Мирелла

С началом июля-месяца солнце решило, что из Гамельна выйдет превосходная жаровня. Стоило выглянуть из дому, и голову будто обдавало огнем. Горожане проводили самые знойные часы в тени, мужественно снося нестерпимый жар.

Мирелла носилась по солнцепеку, умягчая глотки жаждущих, что предпочитали преть за глухими ставнями. На каждой остановке она опускала руку в ведро, мочила лоб и затылок и шла дальше – напоять чахнущий град.

Лишь одним утешались жители: крысы пропали. Верно, неистовое солнце изжарило их, а может, вредители ушли к горам в поисках тени.

На берегу Везера Мирелла задержалась. Она ласкала руками волны, отдавшись прохладе буйных вод. Затем вновь взвалила ремень с ведрами на плечи.

Уже собираясь уходить, завидела она странное шествие. Трое людей направлялись к реке. Они несли бадью с широким верхом, к которому крепилась необычайно длинная дужка. Мирелла узнала прокаженного, коего встретила пару недель тому назад. Заметив ее, все трое замерли, не решаясь приблизиться. Водоноска приветствовала их и отошла, уступая дорогу.

Тот, знакомый, ответил на ее приветствие. Мирелла удивленно взирала на необычную бадью. Он разъяснил:

– Дужку я смастерил сам. Чтобы сподручно было нести втроем. Ибо, изволите видеть, на троих у нас лишь дюжина пальцев, вот мы и беремся все вместе.

Мирелла кивнула. Ее поразило и совокупное число их пальцев, но особо – как прокаженный обратился к ней на «вы».

Но, тут же позабыв удивление, она уселась вместе с ним на берегу, и они завели беседу. Разговаривать с кем-то, кто не злословит на ее счет, для Миреллы было ново и очень отрадно. Прокаженный был счастлив поговорить с кем-то, кто жил вне стен лепрозория, и восхищенные взгляды его спутников добавляли тому приятства. Поначалу те ошеломленно разглядывали юницу, что, завидев их, не бежит прочь. Изумление их еще усугубилось, когда открылось им, что перед ними сочинительница песни прокаженных. Всяк в лепрозории уже разучил ее. Услыхав сие, Мирелла зарделась от гордости.

По ходу беседы знакомец расспрашивал ее про Гамельн, про бургомистра, про совет. Мирелла отвечала как могла. Прокаженный понурил голову. Отголоски городского житья вогнали его в печаль и тоску.

– Прежде я был членом магистрата, – объяснил он.

Мирелла оглянула его, слабого, немощного, просто одетого. С трудом верилось, чтобы сей муж был некогда из первых богатеев Гамельна и заседал в совете.

Когда поразил его недуг, то, как и велит закон, был он изгнан из города. В церкви отслужили по нем заупокойную службу.

– Панихида прошла умилительно. Бургомистр сказал чу́дную речь. Супруга моя лила обильные слезы, держа на руках сынишку. В ту пору было ему всего несколько месяцев. Ныне, должно быть, годов уж пять или шесть. А потом мы вышли из церкви. Всё добро завещал я супруге, сбросил богатые одежды, украшения. Взамен наделили меня желтым балахоном, миской да трещоткой. Священник возложил мне на голову ком земли, показывая всем, что погребает меня, а после я ушел в лепрозорий.

Судьба прокаженного предстала Мирелле весьма суровой. Да, сама она знала нужду, но не страдала от нее, обыкнув с годами. Зато, на свое счастье, была здорова.

Она глядела вслед троим, что, хромая, несли полную свою бадью. Потом встрепенулась, вскочила и вернулась к трудам. Но прежде чем воротиться в город, она, любопытствуя, подошла к лепрозорию.

То было простое, длинное строение с белеными глинобитными стенами и крепкой сланцевой кровлей. Снаружи – ни души. Видно, больные, как и весь Гамельн, укрылись от зноя внутри. Мирелла оглядела огромную бочку близ дверей, назначенную собирать дождевую влагу. Бочка была пуста. Добрый десяток раз пришлось Мирелле ходить до реки, чтобы наполнить ее по края. Никто не видал водоноску за этим трудом. Она воротилась в Гамельн.





* * *


Солнечный зной отнимал у Пана последние силы. Руки тряслись до того, что ведра наполнял он лишь на четверть. А потому принужден был без конца бегать к речке. Он несся по Гамельну галопом, не разбирая дороги, и плескал по три глотка воды то тем, то этим, в награду собирая тумаки да попреки.

Колокол зашелся над воротами дома, где он не бывал прежде. Властный перезвон его подстегнул Пана, что кнут: мальчик ринулся к двери и ворвался вовнутрь, не глянув даже на вывеску. А на ней красовались пила, бритва и зуб.

Едва ступив за порог, Пан очутился в кромешной тьме. Ставни были затворены. После ослепительного солнца глаза его никак не могли приноровиться к темноте.

Во мраке раздался вопль. Пан отшатнулся. Зычный голос затребовал:

– Воды, воды!

Вздрогнув, Пан подчинился. Трясясь коленями, он побежал на голос, но от усталости, туманом застлавшей ум, забыл ведра у порога. Наконец глаза его стали хоть что-то различать в темноте. И он узрел мужчину сплошь в крови.

А вошел Пан в дом хирурга-брадобрея-зубодера. В Средние века всяк, кто был крепок телом и хоть сколько-нибудь смыслил в устройстве человеческого тела, мог объявить себя хирургом. Гамельнский хирург имел добрую славу: одним махом рвал он гнилые зубы, умел изъять жеребенка из чрева кобылы, когда та никак разрешиться не может, а однажды, по случаю, даже произвел трепанацию, пробуравив в черепе безумицы дырку штопором собственной конструкции. Случалось ему и брить бороды, и стричь волосы.

В сей день снесли к нему кузнеца: он стонал от боли, ибо на руку ему свалилась наковальня. Всё запястье было всмятку: нужно отсекать. Хирург со всею решимостью принялся пилить лучевую кость, но кровь хлестала изобильно. Ему нужна была вода, дабы промыть рану, ибо он не видел толком, где и пилит.

Больной лежал на столе. Подручный держал его за плечи, чтобы тот не противился. Окровавленная рука отведена была вбок, прочь со стола. Расшибленной частью лежала она на бочонке. Хирург-брадобрей пилил в просвете, на весу. Разъяренный тем, что воды всё нет, кровь брызжет ему в глаза, а зной прошибает реками пота, он зарычал. И, вновь ухватив пилу двумя руками, подналег.

От испуга Пан запнулся. Он угодил ногой в склизкую кровяную лужу и растянулся на полу. А плиты пола уложены были с легким уклоном, дабы легче было стекать крови, ибо, когда хирург трудился, струилась она вольной рекой. Пан соскользнул под стол.

Вдруг кость хрустнула под пилой. Влекомая своим движением, пила продолжила ход и наткнулась на детское бедро Пана, коего выворачивало наизнанку как раз под ней. Железо глубоко впилось в плоть.

Хирург-брадобрей разогнул плечи, ворча на путавшегося под ногами мальчугана. И тут узрел, что полотно пилы крепко засело у Пана в бедре. Он возопил в беспритворном восторге:

– Святая Пуденциана![4] Двоих разом! Двоих разом! Видал? – спросил он своего подручного.

Он был необычайно горд. Впервые провел он ампутацию сразу у двоих, одним махом. Если слух о том пройдет по Гамельну, верно, отбоя от желающих не будет.

Вот только бедро у мальца было лишь надрезано. И, дабы не запятнать грядущей славы, хирург схватил мальчугана. Недоделок он не терпел: надо было довершить начатое.

Как и во всякий день, Мирелла заглядывала набегами на Панов участок, остерегаясь лишь приближаться к трактиру, где ей были не рады. Стоило лишь напрячь уши: заслышав, как бьют на улице бессчетные колокола, гневно требуя воду, она бежала обслужить горожан, дабы хоть на малость облегчить ему спешку. Оттого и случилась она неподалеку, когда раздался его крик. Мирелла бросила ведра и вбежала в дом хирурга-брадобрея.

На миг она застыла. Ноги ее ступили в кровавую лужу. На большом столе покоился изнемогающий муж – у него недоставало одной руки. Рядом лежал Пан: близ первого больного казался он совсем крохой. От пояса книзу весь он был в крови. И что есть мочи бился в руках у подручного: тот силился уложить его смирно на стол.


– Надобно резать! – твердил хирург-брадобрей. – А то рана загниет. Потому кончай брыкаться и дай мне допилить, что начал. Дело пустяшное, раз – и всё, я уж почти всю мякоть отсек.

Мирелла не раздумывала. Она закричала:

– Нет!

Никто не слышал, как она вошла. Крик ее застиг подручного врасплох, и он выпустил Пана. Мирелла подхватила мальчугана немедля. Пан обвил ее шею дрожащими руками. Мирелла выбежала с ним из дому, не внимая крикам хирурга, пророчащего гангрену.

К врачу ребенка не снесешь. Он врачевал лишь городскую знать да изредка – разбогатевших крестьян, с коих драл за свои услуги три шкуры. Мирелла дошла до сарая и уложила Пана в кормушку. Он был без памяти. Затем пошла за ведрами – своими и Пана.

Воротившись в сарай, увидала она, что кровь уже не течет, но всё бедро сильно вздулось. Пана мучила лихорадка.

Вечером, выдавая еду, член магистрата окинул мальчика взором.

– Нам нужен новый водонос, – сказал Бедвик.

– Да ладно тебе, Бедвик, – возразила Мирелла, – и этот оправится.

– Да он скоро подохнет, – ответил Бедвик. – А коли и нет, хромой будет. Лучше сразу другого взять.

Член магистрата отер лоб. Изнурительный зной путал мысли. Конечно, запасы найденышей на смену водоносу были обильны. Но слишком уж малы и тщедушны были прочие в их ораве. Много трудов ушло у него в прошлый месяц, дабы выискать средь них годного пострела – чтоб был повыше ведер, которые ему таскать. Не по нраву ему было менять водоносов так скоро. И других забот хватало.

– Раз этот жив, будете покамест обносить и его участок, – объявил он. – Через несколько дней поглядим, сумеет ли он вернуться к работе.

Водоносы всячески выказали возмущение. Едва член магистрата ушел, они попытались завладеть пайком Пана, ибо мальчик, верно, слишком слаб для трапезы. Но Мирелле удалось отставить и сберечь его миску.

Она окатила рану струей чистой воды и омыла всё его хилое тело, дабы сбить лихорадку. Потом стала напевать считалочку своего сочинения. И дуть на лоб, остужая его. От того дуновения да от водоноскиного голоса мало-помалу Пану стало покойнее. Он заснул.

Мирелла кончила петь, и в тишине послышался шорох. Теперь уж она знала, что́ так шуршит. Крысы. Ничуть не сбежали они от жары, как помстилось горожанам. Лишь попрятались на день. Но едва закатилось солнце, завладели Гамельном. И в тот вечер шуршали они еще громче прежнего.





V

И прокаженные, каждый беспал и лыс




На постигшее Гамельн нашествие уже нельзя было закрыть глаза. Крысы объявлялись повсюду: в сундуках, за дверцами посудных шкафов, под кроватями, на потолочных балках. Всюду ставились ловушки, клался яд. Но на место одной убиенной твари являлся десяток новых. Они чинили разорения в погребах и кладовых, пачкали всё пометом. Стоило одному грызуну проскользнуть в бочонок сушеной рыбы, и уже весь бочонок шел в помои.

Женщины, особенно после заката, не знали, куда и ступить. Крысы проныривали меж их пышных юбок и, прежде чем их успевали оттуда выдворить, добирались до самых ягодиц. Во всякий час юницы вдруг подпрыгивали, пронзительно взвизгнув, и подымали юбки. Иные завидовали мужчинам из-за узости их штанов, куда грызунам не пробраться.

Потом крысы стали драть мелкую живность. Горожане находили в курятниках клоки цыплячьего пуха. Следом пришел черед крольчат. Матери стали бояться за младенцев. Подвешивали люльки повыше. Но и тогда не были покойны, ибо вредители умели карабкаться по стенам и балкам.

Столь лютым было нашествие, что жители столпились пред каланчой и стали взывать к бургомистру. Заслышав из сарая шум толпы, Мирелла вышла поглядеть, что творится. Пан еще лежал, не подымаясь, но рана на бедре его была чиста, и вспухлость спала.

Бургомистр вышел из своих чертогов и поднялся на помост. Его сколотили заново после празднества: иначе как вешать очередного мошенника или плута? Новый настил, толстый, дубовый, был в два раза крепче. И пока не поддавался грызунам.

Бургомистр облачен был в атлас и кружева. Какое-то время стоял он пред толпой в молчании столь значительном, что народ мало-помалу стал утихать.

– Жители Гамельна! – воскликнул он наконец. – Стенания ваши достигли моих ушей. Но, не отчаявшись пред лицом столь пагубного бедствия, я подготовил отпор. Я назначил истребителей крыс, кои очистят улицы от вредителей.

По толпе прошел одобрительный гомон.

– Истребители сии хорошо вам знакомы: это наши гамельнские водоносы, кои наделяются отныне новой обязанностью! – гордо провозгласил бургомистр.

Бургомистр потерпел уже немало убытков из-за крыс, уничтоживших добрую часть его припасов. А потому не намерен был отсыпать звонких флоринов наемным крысотравам. Отчего и явилась ему светлая и простая мысль: прибегнуть к тем рукам, что уже есть у него в услужении задаром. Члены магистрата принялись рукоплескать, а следом за ними – и охваченная общим ликованием толпа. Мирелла у ворот сарая тихо вздохнула.

Затем бургомистр торжественно, будто жалуя орден, вручил водоносам по увесистой палке. Как же, думала Мирелла, таскать ее зараз с двумя ведрами и где улучить время, разнося воду по двум участкам города, чтобы еще и изводить в них крыс.

Но замечательнее всего было то, что сказал бургомистр в заключение: дабы новые обязанности принесли крысобоям заслуженную славу, убиенных крыс они будут носить вокруг пояса как трофеи. Толпа вновь рукоплескала.

Бургомистра на помосте сменил священник. Он пообещал отслужить особую мессу, на коей горожане сообща смогут умолять Господа об избавлении от сей напасти.

– И помните, – прибавил он, – капканы и крысоловки действенны, лишь если осенить их крестным знамением с поминанием святой Гертруды Нивельской[5].

Все расходились приободренные. В тот же вечер бургомистра посетило второе озарение. Супругу его беспрестанно кусали крысы, что было прискорбно. И оттого явилась ему мысль. В столовой зале выставлен был старый доспех его деда. Бургомистр облачился в сию надежную броню, не исключая и шелом, дав себе зарок не снимать ее, покуда в городе кишат грызуны. Супруга подтвердила, что вид у него в таком наряде весьма доблестный. Жаловаться она не стала, даже когда муж лег в постель в полном боевом облачении. Всё равно по ночам крысы нападали пуще всего – до того, что с утра она просыпалась вся в царапинах, на перепачканных кровью простынях.