Мoя нечестивая жизнь

Взгляд ее, казалось, прошивал меня насквозь. Я умоляюще смотрела на нее снизу вверх:

– Пожалуйста.

– Ох, чтоб тебя, – неожиданно сказала она. – Ладно, ангелочек. Заходите.

Внутри мама тяжело осела на скамью, обитую бархатом. Я испугалась, что на материи останутся пятна. Мама откинулась назад, коснулась затылком стены и закрыла глаза. Дыхание у нее было прерывистое, как будто воздух, выходя, цеплялся за ребра.

– Полагаю, вам нечем платить, – сказала женщина и вышла из комнаты.

Через минуту она вернулась с пожилым господином, выглядевшим вылитой ее копией, разве что с бородой. Оба были невысокие, очень белокожие, с длинными пальцами.

– Это доктор Эванс, – представила женщина.

– Поглядим, что тут у вас, – сказал доктор.

Он опустился на колени, взял маму за запястье и замер, глядя на часы.

Потом приподнял маме веко. Вздохнул, тоненько, точно заскулил. Ужасный звук.

– Пойдем с нами, милая, – сказала женщина маме. Мне она велела сидеть на месте и ждать. Маму увели в глубину темного холла, где поблескивала стеклянная дверь. Немного погодя поднялась суета. Мимо меня проносили простыни, какие-то сосуды. Я и не заметила, как стемнело. Щеку ласкала мягкая обивка, и я уснула – как была, в пальто и башмаках.



– Деточка. – Женщина с пучком волос (я уже знала, что ее зовут миссис Эванс) трясла меня за плечо. – Скоро утро, тебе нельзя здесь оставаться. Если хочешь, можешь пройти на кухню. Миссис Броудер даст тебе что-нибудь на завтрак.

– А моя мама?

– Она отдыхает.

Я спустилась по лестнице и очутилась в сумрачной кухне. Какая-то женщина месила тесто. Фартук, сверху испачканный в муке, словно делил ее тело на две части, верхнюю и нижнюю. Это и была миссис Броудер. Руки по локоть и даже нос были в муке. Она мурлыкала какую-то мелодию, но, завидев меня, замолчала.

– Кто такая будешь, милая?

– Экси Малдун.

– Ох. Наверное, ты дочь этой бедной одноручки, да?

Она догадалась, что мое молчание означает «да».

– Милочка ты моя! Давай я заварю тебе чайку.

Она отряхнула руки и поставила чайник на огонь.

Волосы у нее были каштановые, седеющие, в мелких беспорядочных кудряшках. Лица ее не покидало приятное выражение, будто кто-то только что рассказал ей анекдот.

– Ты хорошая девочка, коли присматриваешь за матушкой, ведь так? Тебе сколько, уж десять, наверное, исполнилось?

– Тринадцать, – ответила я оскорбленно. – И я знаю Псалмы Давида.

– Ну ты прямо ученая!

Она взяла меня за руки и зачем-то ощупала запястья – словно желая убедиться, что я не тайная толстуха, которой не полагается еды. Затем поставила передо мной кружку с чаем и тарелку с тостами, намазанными маслом. Одной рукой я вцепилась в тарелку, а другой отправляла тосты в рот. Масло лежало на хлебе толстым слоем, а сверху еще было посыпано яблочной стружкой.

Миссис Броудер смотрела, как я облизываю пальцы.

– На этом ты хоть немного потолстеешь, милая.

И она поставила передо мной блюдце с порезанным на кусочки яблоком. А затем настал черед картофельной запеканки с мясом и подливой из чернослива. Трапеза завершилась слегка подсохшей плюшкой. Когда я расправилась с едой, миссис Броудер велела мне вымыть посуду. Все утро я помогала ей по кухне, и работа мне была в радость, поскольку позволяла не думать постоянно о маме. И все же я то и дело до крови закусывала губу. Миссис Броудер без остановки рассказывала о своем сыне Арчи, который сражался за Армию Союза при Булл-Ран[32], где погибли три тысячи наших ребят.

– Но его не убили! – радостно сообщила она. – Ранили только. В локоть, знаешь, прямо в эту смешную косточку, хотя Арчи теперь не до шуток. Руку-то ему отрезали, совсем как твоей маме!

Миссис Броудер считала, что это чудесное совпадение.

– У обоих нет правой руки, бывает же! Знаешь, его руку выбросили в кучу других рук – в шесть футов высотой! Гора из ног и рук! Святая правда. Арчи сам видел. Свою собственную руку! Она лежит там, а он-то здесь.

За разговорами об отрезанных руках и ногах она показала мне, как надо раскатывать тесто для мясного пирога.

Вскоре я была в муке с головы до ног.

– Ты только посмотри на себя, – сказала миссис Броудер и кое-как отряхнула меня. – Бедняжка! И твоя мама тоже.

Голос у нее был такой печальный, что у меня свело судорогой лицо. Неужели случилось то, чего я так боялась?


– Она умерла? – вскрикнула я.

– Что ты, ангелочек, что ты. Нет, не умерла. Ей повезло. Доктор обычно не берет тех, кто не может заплатить. Но миссис Эванс пожалела тебя, она всегда добра к маленьким девочкам.

– Почему?

Миссис Броудер помедлила, потом сказала:

– У нее умерла дочка.

– А мне можно повидать маму?

Миссис Броудер вывела меня из кухни, показала на лестницу:

– Поднимешься на три пролета. Твоя мама на самом верху. Третья дверь налево. Только не утомляй ее.

Я взлетела по лестнице темного дерева и оказалась в приемной, где заснула вечером. Оттуда наверх уходила еще одна лестница, покрытая ковром в потускневших розах. Я поднялась, прошла по коридору – и вот еще одна скрипучая лестница, которая привела меня на этаж, где пол был из грубых досок и куда выходили четыре закрытые двери. Я насчитала третью и открыла. В крошечной комнате умещалась только одна кровать, и на ней лежала мама, лицо серое, мокрое от слез.

– Мам?

Она открыла глаза. Увидела меня и слабо улыбнулась. Я присела на краешек матраса, положила голову маме на плечо.

– Ты простишь меня? – чуть слышно произнесла она. – Правда ведь?

– Ты не сделала ничего плохого.

– Сделала. И еще поплачусь за это.

Я не знала, что она имеет в виду под этим «поплачусь» и за какой дурной поступок извиняется: за то, что позволила нас увезти, за то, что вышла за Даффи, за то, что потеряла руку?

– Я только хотела, чтобы вы уехали с Черри-стрит, – зашептала мама. – Все вы. Я хотела для вас лучшей жизни. Красивое место. Чистота. Свежий воздух и молоко в кувшине. Дом. Такой, как сейчас у Датчи. Как у Джо. Все как полагается.

Она снова попробовала улыбнуться, взглядом дать понять, что любит меня, – и я поняла ее. Но разговор вымотал ее, и скоро мама провалилась в сон. Через окно с улицы доносились стук колес по булыжной мостовой, крики уличных торговцев, кучеров. На крыше дома напротив я заметила голубя. Раздув грудь, он вертелся вокруг птички поменьше. Голубиные ухаживания. Голубка немного выждала, а потом взлетела, голубь вспорхнул следом. В воздухе на серебристой ниточке висел паучок. Солнце золотило кусок стены. Я прижалась щекой к маминой груди и стала слушать стук ее сердца. Так я пролежала довольно долго, сама не знаю сколько. Начало темнеть.

– Ты ведь будешь хорошей девочкой, – сказала мама неожиданно. Голос ее доносился словно откуда-то издалека.

– Обязательно буду.

– Я знаю, что будешь.

Черная плесень страха взвихрилась где-то внутри. Дыхание мамы снова стало цепляться за ребра, как будто за вдохи-выдохи нужно было платить налог. Я смотрела на мамино лицо.

– Разыщи Джо и Датч.

– Обещаю.

Миссис Броудер принесла нам суп, но мама есть не стала. Так и осталась лежать. Спустя еще какое-то время миссис Броудер пришла снова – со стопкой простыней и охапкой одеял. Сказала, что мне разрешили остаться при маме на ночь. Она устроила мне постель на полу в узком проходе между кроватью и стеной.



Наутро меня разбудило мамино дыхание, надтреснутое, скрипучее, скрежещущее. Воздух булькал у нее в горле.

– Мама, не надо.

Но она не послушалась. Промежутки между гремучими вдохами делались все продолжительнее. Это громыхание прозвучало для меня сигналом тревоги. Я никогда не слыхала ничего подобного. Единственная ее рука вцепилась в простыни и принялась мять их и терзать. Она втягивала воздух в легкие с таким усилием, будто волокла непосильную тяжесть.

Я склонилась над ней:

– Мама, пожалуйста…

Она меня не слышала. Один только раз прошелестела:

– Экси, найди их.

Вдохнула еще раз, и вдруг стало тихо.

– Мама?

Серого цвета кожа туго обтягивала череп. Изо рта тянулась ниточка слюны. Я положила голову ей на плечо и замерла. Лишь губы продолжали звать ее.

– Прошу, проснись, – шептала я. – Пожалуйста.

Она не шевелилась. Утреннее солнце швыряло в комнату кинжалы света. Веки мамы сверкали голубым, как раковина мидии.