Муза, где же кружка?

Джин с тоником (G & T) родился в XIX в. Британским военным, служившим в Индии, для профилактики малярии предписывалось ежедневно употреблять хинин (измельченную кору хинного дерева). Чтобы смягчить горечь порошка, офицеры стали растворять его в смеси сахара, газированной воды и лимонного сока. Вполне понятно, что вскоре всё это стали соединять с ежедневными солдатскими порциями джина.

Как ни странно, сам термин «джин-тоник», похоже, впервые возник на страницах художественной литературы лишь в романе Пелема Гренвилла Вудхауса «Так держать, Дживс!» (1922).





Эта комбинация и по сей день остается основой канонических коктейлей. Современный британский романист Лоуренс Осборн так описывает это классическое питье в своем язвительном путеводителе по исламскому миру «Мокрые и сухие» (2013): «Неотъемлемая часть напитка – приглушенная музыка кубиков льда и аромат, ласкающий нос, подобно запаху нагретой солнцем травы. Вы снова обретаете непринужденность. Это питье – словно холодная сталь, принявшая форму жидкости».





Джон Чивер, «Чехов американских пригородов», также весьма активно потреблял джин с тоником, именуя Gilbey’s «материнским молоком». В 1953 г. в журнале New Yorker был опубликован его отчасти автобиографический рассказ «Джин, приносящий печали» – о ребенке, на котором не лучшим образом сказывается пьянство родителей.





Булькающий библиотекарь




Возможно, самым рьяным энтузиастом G & T в литературных кругах стал Филип Ларкин, этот поэт-очкарик из английского Ковентри. В 2010 г. был издан сборник «Письма Монике», куда вошло около 1400 писем, которые получила от Ларкина Моника Джонс, его многолетняя возлюбленная. Эта корреспонденция позволяет заглянуть в сознание автора, известного своей скрытностью, и в числе прочего подтверждает его пристрастие к джину с тоником.





Ларкин воплощал собой стереотипную фигуру нервного англичанина-псевдоотшельника, опасливо подавляющего свои порывы. Он сам признавался, что упивается своим прозябанием: «Лишения для меня – то же, что нарциссы для Вордсворта»[30]. Себя он описывал как «яйцо, вылепленное из топленого жира, с напяленными сверху очками».





В начале 1940-х гг. Ларкин учился в Оксфорде, где сдружился с Кингсли Эмисом: их сблизили любовь к джазу, неприязнь к модернизму и пристрастие к выпивке. Они изобрели игру под названием «обливание лошадиной мочой»: друзья необычайно веселились, заменяя непристойностями ключевые слова знаменитых литературных произведений.





Позже их дружба разладилась, после того как в 1954 г. вышел роман Эмиса «Счастливчик Джим». Хотя книгу предваряло посвящение Ларкину, в ней содержались прозрачные намеки на его отношения с Моникой Джонс, что очень рассердило поэта.





Еще при жизни Ларкина было широко известно, что его связи с женщинами носят несколько своеобразный характер. Он полагал неприятие собственно интимной стороны дела необходимым условием для творчества: «Секс – слишком хорошая штука, чтобы делиться им с кем-то». Тем не менее в его жизни был период, когда он ухитрялся одновременно жонглировать связями с тремя дамами. Хотя Филип время от времени ходил налево, Моника Джонс все эти годы хранила ему верность.

Они познакомились в Университетском колледже Лестера в 1946 г., когда обоим было по 24: Ларкин работал в библиотеке, а Джонс читала лекции на филологическом факультете. Их интеллектуальные интересы оказались сходными, вдобавок Моника с не меньшим энтузиазмом поглощала джин с тоником: у нее дома этот напиток подавали в кубках размером с небольшой аквариум.





Их переписка началась в 1950 г.: Ларкин переехал в Ирландию, где работал библиотекарем в Королевском университете Белфаста. К тому времени они уже стали любовниками. Их отношения продлятся больше 40 лет, до самой смерти поэта.





Ларкин часто обращался к Монике «Дражайший крол»: явная отсылка к кроликам Беатрис Поттер, чьи сказки они оба любили. Кроме того, по всему этому эпистолярию разбросано множество упоминаний о выпивке вообще и о джине в частности:

«В пятницу я напился; хотя, вероятно, это чересчур сильно сказано: просто принял перед ужином два стакана джина вместо одного».

«Прямо чувствую, как мое сознание, выкапывая давние обиды, приходит в ярость. Лишь выпивка освобождает меня от этих уз. Я не из тех, кто злится, наклюкавшись».

«Сенная лихорадка плохо сочетается с выпивкой. До сих пор толком не могу ощутить вкус джина, но явно чувствую себя пьяным. Как тебе стихи? Когда я налакаюсь, они мне нравятся, а вот “Грядущие поколения”[31] мне больше по душе на трезвую голову».






Кроме того, Ларкин выражал в стихах экзистенциальную тоску по поводу бессмысленности своих трудов (во всяком случае ему они явно представлялись таковыми):

Как сукин сын с зари и до зари

горбатишься на этой работенке,

которая ведь, что ни говори,

любому по плечу, кто рад читать книжонки.

И так, пока не сдохнешь. Нету сил. Я вам не пахарь.

ПОШЛО ОНО ВСЁ НА ХЕР НА ХЕР НА ХЕР.





В более поздние годы он принимался пить, едва вернувшись домой из Халлского университета, где работал директором библиотеки. Ему нравилось проводить вечера и ночи в одиночестве, слушая любимые джазовые пластинки. В одном из примечаний к сборнику «Весь этот джаз» (1985), куда вошли многие написанные им для The Daily Telegraph рецензии, Ларкин отмечал: «Слушание новых джазовых записей в течение часа под пинту джина с тоником – лучшее среди известных мне лекарств, приводящих в чувство после рабочего дня».





В стихотворении «Симпатия в белом мажоре» (1974) он даже приводит инструкцию для приготовления идеального джина с тоником:

Четыре куба ледяных (и только!)

в стаканчик брось, потом добавь

три рюмки джина и лимона дольку –

и десять унций тоника. Пускай

вся эта пена вынесет на край

всё остальное…





Ларкин всегда опасался, что умрет, как и отец, в 63 года. Так и произошло. В надгробном слове Эмис кратко описал его как замкнутого человека, «считавшего Вселенную мрачным и негостеприимным местом, ясно осознававшего неприглядные реалии человеческой жизни, особенно то страшное, губительное действие, которое оказывает время на всё, что мы имеем, на всё, что мы есть».





Жидкое топливо «ревущих двадцатых»




Сухой закон, действовавший в США с 1920 по 1933 г., загнал производство джина в подполье. Поскольку джин легко изготовлять и, в отличие от виски, можно пить сразу же, он стал пользоваться большой популярностью среди бутлегеров, и именно его чаще прочих спиртных напитков предлагали в нелегальных забегаловках, именуемых speakeasy («говори тихо»).





Повышенный спрос привел к появлению так называемого «джина из ванны»: его делали в частных домах для внутреннего употребления и продажи в подпольные бары. Для изготовления джина требовалось много воды, и здоровенные бадьи, где смешивали ингредиенты, не помещались в кухонную раковину, поэтому использовали кран над ванной.





Производители, не отличавшиеся особой щепетильностью, заменяли этанол (продукт перегонки зернового сырья) более дешевым и токсичным техническим спиртом вроде метанола. Это подпортило репутацию «джина из ванны»: в эпоху сухого закона около 10 000 человек погибли, отравившись некачественным спиртным.

В 1910–1920-е гг. был широко распространен коктейль «Бронкс» (джин, вермут и апельсиновый сок), дальний родич столь же популярного коктейля «Манхэттен», в основе которого ржаное виски. Как утверждал писатель Уильям Дюбуа, умение отличить друг от друга эти два напитка свидетельствует о питейной эрудиции человека и о его общественном и экономическом положении. В книге «Сумерки рассвета» (1940) Дюбуа описывает хорошо одетого белого священника, который «превосходно играет в гольф, иногда покуривает травку и способен отличить “Бронкс” от “Манхэттена”».