Моя темная Ванесса
Часть 20 из 63 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Не понимая, к чему он клонит, я посмотрела на него.
– Знаю, иногда очень хочется пооткровенничать с подругой.
– У меня нет подруг.
Стрейн положил ручку на стол и потер мои ноги ладонями, потом обхватил мои щиколотки.
– Я тебе доверяю. Правда доверяю. Но понимаешь ли ты, как важно сохранить нашу тайну?
– А то.
– Мне нужно, чтобы ты относилась к этому серьезно.
– Я отношусь к этому серьезно.
Я попыталась убрать ноги. Он сжал мои щиколотки, так что я не могла пошевелиться.
– Я не уверен, действительно ли ты осознаешь, с какими последствиями нам придется столкнуться, если о наших отношениях станет известно.
Я попыталась ответить. Он меня перебил:
– Скорее всего, да, меня уволят. Но и тебя тоже отправят на все четыре стороны. После такого скандала администрация не захочет, чтобы ты училась в Броувике.
Я скептически посмотрела на него.
– Меня не вышибут. Я же не виновата. – Затем, не желая, чтобы он подумал, что я правда в это верю, я добавила: – В смысле теоретически, потому что я несовершеннолетняя.
– Начальство это не волнует. Они избавляются от всех возмутителей спокойствия. Так устроено в этих местах. – Запрокинув голову, он обратился к потолку: – Если нам повезет, дело не выйдет за пределы школы, но, если о нас станет известно правоохранительным органам, я почти точно сяду в тюрьму. А ты окажешься в каком-нибудь детском доме.
– Да ладно, – фыркнула я. – Меня не отправят в детский дом.
– Вот увидишь.
– Может, ты забыл, но у меня вообще-то есть родители.
– Да, но государству не нравятся родители, которые позволяют своему ребенку болтаться с извращенцем. Потому что именно такой ярлык на меня навесят, я так называемый насильник. После моего ареста тебя первым делом возьмут под опеку государства. И сошлют в какую-нибудь дыру – приют для детей прямиком из колонии, которые бог знает что с тобой сотворят. Ты лишишься будущего. Если это произойдет, ты не поступишь в колледж. Скорее всего, даже не закончишь старшую школу. Ванесса, можешь мне не верить, но ты не представляешь, какой жестокой бывает эта система. Дай им возможность, и они приложат все усилия, чтобы разрушить наши с тобой жизни…
Когда Стрейн начинал так рассуждать, мой мозг за ним не поспевал. Я чувствовала, что он преувеличивает, но от ошеломления не могла понять, чему я верю. В его устах даже самые неслыханные предположения казались вероятными.
– Все ясно, – сказала я. – Я никогда никому ничего не расскажу. Я скорее умру. Окей? Умру. А теперь можем, пожалуйста, сменить тему?
При этих словах Стрейн пришел в себя и заморгал так, будто только что проснулся. Он распахнул мне объятия и прижал меня к себе. Он снова и снова повторял: «Прости», столько раз, что это слово утратило смысл.
– Я не хочу тебя пугать, – сказал он. – Просто на карту поставлено так много.
– Я знаю. Я не дура.
– Знаю, что не дура. Знаю.
Классы французского отправились на выходные в Квебек. Рано утром мы уехали на автобусе с плюшевыми сиденьями и маленькими телеэкранами. Я села у окна в середине салона, достала из рюкзака плеер, вставила диск и постаралась сделать вид, будто меня не волнует, что соседа по сиденью нет у меня одной.
Первые два часа, пока автобус ехал мимо подножий холмов и пашен, я смотрела в окно. После канадской границы пейзаж остался прежним, но дорожные знаки стали французскими. Мадам Лоран вскочила со своего места впереди автобуса, призывая нас обратить на это внимание.
– Regardez![4] – Она показывала на каждый пролетавший мимо знак, предлагая зачитать надписи вслух. – Ouest, arrêt…[5]
Где-то в сельском Квебеке мы остановились возле закусочной, чтобы сходить в туалет. Рядом стоял таксофон, а у меня в кармане лежали две предоплаченные телефонные карточки, которые дал мне Стрейн, велев звонить, если мне станет одиноко. Взяв трубку, я принялась набирать номер, и в этот момент из закусочной вышел Джесси Ли в длинном развевающемся черном пальто, похожем на плащ. За ним следовали Майк и Джо Руссо; они ухмылялись, подталкивали друг друга локтями и издевались над ним, даже не пытаясь говорить потише.
– Зацени Принца тьмы, – говорили они. – Мафия тренчей.
Они не называли его геем, это было бы чересчур, но чувствовалось, что на самом деле издеваются они над его ориентацией, а вовсе не над пальто. По лицу Джесси, его поднятому подбородку и сжатым челюстям, видно было, что он все слышит, но слишком горд, чтобы что-то сказать. Бросив трубку, я побежала к нему.
– Эй! – Я улыбнулась Джесси, словно мы близкие друзья.
Близнецы Руссо за нашими спинами перестали смеяться – скорее не благодаря мне, а благодаря Марго Этертон, которая в тот момент стягивала с себя толстовку, показывая под задравшейся футболкой шесть дюймов живота. И все-таки я чувствовала, что поступила хорошо. Пока мы садились в автобус и рассаживались по местам, Джесси ничего не говорил. Но, прежде чем мы тронулись с места, он забрал свои вещи и пересел ко мне.
– Можно я тут сяду? – спросил он, показывая на свободное сиденье.
Я сняла наушники, кивнула и убрала свой рюкзак. Джесси со вздохом сел, запрокинул голову. Он сохранял эту позу, пока автобус с дрожью заводил мотор и выезжал с парковки обратно на шоссе.
– Эти парни – кретины, – сказала я.
Глаза Джесси резко открылись, и он с шумом вдохнул.
– Они не так уж и плохи, – сказал он, открывая свою книгу и чуть отворачиваясь от меня.
– Но они вели себя с тобой, как козлы, – ответила я, как будто он сам мог этого не понять.
– Все нормально, правда. – Не поднимая взгляда от книги, Джесси сжал страницы пальцами с облупившимся черным лаком для ногтей.
В Квебеке мадам Лоран водила нас по мощеным улицам, показывая исторические здания – собор Нотр-Дам-де-Квебек, Шато-Фронтенак. Мы с Джесси отстали от группы и, почти не обращая друг на друга внимания, разглядывали мимов на больших гранитных пьедесталах и катались на фуникулере из верхней части города в нижнюю и обратно. Он купил безвкусные сувениры: акварель с изображением Шато-Фронтенак у пожилой женщины на улице и ложку с выгравированной сценой с зимнего карнавала, которую он подарил мне. Через час мы догнали группу, и я ожидала, что нам влетит, но нашего отсутствия никто даже не заметил. Потом мы с Джесси снова сбежали и остаток дня гуляли по старому городу, почти не разговаривая, только иногда подталкивали друг друга локтями, чтобы показать что-то забавное или странное.
На второй день поездки я пыталась позвонить Стрейну из таксофона, но никто не отвечал, а оставить сообщение я не решилась. Джесси не спрашивал, кому я пытаюсь позвонить, – все и так было ясно.
– Он, скорее всего, в кампусе, – сказал он. – Сегодня в библиотеке открытый микрофон. Всех преподов-гуманитариев заставляют на них ходить.
Я молча смотрела на него, засовывая телефонную карточку обратно в карман.
– Не волнуйся, – сказал Джесси. – Я никому не скажу.
– Откуда ты знаешь?
Он бросил на меня взгляд, как бы говоря: «Ты шутишь?»
– Вы все время вместе. Сложно не сообразить, что происходит. Плюс я видел это своими глазами.
Я вспомнила, что говорил Стрейн про приюты и тюрьмы. Не факт, что мои слова можно было считать признанием, но все-таки на всякий случай я сказала:
– Это неправда.
Мои слова прозвучали так жалко, что он только снова взглянул на меня: «Я тебя умоляю».
В воскресенье утром мы уехали. Спустя час Джесси со вздохом положил раскрытый роман себе на колени, покосился на меня и жестом показал, чтобы я сняла наушники.
– Ты ведь понимаешь, что это глупо? – спросил он. – То есть невероятная тупость.
– Что?
Он пристально посмотрел на меня:
– Ты и твой бойфренд-учитель.
Я обвела взглядом ближайшие сиденья, но, казалось, все были заняты своими делами: кто спал, кто читал, кто слушал музыку в наушниках.
Джесси продолжал:
– Меня не волнует мораль и все такое. Я просто говорю, что он, скорее всего, разрушит твою жизнь.
Проигнорировав его меткий удар, я ответила, что игра стоит свеч. Я спрашивала себя, считает ли Джесси меня неадекватной, храброй или и то и другое. Джесси покачал головой.
– Что?
– Ты идиотка, – сказал он. – Вот и все.
– Ну спасибо.
– Я не хочу тебя обидеть. Я тоже по-своему идиот.
Когда Джесси назвал меня идиоткой, я вспомнила, как Стрейн говорил про мою мрачно-романтичную натуру, – похоже, оба имели в виду, что я склонна принимать неверные решения. На днях Стрейн назвал меня меланхоличной, и потом я посмотрела это слово в словаре: человек, склонный грустить.
В Норумбеге прошла сильная метель, и, когда мы проснулись, мерцающий кампус был затянут полудюймом льда. Ветви деревьев сгибались под снегом, клонились к земле, а наст был таким плотным, что по нему можно было ходить не проваливаясь. В субботу мы со Стрейном впервые занялись сексом при свете дня у него в кабинете. Потом, стараясь не смотреть на его обнаженное тело, я наблюдала, как кружатся пылинки под слабым зимним солнцем, подкрашенным зеленью бирюзового оконного стекла. Он водил пальцем по дорожным картам моих вен и говорил, какой голод я у него вызываю, – так бы меня и съел. Я молча предложила ему свою руку. Давай. Стрейн только осторожно куснул ее, но я бы, наверное, позволила ему разорвать себя на части. Я бы позволила ему все.
Наступил февраль, и у меня получалось скрытничать лучше и в то же время хуже. Я перестала упоминать о Стрейне, когда звонила домой по воскресеньям, но меня так и тянуло к нему в аудиторию. Теперь я находилась там постоянно. Даже во время консультационного часа, когда другие школьники приходили обсудить домашнее задание, я сидела за партой, притворяясь, будто поглощена работой, но подслушивала так жадно, что у меня горели уши.
Однажды, когда мы сидели вдвоем, Стрейн достал из портфеля «поляроид» и спросил, можно ли снять меня за партой.
– Хочу запомнить, как ты выглядишь на своем обычном месте.
Меня разобрал нервный смех. Я принялась трогать свое лицо и дергать себя за волосы. Я ненавидела, когда меня фотографируют.
– Ты можешь отказаться, – сказал Стрейн, но я видела тягу в его глазах, видела, как это для него важно. Отказ разбил бы ему сердце. Поэтому я разрешила ему сделать несколько снимков: за партой, за его столом и еще один – на диване в его кабинете с поджатыми ногами и тетрадью на коленях. Он был так благодарен, с улыбкой следил, как проявляются фотографии. Говорил, что будет беречь их вечно.
В другой раз он дал мне почитать новую книгу – «Бледное пламя» Владимира Набокова. Я сразу же принялась ее листать, но она не походила на роман: на страницах была длинная поэма, череда пометок.
– Это сложная книга, – объяснил Стрейн. – Менее доступная, чем «Лолита». Такие романы требуют, чтобы читатель отдался им во власть. Ты должна прочувствовать его, а не пытаться понять. Постмодернизм… – Заметив на моем лице разочарование, он осекся. Я хотела новую «Лолиту».
– Дай я кое-что тебе покажу. – Он забрал у меня книгу, нашел нужную страницу и показал на строфу. – Смотри, кажется, это про тебя.
Дай мне ласкать тебя, о идол мой,
– Знаю, иногда очень хочется пооткровенничать с подругой.
– У меня нет подруг.
Стрейн положил ручку на стол и потер мои ноги ладонями, потом обхватил мои щиколотки.
– Я тебе доверяю. Правда доверяю. Но понимаешь ли ты, как важно сохранить нашу тайну?
– А то.
– Мне нужно, чтобы ты относилась к этому серьезно.
– Я отношусь к этому серьезно.
Я попыталась убрать ноги. Он сжал мои щиколотки, так что я не могла пошевелиться.
– Я не уверен, действительно ли ты осознаешь, с какими последствиями нам придется столкнуться, если о наших отношениях станет известно.
Я попыталась ответить. Он меня перебил:
– Скорее всего, да, меня уволят. Но и тебя тоже отправят на все четыре стороны. После такого скандала администрация не захочет, чтобы ты училась в Броувике.
Я скептически посмотрела на него.
– Меня не вышибут. Я же не виновата. – Затем, не желая, чтобы он подумал, что я правда в это верю, я добавила: – В смысле теоретически, потому что я несовершеннолетняя.
– Начальство это не волнует. Они избавляются от всех возмутителей спокойствия. Так устроено в этих местах. – Запрокинув голову, он обратился к потолку: – Если нам повезет, дело не выйдет за пределы школы, но, если о нас станет известно правоохранительным органам, я почти точно сяду в тюрьму. А ты окажешься в каком-нибудь детском доме.
– Да ладно, – фыркнула я. – Меня не отправят в детский дом.
– Вот увидишь.
– Может, ты забыл, но у меня вообще-то есть родители.
– Да, но государству не нравятся родители, которые позволяют своему ребенку болтаться с извращенцем. Потому что именно такой ярлык на меня навесят, я так называемый насильник. После моего ареста тебя первым делом возьмут под опеку государства. И сошлют в какую-нибудь дыру – приют для детей прямиком из колонии, которые бог знает что с тобой сотворят. Ты лишишься будущего. Если это произойдет, ты не поступишь в колледж. Скорее всего, даже не закончишь старшую школу. Ванесса, можешь мне не верить, но ты не представляешь, какой жестокой бывает эта система. Дай им возможность, и они приложат все усилия, чтобы разрушить наши с тобой жизни…
Когда Стрейн начинал так рассуждать, мой мозг за ним не поспевал. Я чувствовала, что он преувеличивает, но от ошеломления не могла понять, чему я верю. В его устах даже самые неслыханные предположения казались вероятными.
– Все ясно, – сказала я. – Я никогда никому ничего не расскажу. Я скорее умру. Окей? Умру. А теперь можем, пожалуйста, сменить тему?
При этих словах Стрейн пришел в себя и заморгал так, будто только что проснулся. Он распахнул мне объятия и прижал меня к себе. Он снова и снова повторял: «Прости», столько раз, что это слово утратило смысл.
– Я не хочу тебя пугать, – сказал он. – Просто на карту поставлено так много.
– Я знаю. Я не дура.
– Знаю, что не дура. Знаю.
Классы французского отправились на выходные в Квебек. Рано утром мы уехали на автобусе с плюшевыми сиденьями и маленькими телеэкранами. Я села у окна в середине салона, достала из рюкзака плеер, вставила диск и постаралась сделать вид, будто меня не волнует, что соседа по сиденью нет у меня одной.
Первые два часа, пока автобус ехал мимо подножий холмов и пашен, я смотрела в окно. После канадской границы пейзаж остался прежним, но дорожные знаки стали французскими. Мадам Лоран вскочила со своего места впереди автобуса, призывая нас обратить на это внимание.
– Regardez![4] – Она показывала на каждый пролетавший мимо знак, предлагая зачитать надписи вслух. – Ouest, arrêt…[5]
Где-то в сельском Квебеке мы остановились возле закусочной, чтобы сходить в туалет. Рядом стоял таксофон, а у меня в кармане лежали две предоплаченные телефонные карточки, которые дал мне Стрейн, велев звонить, если мне станет одиноко. Взяв трубку, я принялась набирать номер, и в этот момент из закусочной вышел Джесси Ли в длинном развевающемся черном пальто, похожем на плащ. За ним следовали Майк и Джо Руссо; они ухмылялись, подталкивали друг друга локтями и издевались над ним, даже не пытаясь говорить потише.
– Зацени Принца тьмы, – говорили они. – Мафия тренчей.
Они не называли его геем, это было бы чересчур, но чувствовалось, что на самом деле издеваются они над его ориентацией, а вовсе не над пальто. По лицу Джесси, его поднятому подбородку и сжатым челюстям, видно было, что он все слышит, но слишком горд, чтобы что-то сказать. Бросив трубку, я побежала к нему.
– Эй! – Я улыбнулась Джесси, словно мы близкие друзья.
Близнецы Руссо за нашими спинами перестали смеяться – скорее не благодаря мне, а благодаря Марго Этертон, которая в тот момент стягивала с себя толстовку, показывая под задравшейся футболкой шесть дюймов живота. И все-таки я чувствовала, что поступила хорошо. Пока мы садились в автобус и рассаживались по местам, Джесси ничего не говорил. Но, прежде чем мы тронулись с места, он забрал свои вещи и пересел ко мне.
– Можно я тут сяду? – спросил он, показывая на свободное сиденье.
Я сняла наушники, кивнула и убрала свой рюкзак. Джесси со вздохом сел, запрокинул голову. Он сохранял эту позу, пока автобус с дрожью заводил мотор и выезжал с парковки обратно на шоссе.
– Эти парни – кретины, – сказала я.
Глаза Джесси резко открылись, и он с шумом вдохнул.
– Они не так уж и плохи, – сказал он, открывая свою книгу и чуть отворачиваясь от меня.
– Но они вели себя с тобой, как козлы, – ответила я, как будто он сам мог этого не понять.
– Все нормально, правда. – Не поднимая взгляда от книги, Джесси сжал страницы пальцами с облупившимся черным лаком для ногтей.
В Квебеке мадам Лоран водила нас по мощеным улицам, показывая исторические здания – собор Нотр-Дам-де-Квебек, Шато-Фронтенак. Мы с Джесси отстали от группы и, почти не обращая друг на друга внимания, разглядывали мимов на больших гранитных пьедесталах и катались на фуникулере из верхней части города в нижнюю и обратно. Он купил безвкусные сувениры: акварель с изображением Шато-Фронтенак у пожилой женщины на улице и ложку с выгравированной сценой с зимнего карнавала, которую он подарил мне. Через час мы догнали группу, и я ожидала, что нам влетит, но нашего отсутствия никто даже не заметил. Потом мы с Джесси снова сбежали и остаток дня гуляли по старому городу, почти не разговаривая, только иногда подталкивали друг друга локтями, чтобы показать что-то забавное или странное.
На второй день поездки я пыталась позвонить Стрейну из таксофона, но никто не отвечал, а оставить сообщение я не решилась. Джесси не спрашивал, кому я пытаюсь позвонить, – все и так было ясно.
– Он, скорее всего, в кампусе, – сказал он. – Сегодня в библиотеке открытый микрофон. Всех преподов-гуманитариев заставляют на них ходить.
Я молча смотрела на него, засовывая телефонную карточку обратно в карман.
– Не волнуйся, – сказал Джесси. – Я никому не скажу.
– Откуда ты знаешь?
Он бросил на меня взгляд, как бы говоря: «Ты шутишь?»
– Вы все время вместе. Сложно не сообразить, что происходит. Плюс я видел это своими глазами.
Я вспомнила, что говорил Стрейн про приюты и тюрьмы. Не факт, что мои слова можно было считать признанием, но все-таки на всякий случай я сказала:
– Это неправда.
Мои слова прозвучали так жалко, что он только снова взглянул на меня: «Я тебя умоляю».
В воскресенье утром мы уехали. Спустя час Джесси со вздохом положил раскрытый роман себе на колени, покосился на меня и жестом показал, чтобы я сняла наушники.
– Ты ведь понимаешь, что это глупо? – спросил он. – То есть невероятная тупость.
– Что?
Он пристально посмотрел на меня:
– Ты и твой бойфренд-учитель.
Я обвела взглядом ближайшие сиденья, но, казалось, все были заняты своими делами: кто спал, кто читал, кто слушал музыку в наушниках.
Джесси продолжал:
– Меня не волнует мораль и все такое. Я просто говорю, что он, скорее всего, разрушит твою жизнь.
Проигнорировав его меткий удар, я ответила, что игра стоит свеч. Я спрашивала себя, считает ли Джесси меня неадекватной, храброй или и то и другое. Джесси покачал головой.
– Что?
– Ты идиотка, – сказал он. – Вот и все.
– Ну спасибо.
– Я не хочу тебя обидеть. Я тоже по-своему идиот.
Когда Джесси назвал меня идиоткой, я вспомнила, как Стрейн говорил про мою мрачно-романтичную натуру, – похоже, оба имели в виду, что я склонна принимать неверные решения. На днях Стрейн назвал меня меланхоличной, и потом я посмотрела это слово в словаре: человек, склонный грустить.
В Норумбеге прошла сильная метель, и, когда мы проснулись, мерцающий кампус был затянут полудюймом льда. Ветви деревьев сгибались под снегом, клонились к земле, а наст был таким плотным, что по нему можно было ходить не проваливаясь. В субботу мы со Стрейном впервые занялись сексом при свете дня у него в кабинете. Потом, стараясь не смотреть на его обнаженное тело, я наблюдала, как кружатся пылинки под слабым зимним солнцем, подкрашенным зеленью бирюзового оконного стекла. Он водил пальцем по дорожным картам моих вен и говорил, какой голод я у него вызываю, – так бы меня и съел. Я молча предложила ему свою руку. Давай. Стрейн только осторожно куснул ее, но я бы, наверное, позволила ему разорвать себя на части. Я бы позволила ему все.
Наступил февраль, и у меня получалось скрытничать лучше и в то же время хуже. Я перестала упоминать о Стрейне, когда звонила домой по воскресеньям, но меня так и тянуло к нему в аудиторию. Теперь я находилась там постоянно. Даже во время консультационного часа, когда другие школьники приходили обсудить домашнее задание, я сидела за партой, притворяясь, будто поглощена работой, но подслушивала так жадно, что у меня горели уши.
Однажды, когда мы сидели вдвоем, Стрейн достал из портфеля «поляроид» и спросил, можно ли снять меня за партой.
– Хочу запомнить, как ты выглядишь на своем обычном месте.
Меня разобрал нервный смех. Я принялась трогать свое лицо и дергать себя за волосы. Я ненавидела, когда меня фотографируют.
– Ты можешь отказаться, – сказал Стрейн, но я видела тягу в его глазах, видела, как это для него важно. Отказ разбил бы ему сердце. Поэтому я разрешила ему сделать несколько снимков: за партой, за его столом и еще один – на диване в его кабинете с поджатыми ногами и тетрадью на коленях. Он был так благодарен, с улыбкой следил, как проявляются фотографии. Говорил, что будет беречь их вечно.
В другой раз он дал мне почитать новую книгу – «Бледное пламя» Владимира Набокова. Я сразу же принялась ее листать, но она не походила на роман: на страницах была длинная поэма, череда пометок.
– Это сложная книга, – объяснил Стрейн. – Менее доступная, чем «Лолита». Такие романы требуют, чтобы читатель отдался им во власть. Ты должна прочувствовать его, а не пытаться понять. Постмодернизм… – Заметив на моем лице разочарование, он осекся. Я хотела новую «Лолиту».
– Дай я кое-что тебе покажу. – Он забрал у меня книгу, нашел нужную страницу и показал на строфу. – Смотри, кажется, это про тебя.
Дай мне ласкать тебя, о идол мой,