Мистер Кольт

Далеко уходить они не стали, в сетке забора была дырка, пролезли сквозь нее на территорию садика, устроились в деревянном домике рядом с песочницей, открыли вино. Кто-то притащил гитару, стемнело, подтянулись еще пацаны. Бренчали по струнам, что-то хором подвывали. Потом послали еще за вином. Борис пил, но немного, тяги к спиртному у него никогда не было, так, чуток, за компанию, для настроя, под базар легкий и непринужденный, но сейчас настроения не было, даже больше, состояние душевное было просто паскудное. Пока было неизвестно, жив ли Бессараб вообще. Борис понимал, что перестарался, переборщил, тем более кастетом. Но Бессараб на него с ножом пошел, значит, сам и виноват. Да, но Бессараб уже был не боец, мозги поплыли после нокаута. Дурак, зачем нож достал!

Малек разливал портвейн по бумажным стаканчикам, ржал и нес белиберду. Это было нормально, но сейчас раздражало, Кова ткнул локтем его в бок:

— Малек, нож Бессараба где?

Тот замолчал, задумался:

— Да там, кажись, остался.

— Кастет мой где?

— У меня.

— Сюда давай. Спрячу.

Бессараб не умер, но в реанимацию попал. Несколько дней там пробыл, пока перевели в общую палату. Сначала сняли побои, потом менты пришли — написал заявление, отец его настоял. А потом суд был. В деле ни нож, ни кастет не фигурировали — так решили обе стороны, так было лучше для всех. Потом судья зачитала обвинительный приговор. Как-то не торжественно это выглядело, но тревожно до дрожи в коленках, а судья читала с листа сбивчиво, без выражения, временами теряя в словах буквы и окончания. В зале людей было мало, чуть в стороне от других сидели его родители и Варя. Мама плакала тихо и незаметно, Варя перепуганными, полными слез глазами смотрела на судью, как на бога, теребила в руках платочек, судорожно всхлипывала, роняя на юбку слезы, часто и глубоко вздыхала, словно ей не хватало воздуха.

— …За нанесение тяжких телесных повреждений, приведших пострадавшего к длительной нетрудоспособности, Коваль Борис Сергеевич приговаривается к двум годам лишения свободы, с отбыванием…

Автобус остановился Борис вышел на остановке и направился в сторону своего родного дома. Затем вдруг остановился, подумал развернулся и пошел обратно. Метров на триста вернулся, к тому месту где раньше стоял овощной павильон, к тому месту, где много лет назад и произошел поединок с Бессарабом, к тому месту, от которого жизнь сделала крутой поворот и теперь несла его неизвестно в какую сторону, так случилось, и уже ничего не изменишь. А может, не тогда, так в другой раз произошло бы что-то подобное, и загремел бы он на нары при любых стечениях обстоятельств. Как ни банально звучало, но это называют судьбой.

А время течет, все меняет, и даже здесь, возле детского садика, как-то все выглядело уже не так, как раньше, хотя те же кусты, деревья, но не такие, и сетка забора, может, сильнее пожелтела от ржавчины, да дыр в ней стало значительно больше, а деревянные домики, скамеечки, песочницы от пожухлой облезлой краски выглядели неухоженно и старо: все меняет время, что-то вытесняет и чем-то другим заполняет, где-то лечит, а где-то убивает.

Дверь открыл своим ключом — домой ведь пришел. Целовались, обнимались, словно сто лет не виделись, хотя всего месяц, как дома не был, скорее оттого, что очень надеялись и верили в то, что все же завязал Борис с прошлым. Мать с Варей на кухню ушли стол готовить, они с отцом на балкон. Отец закурил.

— Батя, не бросишь никак?

— Да вот, сын, никак. Пить завязать куда проще оказалось, а курить не получается, понимаю, что надо, что вред большой, а тянет, и все, так тянет, не передать.

Борис смотрел во двор, в котором прошло его детство: словно все, как вчера. Вон там — садик, в который мальцом его водили, чуть дальше, за девятиэтажками — школа, в которой рос и взрослел от года к году, в которую с такой неохотой по утрам тащился и радостный галопом мчался после занятий домой. Потом чуть постарше стал — уроки прогуливал, задания не выполнял, потом драться стал и всех побеждал, даже старшеклассники его уважали и конфликтов с ним избегали.

— На работе как, батя?

— Нормально на работе. Тележки собираю, не спеша, до кучи. Работа не сложная, правда, и платят соответственно, зато для здоровья не вредная.

— Курить, конечно, бросай.

— В этом вопросе ты в мать пошел, — отец усмехнулся. — Курить не любитель, да и к спиртному особо никогда ты не тянулся. А вот силушкой в меня, правда, не тот я уже, что прежде.

— Молодец ты батя, молодец, выкарабкался, уважаю.

— Да, нелегко было, думал — конец. Пронесло, значит, нужен пока я тут.

— Нужен, конечно. Все мы друг другу нужны.

Потом сидели за столом, обедали, и без спиртного. Соскучился Борис по домашней еде, почти всухомятку каждый день, а тут на первое суп с галушками, на второе вареники с картошкой и луком в масле! Он только ел да вздыхал от удовольствия. Он ел, родные тоже, но больше ждали. Борис вздохнул опять, положил вилку, выпрямился и расправил плечи:

— Все, больше не могу. Ну накормили, ну спасибо. На месяц вперед.

Мать с Варей только благодарно улыбались, смотрели на него и ждали. Борис понимал, достал из кармана небольшой сверточек, положил на стол:

— Это деньги, спасибо, очень помогли, возвращаю, — и, видя, что напряжение не спадает, продолжил: — На работу устроился.

Наконец-то они услышали то, чего ждали, и облегченно, чуть ли не хором, вздохнули. Варя вспорхнула со стула, обошла вокруг стола и сзади обняла брата:

— Мы так рады, Боря. Ну, говори, рассказывай.

— Небольшая фирма по изготовлению металлоконструкций. Я занимаюсь продажей металла: уголок, арматура, у них и склад есть тоже. Вроде как менеджер по продажам я. Уже недели две, как работаю. Вот вроде как получается. Зарплату дали, ну и аванса взял немного наперед, вам вернуть, не хочу на шее сидеть, да и так, купить себе кое-что надо.

— В Киеве? — отец понимающе кивнул головой.

— Да. На Куреневке, за Подолом.

— Значит, нормальная жизнь налаживается, вот как надо понимать, — и отец посмотрел на родных так, словно чудные предсказания его начали сбываться. — Квартиру снимает, работа есть, а там, глядишь, и женится. А? Борька?

Борис, только пожал плечами:

— Другое сказать хочу.

Все вдруг, настороженно затихли.

— Посмотрите на Варю. Посмотрите, — он лукаво усмехнулся. — А ведь красивая какая она у нас. Из себя вся ладная. И по дому хозяюшка. Вот такую найду, женюсь. Мам, что не так разве?


Мать только бросила на дочь беглый взгляд да на сына:

— Красавица Боря, мы знаем, только не вылезает из-за своей машинки, как прикованная, сколько лет кряду подряд. Мы уже отчаялись.

— Вот и я об этом. Спасать Варю надо.

У Вари удивленно округлились глаза, слегка смутилась она, но не растерялась:

— Вот у кого не знаю, а у меня как раз все как надо, и не хочу я ничего другого, привыкла я уже так, и нравится мне все, как есть. И к чему эти все разговоры? Мы о тебе, Боря, сейчас.

— Мы о всех нас, Варя. У меня предложение.

Она вернулся и села на свой стул:

— Какое?

— Давай в следующие выходные как-то культурно проведем время с тобой, не дома. Например, кафе, магазины, кино?

Варя, конечно, не ожидала подобного поворота, ну не о ней сегодня речь, другие в центре внимания, за него, за Борю все переживают, о нем мысли у всех, и покоя не дают, причем уже более десяти лет. И так все надеются, так хотят верить, что изменилась у него жизнь, наладилась, и теперь заживут они одной большой и дружной семьей. Об этом хотелось думать, но она боялась, боялась спугнуть то крошечное и, казалось, такое уязвимое и хрупкое верование в ту новость, которую принес он сегодня, потому что это было важно, это было главнее. А что кафе, кино, так это неожиданно и необычно, конечно, приятно, конечно, радует, хотя, если честно, и дожилась, и досиделась.

— Например, в субботу, созвонимся и встретимся. Хочешь, давай в «Дрим Таун», — Борис посмотрел на мать.

— Она поедет, сынок, — и положила свою маленькую и очень теплую ладошку на его огромный кулак. — Обещаю.

— Мама… — Варя возразила в голосе, но как-то не совсем твердо.





5





Они сидели в кафе японской кухни, безнадежно неумело оперируя палочками. Варя сдалась первая, отложила в сторону деревянный инструмент и жалобно проныла:

— Я есть хочу.

Борис пытался не сдаваться, смотрел по сторонам на соседей, экспериментируя, по-всякому меняя положение и хват непослушных деревяшек. Вот у других получалось, у них нет, и хотя ничего там мудреного не было, но не давались, как ни крути, как ни вставляй их между пальцами, не слушались они. Оставался последний вариант: в каждую руку Борис взял по палочке и опять только приподнял, ролл выскользнул и шмякнулся в соус, развалившись на куски и разбрызгав темно-бурую жидкость по столу.

— Все, сдаюсь, — он тоже отложил в сторону палочки и посмотрел на пробегающую мимо официантку.

Варя только усмехнулась:

— А вдруг вилок здесь не дают?

— Тогда будем есть руками, — и Борис прицелился пальцами.

Через минуту подошла официантка с вилками, она по опыту знала, с какими трудностями иногда сталкивались клиенты в их заведении, и поинтересовалась, когда нести кофе и пирожное.

Вот теперь они облегченно вздохнули, привычный инструмент позволил оценить все достоинства японского блюда, правда, не хватало еще хлеба, но просить уже не стали. Когда с роллами было покончено, Борис достал телефон, включил камеру и навел на сестру.

— Хочу тебя сфотографировать. Ты сегодня обалденно выглядишь.

— Думаешь?

— Просто сияешь.

Борис сделал несколько кадров, отложил телефон в сторону:

— Хочу, чтобы фотка твоя всегда со мной была.

Варя достала из сумочки и свой телефон:

— Я тоже хочу, чтобы ты со мной был.

Борис отрицательно покачал головой:

— Давай потом, позже, пусть волосы немного отрастут, а то как зек.

Они почему-то рассмеялись и продолжали смеяться, глупо и беспричинно, а Варя потрепала его по коротко стриженным волосам:

— Ну не болтай, не болтай…