсы, на которые он перед уходом пролил ацетон, а потому пах соответствующе. Да и растрепанные темные волосы, которые он собрал в хвост, особой элегантности его образу не придавали.

Первое, что папа увидел, оказавшись в кафе, – картины Оксаны. Не замечая меня, сидевшую за одним из столиков, он поплыл прямо к ним – искусство Томаса так и манило.

Не замечая ничего и никого вокруг, Томас подошел к стене, сцепив руки за спиной, и стал рассматривать работы хозяйки кафе. Лицо его при этом было каменным, словно читал он матерные надписи на заборе и пытался провести лингвистическую экспертизу. То, что на него с удивлением смотрят посетители кафе, папа не замечал.

Когда он, протиснувшись между стеной и стулом с какой-то дородной дамой в возрасте, подошел к следующим картинам, то искренне стал недоумевать, почему эта самая дама стала орать на все кафе:

– Что за местечко?! Почему в ваше заведение приходят такие маргинальные типы?! – возмущалась она, глядя на папу. – Эй, господин лохматый! Это вам не богадельня! – зачем-то сообщила дама Томасу.

– Это вы мне? – с искренним удивлением обернулся он.

– Вам! Выйдите отсюда!

– Правильно! Что за обслуживание? – раздалось со всех сторон. – Почему бомжей пускают?

– Покиньте, пожалуйста, наше заведение, – тотчас нарисовалась одна из девочек-официанток, услышав шум и гам. Я, поняв, что случилось непоправимое, заспешила к ним.

– Почему? – искренне недоумевал Томас.

– Потому что, – стушевалась моя коллега.

– Алкоголик! – наградила папу новым званием дама, и ее со всех сторон поддержали.

– Что-о-о? – протянул он, явно начиная сердиться. – Милочка, вы в своем уме или уже благополучно выжили? – осведомился он у кричащей дамы. – Или вы запах ацетона от спирта отличить не можете?!

– Что происходит? – появилась в зале и Оксана, в отличие от папы одетая в строгое малахитового цвета платье, выгодно подчеркивающее фигуру. Томаса она тотчас узнала и потеряла дар речи.

– Да вот пускает ваш персонал в заведение кого ни попадя. Шмыгает по всему залу. Наверное, на бутылку своровать денег хочет! – пожаловалась ей дородная дама, поняв по бейджику на груди Оксаны, что она тут – самая главная.

– Знаете что, – явно обиделся папа. – Я сюда – ни ногой. Дурдом. Вот и пытайся нести искусство в народ, – сказал он с горькой усмешкой. – Всюду – быдло.

– Вот бомжи обалдели. Небось бывшая интеллигенция, – сказал какой-то мужчина, сидящий за столиком рядом.

– Это не бомж! – громко сказала я. – Это мой отец. Он художник. Извинитесь, пожалуйста.

– Катрина, – рассерженно произнес Томас. – Мне не нужны никакие извинения. Немедленно пойдем отсюда.

– Боже, Томас, прошу извинить, – проговорила опешившая Оксана, которая явно не думала, что встреча произойдет именно так.

– И картины здесь бездарные, – не слышал ее разгневанный папа. – Техника есть, а умение выразить себя потерялось в глухом лесу подсознания. Отвратительно. Уходим, дочь.

– Папа! – почти в отчаянии выкрикнула я, видя, как бледнеет хозяйка кафе. – И вообще, это – Оксана.

Томас осекся и пытливо посмотрел на женщину, явно оценивая по известным ему одному параметрам.

– Прошу извинить, – пришла в себя Оксана. – Пожалуйста, пойдемте на второй этаж – там вас ждет особый столик для наших самых любимых гостей.

– Пойдем, – попросила папу и я, беря под руку и чувствуя себя вдвойне неловко – и из-за ситуации, и из-за его слов.

Томаса уговорили подняться на летнюю террасу, которая недавно, по случаю хорошей погоды, была открыта для гостей, и посадили за один из столиков, на котором уже стояла бутылка лучшего вина, какое только имелось в кафе.

– Простите великодушно, дорогая моя, – говорил Томас, быстро остыв и поняв, что резко отозвался о работах своей поклонницы при ней же самой. – Не смог сдержать эмоции.

– Ничего, все в порядке. Вы простите за столь неожиданный прием, – отвечала Оксана, которая явно не думала, что услышит от моего отца такие слова.

– Папе понравились твои картины, – смущенно говорила я. – Просто он бывает резковат.

– Почему же, – тронула легкая улыбка губы Оксаны. – Я всегда открыта для конструктивной критики. Мне было бы интересно поговорить об этом с действительно знающим человеком.

Томас приосанился. Чувствовать себя действительно знающим человеком ему нравилось.

– Понимаете, дорогая, у вас есть потенциал, умение слышать суть вещей и частично передавать ее с помощью холста, – вещал он, держа в руке бокал с белым вином. – Но вы совершенно не знаете, как использовать ваш потенциал.

– И как же? – слушала его хозяйка кафе, подперев кулаками подбородок.