Мoя нечестивая жизнь

Новый мамин малыш выбрал для своего рождения февральский денек. Холод стоял такой, что моча людей, лошадей и собак замерзла и покрыла мостовую сплошной желтой коркой. Ранним утром – братья Даффи и тетя Берни уже ушли на поиски работы либо выпивки – мама позвала меня:

– Экси? – И голос у нее был какой-то странный.

Когда я выбралась из постели, мама стояла посередке холодной первой комнаты. Из кастрюльки поднимался пар, но посудина была дырявая, и часть воды вытекла, образовав лужу у маминых ног. Вытирая мокрый пол, мама объявила, что ребенок вот-вот родится. Она уже спускалась к миссис О’Рейли, но та не отозвалась на стук.

– Сходи ты, Экси, спроси, почему она мне не ответила. Миссис О’Рейли спала, не сняв пальто; огонь в печи погас, в комнате стоял такой спиртной дух, что, казалось, чиркни спичкой – и все охватит пламя.

– Миссис? – Я встряхнула ее, но она не пошевелилась, лишь пробормотала, не разжимая губ:

– Приду через минуту. – И открыла один глаз, на короткий миг.

Вернувшись, я доложила маме. Она сидела на кровати, вытянув перед собой раздвинутые голые ноги, потрескавшиеся пятки были желты, как старое мыло.

– Ладно. Тогда иди в соседнюю комнату, сядь у печки и жди миссис О’Рейли или тетю Бернис.

Давным-давно, когда наш Джо родился, мы с Датч целые сутки провели у тети Нэнс Даффи. И когда мама потеряла двух детей – тоже.

– Две погибшие крохи, – говорила мама, – против трех живых.

Но тетя Нэнс умерла, и отослать меня мама теперь могла разве что в соседнюю комнату.

– Не обращай внимания, если я начну вдруг кричать. Просто не слушай.

– Но как я могу не слушать?

– А вот так. Боль при родах штука естественная. Когда человек появляется на свет, это всегда больно. Если никого не будет, придется тебе перерезать пуповину.

– Что перерезать?

Мама не ответила и отослала меня из комнаты. Сидела я как на иголках. Места себе не находила, размышляя о пуповине, ноже, младенце, выживет ли он, и что будет с мамой, и как вообще он появится на свет. Ребеночка принесет фея, сказала мне как-то мама. Но от уличных детей я слышала совсем иное, и хоть я и не верила, что люди появляются на свет так же, как собаки и коровы, в глубине души таился страх – а вдруг все так и есть? Иначе почему мне не разрешают посмотреть?

Очень скоро из комнаты донеслись первые ужасные звуки. Поначалу мягкие и тихие, навроде воркования голубей за окном, они все нарастали, делались резкими, словно чье-то копье пронзало мамино тело. Я вошла в комнату, приблизилась к кровати:

– Бедная мамочка.

Она снова велела мне сходить за миссис О’Рейли, но старой карги и след простыл. Мама попросила пить. Я принесла воды.

– Мне позвать кого-нибудь? Мам? Позвать? Хоть кого-нибудь. Соседей…

– Нет, – пролепетала она. – Сейчас придет кто-нибудь из Даффи.

Я принесла ей чаю, но пить мама не стала. Я укрыла ее. Тело ее сотрясала дрожь. Потный лоб собрался морщинами. Мама сбросила одеяло, заскрипела зубами. Задыхаясь, прохрипела: «Отойди от меня!» и сразу же: «Не бойся». А уж напугана-то я была. Она рыдала, вопила, мотала головой туда-сюда, вцепившись пальцами единственной руки в матрас. Проклятия и ругательства так и слетали с ее губ, будто в кровь ей сыпанули раскаленного угля.

– Сучий потрох! – надрывалась мама.

Она то вставала, то садилась, то бродила по комнате, пока я пряталась в кухне. Руку она прижимала к пояснице.

– Экси, надави вот тут, может, боль ослабнет?

Она ухватилась одной рукой за дверной косяк, а я стиснула кулаки и со всей силы вжала в ее костлявый крестец.

– Так, так, хорошая девочка, – бормотала она. Пот с мамы стекал ручьями, несмотря на холод. – Ничего из этого тебе не следовало видеть, не следовало.

Она уронила голову – передышка, – и вот голова опять запрокинута, а из груди рвется крик. Вскочила – присела – опять легла. Издала протяжный звук, точно корова замычала. От ужаса я не знала, что делать, только следила за ней в полутемной комнате.

– О-о-о, мать твою так, я умираю, – прошептала мама.

– Не умирай, мамочка, не умирай! – взмолилась я.

Куда запропастились Даффи? Я прислушивалась к шорохам: не идет ли Бернис? Два часа утекло, и никого. Мама снова позвала меня, голос резкий, хриплый, задыхающийся. Когда я вошла к ней, мама лежала, задрав согнутые в коленях ноги.

– Одеяло, – сказала она, – набрось мне на ноги одеяло. Я исполнила приказание. Получилась маленькая палатка.

– А теперь уходи. Не смотри.

Я послушалась, но успела разглядеть, что матрас под ней весь в чем-то черном. Белевшие в темноте ноги были перемазаны кровью.

– Уходи! – простонала мама, и я вернулась в кухню.

Как ни зажимай уши, крики все равно были слышны.


Словно привидение выло за дверью. Последний, самый жуткий крик – и внезапная тишина. Я прислушалась. Дыхание неровное, прерывистое. Вскоре мама шепотом позвала меня. Я бросилась в комнату. Мама без сил откинулась на подушку, ноги опущены, палатка обрушилась.

А что там, под одеялом? Между белыми мамиными коленями в черной луже я увидела маленькое тельце, жидкие мокрые волосенки встопорщены, из середины живота тянется голубая пульсирующая веревка. Прежуткое зрелище. От моей новой сестры валил пар, точно от только что освежеванного кролика.

– Возьми ребенка, – слабым голосом велела мама.

– Но…

– Делай, что говорят! – Несмотря на слабость, голос был строг. – Не дергай, помни про пуповину.

Я подняла крошечное существо, пальцы ощутили теплоту его кожи. Голубая веревка болталась в воздухе, и я непонимающе смотрела на нее, пытаясь сообразить, как именно она входит в тело мамы. Та велела взять новорожденного за лодыжки одной рукой, словно кролика, готового для кастрюли, и шлепнуть крошку по спине. Я неуверенно хлопнула сестру, еще раз. Кожа была сморщенная и вымазана чем-то белым и склизким. Малышка кашлянула и дернула ручками. Пальчики на ногах были точно кукурузинки.

– Такая маленькая, – сказала я.

– Да хранит ее Господь, – устало прошептала мама. – Дай мне ее.

Я осторожно положила кроху маме на живот и накрыла куском муслина, больше похожего на марлю, через которую откидывают творог. Малютка тихонько пискнула. Мама лежала в изнеможении, черные волосы прилипли ко лбу, глаза закрыты. Не поднимая век, она велела мне найти кусок веревки или шнурок.

Я бросилась на кухню за бечевкой. Когда отыскала, мама дала указания: перевязать пуповину в двух местах, поближе к животику ребеночка, затем перерезать ножом между узлами. Стараясь не трястись, сдерживая тошноту, я все исполнила, как она велела.

– Молодец, Экси, – похвалила мама. – Что бы я без тебя делала.

Прилив отчаянной любви затопил меня. Лицо у мамы было бледное, как у мертвяка, я перепугалась, что вот сейчас-то и явится Смерть и уляжется там, где только что лежал младенец.

Я села на краешек кровати. Мама приподнялась, ухватившись за меня, и мы принялись разглядывать попискивающую малютку, которую я держала на руках. Она чмокала губками, поводила головкой словно слепая и сучила красными кривыми ножками.

– Ой, как же мне ее кормить? – внезапно расплакалась мама.

– Как и всех прочих своих детей, – ответила я.

Мама беспомощно смотрела на свою новую дочь.

– Как мы ее назовем? – спросила я.

Мама не ответила.

– Кэтлин, – предложила я. – В честь песни, которую ты любишь, «Кэтлин Мавурнин».

– Чудно. Надо ее вымыть.

Я обмыла Кэтлин, следуя маминым указаниям, и завернула в тряпицу.

– Ш-ш-ш, я тебя не отпущу, никогда и никуда, – шептала я. Во взгляде только что появившейся на свет крохотули ученый-химик смешал все компоненты, необходимые для того, чтобы сразить меня наповал, я уже обожала ее, а она любила меня.

Поздно вечером притащился мистер Даффи, приволок колбасы и чаю. На лице у него застыло выражение какой-то подленькой опаски. Надо же, жена-то жива, а на груди у нее какая-то недотыкомка.

Мама встревоженно посмотрела на мужа:

– У вас девочка, мистер Даффи.

Вся Кэтлин как раз помещалась у него на ладони.

– Маленькая негодница, – прохрипел он таким нежным голосом, словно с него вдруг спала маска злодея, поцеловал маму и погладил по голове.

Почувствовав, чем от него пахнет, она наморщила нос:

– Опять нахлестался.

– Что, человеку нельзя на радостях лишнюю пинту, ежели у него детка родилась? – И он еще раз поцеловал маму и подмигнул, когда та потянулась к младенцу. Улыбка на мамином лице сделалась еще шире, когда Майкл Даффи заговорил с моей сестрой.

– Привет, соплюшка, – произнес отчим, качая дочку. – Вот и ты. Заждались мы тебя. Хорошо, молочко забесплатно, а то ведь денег на коровку у нас нету.

Он запел «Колосятся овес, горох, фасоль и ячмень»[30], смеялся и кружился с младенцем по комнате, показывал малышке колбасу, которую принес на ужин. Это был настоящий праздник. Мама от еды отказалась, просто лежала, закрыв глаза.

– Вставай же, мам, – просила я.

Но мама отвернулась к стене и сказала, что хочет отдохнуть.

А Даффи все играл с Кэтлин, качал туда-сюда, а потом поднял повыше и, словно распорядитель на карнавале, принялся знакомить дочку с жилищем:

– Ступайте прямо перед собой, юная леди, и смотрите на чудеса света. Вот это ПЛИТА. А это СТУЛ. А вот, юная Кэтлин, мисс, эта туша – твоя СЕСТРА, Экси Малдун, также известная под именем Мадам ЗАНОЗА. Скажи ей «привет», Кэтлин, смелее. А это твоя МАМА. Правда, красавица?

Он наклонился к маме и вытянул губы: