Мoя нечестивая жизнь

В тот пятничный день Аннабелль ждала в гости своих подруг, хотела устроить для них концерт. Бедняжка ничего не ведала о злой судьбе матери, о беде, обрушившейся на нас. Белль расставила стулья, посадила на пустые места кукол и пригласила меня, Чарли и Датч пополнить ряды публики. Но день пролетел, а никто из подружек так и не объявился. Ни Сильвия, ни Дейзи, ни Маргарет. Матери не отпустили их. Аннабелль караулила у окна, глядя на экипажи, едущие мимо дома. Ни один из них не остановился у наших ворот.

– Ну и пусть! – прошептала она. – Ненавижу их.

Она села за рояль и заиграла. Звуки, которые извлекали ее пальцы, были сущей пыткой: ведь может случиться так, что я больше не услышу этой чарующей музыки, не увижу, как склоняется ее голова над клавишами. Я вскочила и кинулась по лестнице вниз.

– Мама! – крикнула вслед дочь. – Не уходи! Ты не можешь уйти!

Но ей придется жить без матери – судьба, которой я всегда боялась. Я бежала по коридору, вытирая ладонью слезы. Вдруг в холле ждет телеграмма от Моррилла с сообщением, что он договорился о снятии обвинений? Что судья Килберт согласился с нами и закрыл дело, убежденный, что все это не более чем фарс? Я надеялась на чудо. Вдруг Комсток подавился пудингом? Вдруг его красные кальсоны вспыхнули прямо на мясистой заднице?

Но чуда не произошло. Ни телеграммы. Ни письма. Скоро, совсем скоро меня ждет суд.





Глава вторая

Корделия




В последнюю неделю перед судом, как-то утром, за окнами моросил тоскливый дождь. Четыре года минуло со дня моего первого суда, а до второго оставались считанные дни. Я сидела в кабинете и читала бумаги, принесенные накануне Морриллом. В дверь клиники позвонили.

– Пожалуйста, откройте! – причитал женский голос. – Ради Христа, впустите!

Это оказался не кто иной, как средоточие несчастий Корделия Шекфорд, она же миссис Парди. Кружева измяты, одежда в беспорядке. Вообще-то ей полагалось жить в Филадельфии под именем Корделия Мансон.

– Я не сумель ее переубеждайт, – зашептала Грета, подскочившая ко мне. – Она сказаль, ей надо видейт тебья. Толко тебья. И мне надо видейт тебья тоше. С глас на глас.

Выглядела бедняжка Грета не ахти, но спросить, что с ней опять стряслось, я не успела, ибо на сцену ступила причина моих несчастий. Вид безумный, лицо изможденное, щеки в красных пятнах. Прежде прекрасные голубые глаза Корделии запали, губы искусаны до крови.

– Миссис Парди?

– Забудьте. Никакая я не миссис. Он не женился на мне. И никто не женился.

– Как вы осмелились прийти сюда после того, как меня по вашей милости арестовали, опозорили и бросили в темницу?

– Они заставили меня! – прорыдала она. – Я не собиралась подавать на вас в суд. Это доктор Ганнинг заставил меня. Полицейские меня раздели прямо там, а он осмотрел против моей воли. Сказал: знаю, что ты учинила. Они заставили меня назвать ваше имя. Для меня это было такой мукой, мадам, ведь вы были со мной как мать, и ваш муж был так добр. Жалко, я не могу сказать того же о судьбе. И вот я снова в беде.

Она замолчала, глядя в сторону. Но и без лишних слов все было понятно.

– Прошу вас, – выдавила она наконец. – У меня никого нет, совсем никого, и я никогда не забуду, как вы сказали, что в беде я всегда могу обратиться к вам.

– Это было до того, как вы свидетельствовали против меня в суде. До того, как вы разлучили меня с ребенком, до того, как я по вашей милости очутилась в Томбс.

Новые потоки слез. Корделия упала на колени, лепеча:

– Простите, простите. Простите меня…

– У меня нет на тебя времени. И ты рискуешь, даже просто придя сюда. Разумеется, тебе прекрасно известно, что у меня своих бед хватает.

– Да, я читала в газетах, но мне надо было повидаться, прежде чем вас посадят. Пожалуйста, если вы можете меня спасти и на этот раз, пока вас не…

– Храбрая же ты. Тебе снова надо избавиться от ребенка, да?

– Однажды ко мне на улице пристал мужчина, – с трудом выговорила Корделия. – Он…

– Набросился на тебя?

Она кивнула, уставившись в никуда.

– Он сумасшедший. Он взял меня силой, дважды, шесть недель назад. Он швырнул меня на землю и…

Ее очевидное страдание заставило меня смягчиться. Я подошла к ней, погладила по волосам, таким же темным, как у меня, но грязным, свалявшимся. Она прижалась головой к моей ноге, я взяла ее за руки. Кожа на запястьях была желтая, с застарелыми синяками. Я сдвинула рукав, и у меня перехватило дыхание. Длинные шрамы тянулись по внутренней стороне предплечья. Она отвернулась, пока я изучала ее исполосованные руки.

– Милая, – потрясенно прошептала я, – ты пыталась изувечить себя?

Она молча пожала плечами. Ее неприкаянность, отчаяние, ее слезы пробудили во мне дикую ярость. Я не хочу ей помогать. Почему я? Почему не кто-то другой? Пусть уходит и не возвращается. Это несправедливо, что она здесь, довесок к моим бедам. Ее не спасти. И почему я должна рисковать ради нее?

– Я не смогу тебе помочь. У меня свои беды. У меня семья. Маленькая дочь. Мне грозит тюрьма.


– Прошу вас. Прошу. Простите, миссис. Я не сделала ничего дурного.

– Мне знакомо это чувство. Я тоже не сделала ничего дурного.

– Я просто шла на рынок. У меня комната в пансионе, за мной ухаживает хороший парень, его зовут Хатчер, Джим Хатчер. Но этот ужасный человек, Хайнс, положил на меня глаз, и я сказала ему, чтоб не лез, а он спрятался в переулке и следил за мной, и когда я шла с корзинкой в руках, он… причем дважды….

– Ох, бедная.

– И недавно он опять появился. Я боюсь. Мне страшно, мадам. Джимми не верит моей истории. Говорит, я сама виновата, зачем было ходить по темным закоулкам в одиночку. Твердит, что Хайнс – мой любовник, представляете? А Хайнс просто мерзавец. Как я его ненавижу! Он мне не больше любовник, чем жаба, но как мне это доказать? Хатчер теперь жениться не хочет, я для него порченая. А я не могу вернуться назад. Не могу и не хочу.

И это чувство мне тоже было знакомо.

– Я убью себя, но не вернусь, – прорыдала она. – Выпрыгну из окна.

– Прекрати. Больше ты себя калечить не будешь. Даже и не мечтай.

– Вы сказали, что я могу прийти к вам… Вы так сказали. Если мне понадобится приют. Вы обещали.

Обещала. И теперь жалею. Это потянет на показательный процесс. К стервятникам-судьям, нарезающим круги вокруг меня, добавилась еще и Корделия. Почему некоторые люди только и делают, что попадают из одной передряги в другую? Вот вроде Корделии: смерть матери породила следующее несчастье, за ним последовала еще беда, потом еще – и так далее до скончания века. Только бы она перестала завывать. А то как в сумасшедшем доме. Надо что-то сделать, чтобы прекратила.

– Лучше бы я умерла! – выла Корделия.

– Хорошо, – сказала я зло. – Я сделаю все, что надо. Сегодня вечером. По-быстрому.

– Спасибо, – всхлипнула она и опять обхватила мои колени.

– Но жить ты здесь не сможешь, ясно? Нельзя, чтобы они тебя здесь нашли. Суд мой начинается в будущий понедельник. Через четыре дня. Ты должна сразу же уехать.

Она закивала:

– Мне жаль, мадам. Мне жаль. Простите.

По черной лестнице я провела Корделию в одну из свободных комнат. Наша единственная пациентка.



– Грета, – сказала я, вернувшись в клинику, – мне нужна твоя помощь.

– Нет, Экси. – Голос у Греты был подавленный. – Это мне нушна твоя.

Ее беды совсем вылетели у меня из головы.

Только сейчас я заметила, сколь ужасно она выглядит. Грета сидела за своим столом и отсутствующе смотрела в окно. Внезапно она уронила голову на стол и заплакала. Я забормотала утешительные слова и погладила по голове:

– Что с тобой стряслось?

– Мистер Шпрунт сказаль Вилли. Он сказаль свой сыну, что я бил шлюх.

– О, Грета!

– Я не даль ему деньги, и он сказаль: Вилли, твой мать шлюха, а ты – выб****к, сын шлюх. Он сказаль: Вилли, твой отец никогда не быль капитан.

– Негодяй, как он смел!

– Смель. Вилли пришель ко мне, спрашиваль: почему ты мне лгаль? Сын только двенадцат лет. Сказаль, ему стидно жить с такой матерь.

– Чепуха, он не мог поверить Шпрунту.

– Но он повериль! Он уже не хочет меня смотреть. Грета плакала и плакала. Как я ее ни обнимала, она была безутешна.

– Я сказаль тебе, – завывала она, – я сказаль тебе, если у меня не будет денги, что мне делайт! А денги нет! Шпрунт пропиль последний шент.

– Мне очень жаль. Я должна была дать тебе денег. Меня отвлекли.

– Ох, этот шуд, ты только о шуде и говоришь, твои беды и эта твоя Лиллиан, толко потому, что она принцесс, ты проводишь с ней дни, кормишь ее шладкий крем и черная икра, а на ошталных тебе наплевайт, ты ничего не слушайт, никогда не спросит, как там Грета? Как поживает Грета, которая работает на тебя все эти дни?

– Ты моя подруга. Разве я тебе не платила? Ты что, недостаточно получила? Хватило и на свой дом, и на учителей сыну, и на мужа-пропойцу.

– Не мужа! Schwein. Швинья. Он разориль меня. Он сказаль сыну такую вещь, про которую обещаль никогда никому не рассказывайт. Теперь сын не желает со мной разговаривайт! Я разорена навсегда!

– Грета, уйди от Шпрунта. Скажи Вилли, что каждое слово, сказанное этой жабой, ядовитая ложь. Приведи мальчика сюда и живи с нами.

Эта мысль мне самой понравилась. Грета будет жить с нами, как в старые добрые дни. Если меня посадят, хотя бы Грета будет при Вилли и Аннабелль. Станет содержать дом в порядке. Она умеет.

Но она смотрела на меня со смятением в глазах.