Москва Икс

Кольцов не слушал, он смотрел в темный квадрат окна, был виден кусок стены дома через двор и единственное окно. Это была кухня, у плиты стояла согбенная старуха, она что-то помешивала в кастрюле.

— Когда после окончания Шмоньки, ну, школы гражданских моряков, я пошел в первое плавание, то просто ошалел от счастья, — сказал Кольцов. — Мое счастье было таким огромным, необъятным, что я готов был делиться этим богатством со всеми встречными — и счастье от этого только прибывало.

— Это с чего так? — Бондарь смотрел недоверчиво.

— Прикинь хрен к носу: весь СССР с низу до верху — огромная зона. И порядки тюремные, ну, чуть помягче. Вкалываешь за копейки, жрешь, что придется. Покупка ботинок или шапки — это событие, о нем человек помнит годами. Люди не едят досыта, в большинстве городов, даже крупных, нет мяса, карточная система. Везде стукачество, подхалимаж, вранье… Я уже тогда, в юности, нахлебался этого говна, достало все в корень… Пионерия, этот дрюченый комсомол. И вдруг я, желторотый пацан, оканчиваю за полтора года какое-то морское ПТУ, — и становлюсь свободным человеком. Для меня больше нет зоны. Я хожу за границу как к себе домой. А тот, кто хоть раз побывал в Европе, назад не захочет…

— Чего ж ты не срыгнул, когда мог? — спросил Бондарь.

— Капитан и второй помощник были хорошими людьми. Если бы я остался, их бы с работы поперли, само собой — из партии. Они бы всю жизнь, до пенсии, досиживали на берегу какими-нибудь кладовщиками в портовом складе. Тосковали по холодному океану, по теплым южным морям, по загорелым красавицам. Могли и под суд отдать. Только из-за капитана… Блин…

— Ты ошибся, надо было валить, — сказал Бондарь. — Я в жизни сделал только две ошибки. Первая — пошел служить в морскую пехоту. Вторая ошибка — это то, что я сделал первую ошибку.

Они сидели долго, старуха из соседнего дома давно сварила и съела свою картошку с постным маслом, послушала радио и ушла спать, но их кухонное окно светилось до глубокой ночи. Сурен вспомнил старые похабные анекдоты, Бондарь выложил истории, скорее всего, выдуманные, о победах над женщинами, все были неприступными красавицами, гениями чистой красоты, — одна даже с высшим образованием, у другой после смерти мужа осталась машина «жигули», — но Бондарь покорял любые вершины, самые опасные, безнадежные, и никогда подолгу не задерживался на одном месте.

Он объездил всю страну вдоль и поперек, то ли родился с шилом в заднице, то ли к переездам его подгонял вечный страх. Если бы создатель наделил Бондаря писательским талантом, можно было сварганить книгу под названием «Как выжить в СССР и остаться человеком».





Часть девятая: На судне




Глава 1




В министерстве продолжался опрос свидетелей. Принесли личное дело Платонова, в нем копия паспорта, фото, правда, старое. Биография, написанная от руки, анкета. Родился в селе Усманное Красноярского края, там же закончил среднюю школу, уехал в Новосибирск. Тут опять белое пятно, — работал в железнодорожном депо, учился в железнодорожном техникуме, потом в педагогическом институте. Но село Усманное теперь не существует, это площадь затоплена водохранилищем, техникум давно расформирован, слился с другим техникумом, называется по-другому, институт упразднен. Брак Платонова с некоей Луниной Ольгой Мироновной зарегистрирован в Новосибирске, двумя годами позже в этом же городе оформлен развод.

Созвонились с новосибирским управлением КГБ, бывшая жена Лунина умерла семь лет назад от онкологического заболевания. Женщина была одинокая, росла в интернате. Другие оперативники в это время открыли кабинет Платонова, спешно начали обыск, даже не пригласив понятых. На стене большой портрет Горбачева, на видном месте подшивка «Правды» и журнала «Коммунист», напротив письменного стола диванчик с подушкой. Видно, Сан Саныч особо на работе не переламывался, — перекусит и от скуки засыпает.

Везде, на подоконнике, на полу и даже под этим диваном, — папки с пожелтевшими бумагами, выступлениями министра на коллегиях и выездных заседаниях, их в разные годы готовил Сан Саныч. Вообще-то текст везде почти один и тот же, где покороче, где подлиннее, только запятые по-другому расставлены и разные названия пленумов ЦК КПСС, на которые ссылается министр. Каждый доклад или выступление начиналось словами «Дорогие товарищи» и заканчивалось призывом улучшить работу. Если придумать муку, которая хуже пытки, — это заставить человека сидеть на этих заседаниях и, не давая заснуть, слушать бодягу, которую рассказывают с трибуны. В ящиках стола и даже в сейфе все та же макулатура, совершенно бесполезная, никчемная, и еще разный мусор — исписанные ручки, календари, пуговицы, засохшие фломастеры.

Павел Черных приехал после обеда, сел за министерский стол и попросил секретаршу заварить ему крепкого чая или кофе, если есть. Секретарша набралась смелости, сказала, что министр табачного дыма не переносит, тут не надо бы курить. Черных не ответил, только рукой махнул. Он выслушал оперативников, и задумался, — кто же этот Сан Саныч Платонов, человек появился ниоткуда и жил так, будто и не жил вовсе: чем занимался в свободное время, чем увлекался, был женат, но на ком именно, с кем-то дружил, но друзей нет… И вот пропал человек, и опять — неизвестно куда. Не осталось ни жены, ни детей, ни друзей, ни фотографий. Только пожелтевшая от времени макулатура.

Концов никаких, но это первое впечатление, теперь надо глубже копнуть, — и результат будет, концы найдут, и Сан Саныча достанут из черной бездны небытия, посадят в казенный кабинет, заставят ответить на вопросы, а вопросов накопилось много. Случится это не завтра, но так будет. Сейчас надо вытянуть из сослуживцев хоть какие-то зацепки, Сан Саныч из отпуска вряд ли вернется, он подготовился к своему исчезновению, сделал так, чтобы всех запутать, даже записка некой Дуне, оставленная в квартире на кухне, наверное, нужна, чтобы пустить следствие по ложному следу. Рубль за сто: нет никакой домработницы, соседи, опрошенные сегодня, утверждают, что в восьмидесятую квартиру гости приходили редко, а домработницу никто вспомнить не мог. Может и приходила, а, может, нет…

Черных приказал отобрать из сотрудников министерства добрых знакомых референта, таких набралось восемнадцать человек. Их посадили в разные комнаты, чтобы друг с другом не болтали, выдергивали по одному, писали протоколы, а потом несли бумаги Черных, он отбирал людей, с которыми поговорит сам. В итоге осталось пятеро, остальных, отпустили. Черных приходил в разные комнаты, задавал вопросы. Картина, расплывчатая, но все же составилась.

Один из знакомых вспомнил, что зашел в кабинет референта, когда тот говорил по телефону. Сан Саныч попросил подождать за дверью, чего с ним никогда не случалось. Судя по отрывочным фразам, разговор шел о каком-то моряке или моряках, которых надо где-то трудоустроить. Другой знакомый вспомнил, что без стука вошел в его кабинет, когда Сан Саныч печатал на машинке, он тут же закончил, вытащил бумагу и убрал ее в папку. Это был официальный запрос или письмо на бланке министерства и, кажется, уже подписанное министром. Удивительно, выходит, министр подписал чистый бланк? Впрочем, это возможно, он Сан Санычу чуть ли не товарищ.

Другие сотрудники тоже что-то видели или слышали, — их приятель, звонил в какое-то учреждение, настойчиво о чем-то просил, даже требовал. И вообще в последние дни был вечно занят, во второй половине отпрашивался, уезжал и обратно не возвращался. Двум знакомым сказал, мол, собираюсь купить «жигули», обязательно белого цвета, дело хлопотное, приходится крутиться. Но раньше он никогда не заикался, что он автомобилист и что есть права.

Напоследок Черных собрал оперативников в министерском кабинете, открыл вторую пачку сигарет, и дал задание: надо установить, если возможно, куда звонил Сан Саныч из кабинета и домашнего телефона, особенно интересуют звонки междугородние. Далее, по второму кругу опросить соседей и сослуживцев, в архивах поискать данные о прошлом этого гражданина, его покойной жене, наверняка и родственники у Платонова найдутся, хотя бы дальние. И еще, в министерстве все вспоминают о единственном близком приятеле Сан Саныча некоем Николае Михайловиче Аронове, начальнике канцелярии, он неделю на больничном.





* * *


Про себя Черных решил, что с этим единственным приятелем Сан Саныча встреча наверняка не состоится, может статься, начальник министерской канцелярии прописан уже не на Ленинском проспекте, как указано во всех анкетах, а где-то далеко и высоко, на небесах. А туда с ордером на обыск не пускают. Но догадка не подтвердилась, — к Аронову пришли под утро, долго стучали в дверь, наконец зазвенела цепочка, щелкнул замок.

Лампочка под потолком освещала высокого немолодого мужчину в голубой фланелевой пижаме. Оперативники, оттеснили его в сторону, проверили квартиру, никого нет. Человека в пижаме обыскали и попросили, держа руки на виду, достать паспорт. Действительно, хозяином квартиры оказался тот самый мужчина, что открыл дверь. Квартира большая, после смерти родителей здесь был прописан только один Аронов.

Пока шел обыск, Черных и лейтенант Анатолий Соколик устроились на кухне и сняли первичные показания с начальника министерской канцелярии. Аронов выглядел взволнованным, в глазах блестели слезы, беспокойными руками он надевал и снимал очки, протирал стекла салфеткой, повторил несколько раз, что он болен, в таком состоянии, не сможет вспомнить каких-то событий, тонкостей… В ответ Черных заметил, авось, от общения с сотрудниками Госбезопасности бедняга быстро пойдет на поправку, а провалы в памяти исчезнут. А если гражданин Аронов вздумает что-то забыть или соврет умышленно, — будет жалеть всю оставшуюся жизнь, но ничего уже не сможет исправить. Услышав это, Аронов прослезился. Черных приказал Соколику писать протокол, а сам задал несколько вопросов.

— В ведении канцелярии все министерские документы, входящие и исходящие. Мог ли Сан Саныч получить бланки министерства и воспользоваться ими в личных целях? И не зарегистрировать письма у вас?

— Мы были в приятельских отношениях. Он мог… Ну, незаметно стащить какой-то бланк. Но все было по-другому. Сан Саныч сказал, что ему нужно три бланка. Он хотел машину купить, «жигули». И, чтобы не стоять три года в общей очереди, нужно отправить куда-то, в том числе в министерство торговли, письмо за подписью нашего министра. Тогда минторг выделит машину, ну, из своих фондов. Это обычная практика… Ничего противозаконного. Короче, я сам отдал ему бланки.

— Он составил письмо, подписал у министра и отдал его вам, чтобы зарегистрировали?

— При мне он больше не вспоминал о бланках и о машине. Я его спросил, как там твое письмо? Он ответил, что еще не готово. И весь разговор.

— У нас есть подозрение, что Сан Саныч отправлял письма, не регистрировал их в канцелярии. Мог ли он самостоятельно подписать письмо у министра?

— Разумеется, мог. Он все-таки референт…


— Все говорят, что последнее время он был с головой погружен в какие-то свои дела. Раньше уходил с работы и не возвращался, кому-то часто звонил… Что это за дела?

— Не знаю, честное слово. Вот только… Слышал краем уха его разговор с отделом кадров какого-то пароходства. Тогда я не придал этому никакого значения. Ну, Сан Саныч увидел меня и быстро свернул беседу. И сказал, что его племянник, живущий в Ленинграде, некоторое время назад ходил в море на торговых судах. Потом нашел работу на берегу, а теперь хочет вернуться, но назад не берут. Надо как-то помочь парню.

В этом месте Черных сам вдруг заволновался, даже потер ладони.

— Трогательная забота о родственнике. Особенно если вспомнить, что родни у Сан Саныча нет. Значит, Ленинград? Балтийское морское пароходство?

Аронову дали пять минут, чтобы он переоделся, и увезли на Лубянку. Черных вернулся в свою контору около девяти утра. Он сделал несколько звонков в Питер, в управление КГБ по Ленинграду и Ленинградской области, поручив немедленно выяснить, какие именно граждане мужского пола в возрасте от тридцати до сорока лет были приняты на работу в Балтийское морское пароходство за последние полтора месяца. Вскоре пришел список из двадцати девяти фамилий, еще через два часа — телефакс с фотографиями новых работников.

Черных без труда узнал людей, которых искал. Чуть позже из пароходства была получена телефонограмма: трое граждан, которыми интересуется Москва, зачислены на сухогруз «Академик Виноградов». Несколько часов назад судно вышло из Ленинграда и теперь направляется в Германскую Демократическую Республику, в порт Росток. Судно следует по маршруту Ленинград — Росток — Роттердам — Лондон — Гавана. К середине дня Черных получил приказ прибыть на военный аэродром в Чкаловский, оттуда специальным бортом он и группа оперативников с оружием будет доставлена в Росток. По прибытии на место прямо из аэропорта их отвезут в порт и проводят до судна «Академик Виноградов».





Глава 2




Сурен появился в порту за сутки до отхода сухогруза «Академик Виноградов», хотя команде полагалось подниматься на борт за шесть часов до отхода, — на прошлой неделе в отделе кадров его просили прийти пораньше, чтобы принять хозяйство и поговорить с прежней уборщицей. Однако в последний раз, когда он забирал пропуск в порт, кадровичка сказала: уборщицы не будет, со вчерашнего дня ей запретили появляться на судне, все покажет и расскажет сам старший помощник капитана Глеб Иванович Свиридов, он мужчина строгий, с ним надо поаккуратнее, повежливее, но если на старпома нахлынет хорошее настроение, — из злыдня и зануды он превращается в приятного человека.

Содержимое акушерского саквояжа, драгоценности и валюту, Сурен разложил в несколько продолговатых картонных коробочек, крест-накрест перевязал их лейкопластырем и отдал Кольцову, который должен о них позаботиться. Одну коробочку с валютой, — доллары могут пригодиться в любой момент, — пронес на судно в безразмерном абалаковском рюкзаке, в рюкзак он запихнул купленные в комиссионном магазине шмотки, водку в двухлитровой резиновой грелке и кое-какие консервы. В той же комиссионке купил небольшой чемодан, в него уместились брюки, плащ, пара башмаков и кое-какие мелочи.

Миновав проходную, он сел на автобус, доехал до сорок седьмого причала. Сухогруз «Академик Виноградов», окрашенный в бежевый цвет, с потеками ржавчины на носу, производил внушительное впечатление, этакая махина, целый плавучий город, ну, не город, конечно, а деревня. Портовый стреловой кран поднимал наверх и опускал в трюм сети, сплетенные из морских канатов, полные джутовых мешков с минеральными удобрениями.

Сурен предъявил документы вахтенному матросу, стоявшему возле трапа, поднялся наверх, задержался у борта, глянул на портовые постройки, склады и ангары, похожие на коробки. Он всего несколько раз в жизни бывал на гражданских судах, ориентировался плохо. С суши дул ветер, пахло морем, накрапывал дождь. Он постоял несколько минут на верхней палубе, наблюдая, как кран спускал в трюм сети с мешками, нашел дверь в палубной надстройке, поднялся наверх, где помещались каюты начальства, тут было тепло, пахло чем-то приятным, одеколоном что ли.

Широкий коридор, застеленный красной ковровой дорожкой, чистота, как в музее. Он остановился перед дверью, на которой было написано краской по трафарету: Старший помощник капитана Свиридов Г. И., постучал и услышал — заходи. Сурен оставил в коридоре рюкзак и чемодан, чтобы старпом не лез с вопросами, что там.

Свиридов раскладывал бумаги на полированном обеденном столе, который стоял возле иллюминатора, прямоугольного, похожего на большое окно, а не круглого и маленького, как у матросов. Увидев нового уборщика, с радостью оторвался от скучного занятия. Высокий и широкоплечий, лет сорока пяти, он был похож на мужественного морского волка из книжек для детей и юношества, сходство дополнял свитер из грубой шерсти и черная фуражка с золотым якорем в обрамлении золотого веночка, которую он почему-то не снимал, хотя в каюте было душно и жарко.

Не предложив стула и не подав руки, Свиридов упал в мягкое кресло в стиле модерн, с изогнутой спинкой, на тонких хромированных ножках, минуту молча сверлил глазами нового уборщика. Значит, настроение старпома не самое лучшее.

— Сколько тебе лет? — спросил Свиридов, хотя видел личное дело Сурена, состоявшее всего из нескольких жалких листков и старой фотографии, и хорошо помнил, что там написано. — Тридцать шесть? И сейчас ты переживаешь, так сказать, ренессанс?

— Что, не понял?

— Ренессанс, ну, свой звездный час, эпоху рассвета. Стремительный взлет карьеры. Дослужился аж до уборщика. Что ж, это похвально… Это заслуживает уважения… Долго старался, и вот он, — результат.

Сурен потупил взгляд, он понимал, что достойно ответить нельзя и чувствовал, как со дна души поднимается ярость, которую он плохо контролировал, казалось, красная пелена, похожая на туман, застилает глаза, сквозь этот туман он наблюдал за старпомом, который продолжал что-то говорить, жестикулировать. Вон на столе возле вазочки с яблоками столовый нож, ручка из мельхиора, а лезвие, между прочим, стальное. Сурен сделал над собой усилие, стал смотреть в сторону, но проклятый нож притягивал взгляд, вроде бы, безобидная бытовая мелочь, годится, чтобы яблоки нарезать или почистить, но и по горлу чикнуть, если под рукой нет ничего лучше, — тоже сойдет.

— И часто тебя списывали на берег, ну, за пьянство?

Сурен пожал плечами, ответ был наготове:

— Скрывать нечего, — было. Но, товарищ старший помощник, я с этим давно завязал.

— Пьянство — это корень зла, — сказал Свиридов. — Вот ты и ходишь почти до сорока лет в уборщиках… С Тихоокеанского флота сумел к нам перевестись, — и то ладно. Ну, работай, не возражаю. Но если один раз из увольнения на берег придешь датый, — на снисхождение не рассчитывай. У меня рука тяжелая.

— Что вы сказали? — переспросил Сурен.

Он почувствовал, как пальцы сжались в кулаки, он сделал полшага вперед. Мелькнула мысль: чтобы справиться со старпомом никакой нож не потребуется, можно все сделать голыми руками, всего за несколько секунд, — поставить его на колени и свернуть шею. Сурен набрал полную грудь воздуха, — и снова отпустило, туман немного разошелся, будто ветерком дунуло…

— Я говорю — рука тяжелая. Кто познакомился поближе с моим кулаком, долго его не забудет. А потом на берег спишем, с концами. Ясно?

Сурен задержал дыхание и молча кивнул.

— И запомни: обращаться к капитану или кому-то из командного состава со всякими риторическими вопросами или жалобами — не сметь. Только ко мне.

— Спасибо, товарищ старший помощник, за доверие, — выдавил из себя Сурен, чувствуя внутреннюю дрожь. Хотелось подойти к старпому и врезать ему так, чтобы в свой шкаф влетел, и там остался навсегда. — Обращусь только к вам.

— Видишь, мою каюту? Еще раз осмотрись и запомни — ни пылинки, ни соринки. Вот так здесь все должно блестеть и сиять каждый день, в праздник и в будни. Правда, на корабле праздников не бывает. Особенно это касается уборщиков. У матросов — вахта, они свое отбомбили, — и отдыхать. А тебе спать некогда будет. Что ж, эту дорогу ты сам выбирал.

Сурен глубоко вздохнул, задержал воздух в груди. Каюта была просторной, здесь стояла широкая кровать с высокой полированной спинкой, накрытая атласным стеганым покрывалом, голубым, с морскими звездами и раковинами, — это покрывало не казенное, оно куплено на свои кровные где-нибудь в теплых странах или в Европе. Диван с мягкими подушками, сервант с импортной посудой, на полу шерстяной ковер, — это уже имущество казенное. Свиридов немного поупражнялся в остроумии и подвел итог, — достал из ящика письменного стола несколько листков, где расписаны обязанности судового уборщика, пожелал удачи и дальнейшего стремительного взлета по службе.

Сурен вышел за дверь, взвалил на плечи рюкзак, взял чемодан, — теперь надо найти боцмана, познакомиться. Он поднялся наверх, дверь на капитанский мостик закрыта, он снова спустился на другой уровень, потом еще ниже, посмотрел расположение кают матросов и мотористов, вернулся на палубу. Боцманом оказался немолодой дядькой с мясистым красным лицом по фамилии Лазарев. Одетый для такой погоды довольно легко, в рабочую куртку и прорезиненный плащ, он крутился на главной палубе, руководил погрузкой мешков.

Даже ветер не разгонял запах солярки и крепленого вина, витавший вокруг боцмана. Он глянул на Сурена неприветливо и немного удивленно, наверное, он ждал не красивого молодого мужчину, а какого-нибудь дядьку неопределенного возраста, посиневшего от пьянства. Лазарев сдвинул на лоб козырек фуражки и велел ждать. Когда освободился, повел нового уборщика в темноватую кладовую, комнату в конце коридора рядом с душевой, где хранили тряпки, ведра, два пылесоса, пакеты с хлоркой и бутылки с моющими средствами. Потом потащил в каптерку, подобрал Сурену куртку, свитер и штаны, не новые, но и на заднице не светятся. Вложил в ладонь ключ от кладовки и каюты, и буркнул:

— Если не знаешь, — запомни. Мне подчиняются все матросы и мотористы. И ты со своими тряпками и вениками. Мой приказ — закон. Поэтому не советую бегать наверх к начальству с жалобами или просьбами. Есть вопросы, — решай со мной.

Он протянул два ключа на стальном кольце с деревянной биркой и ушел. Сурен поднялся по лестнице наверх, на второй ярус надстройки, где находились каюты моряков, остановился перед двенадцатой дверью, достал ключи и переступил порог. Это, конечно, не номер в валютной гостинице «Интурист», но для уборщика вполне приличная комнатенка: узенькая девичья кровать, шкафчик для личных вещей, столик со стулом возле круглого иллюминатора, даже книжная полка. За хлипкой дверцей умывальник и унитаз, душ здесь общий, в конце коридора.