Мирелла
Часть 4 из 27 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Тащите бочки и горшки,
Тазы, котлы и котелки
С ведра вода
Туда, сюда.
Тяните кружку, ковш, стакан,
Бутыль, бадью, ушат и жбан.
С ведра вода
Туда, сюда.
Они зашагали в такт песне.
Пан слушал, как свежо, ладно звучит Миреллин голос, и чувствовал, что дух его крепнет. Ему чудилось, будто коленца песни пособляют ему идти.
– Эй! – воскликнула она вдруг, прервав песнь. – Что-то не слышу, как ты подпеваешь.
Пан пробурчал, что не умеет петь, ему милее слушать. Да и дыхание бы не сбить. Мирелла держалась противного мнения:
– Всяк петь умеет, – отрезала она. – Разве учил меня кто? А пою, сам слышал. Звуки – они сами собой идут.
И она встала пред мальцом, чтобы он лучше уразумел ее слова.
– Когда отрядили нас на водоношение, бургомистр назначил нам особый крик. Должно нам было кричать: «Вода! Вода!» – всякий раз, как на иную улицу свернем. – Лицо ее брезгливо скривилось. – Тогда я напев этот и выдумала. И все прочие водоносы тоже его поют. Так что и ты должен петь, раз в водоносах ходишь!
Дабы не осердить ее, Пан принялся подпевать. И вскоре сам подивился чуду: с песней и впрямь ноша легчает. Когда подхватывал он запев с Миреллой на пару, то и нога ступала в такт, и ведра колыхались согласно, и вода в них словно теряла в весе.
И всё же, когда в церкви зазвонили вечерню, он ощутил такую немоготу, что едва не рухнул наземь. Все члены его были разбиты, истерзаны, надсажены. И дух, и ноги подкашивало так, что на каждом шагу он ждал обморока. Слишком тяжелы были труды для нежных его годов.
– Крепись! – окликнула его Мирелла. – Сей час домой придем.
Домом звала она большой сарай, прежде служивший конюшней. Член магистрата переназначил его в общую ночлежку. Водоносы спали здесь на подгнившей соломе, спиной ко всем сквознякам. Трухлявые, источенные червем доски разошлись и пропускали зимний холод, летний зной, а в остальное время года – дождь с ветрами. Располагалось сие жилище недалеко от площади, в весьма удобной близости от бургомистрова дома.
Вся стая уже воротилась в гнездо. Бедвик примостился в углу, в окружении еще семерых парней. Этих крепких балагуров будто кроили по одной мерке: широкий торс, поджарые икры, весь стан квадратный, а подбородок вдавлен в грудь, ибо хоть и было в них силы по летам, но годы водоношества уже исказили, сгорбили плечи.
Мирелла пересекла сарай, обойдя их стороной, и укрылась в углу. Пан, оробев, неотступно шел за нею. Водоносы влекли его: подмывало подойти и заручиться их дружбой. Но он крепко боялся, что те осмеют его и прогонят. С Миреллой было покойнее, хоть и печалился он, что выглядит мальцом, уцепившимся за водоноскину юбку.
Зной еще бился в сарайные стены. Мирелла потянулась, разминая плечи, сперва одной, потом другой рукой. Она освободилась от части лохмотьев, дабы их постирать. Размотала покрывавшее голову сероватое полотнище. И по спине ее разметались огненные пряди. Пан, разинув рот, взирал на киноварь волос, горящих ярче углей. Во всю жизнь не видал он подобных. Так вот почему сестры окрестили ее Резхен, «Розочкой».
Прятать волосы Мирелла стала тогда же, когда наметилась ее грудь. Пока была она девчушкой, горожане не замечали ее, разве когда хотели воды, но и тут глядели лишь на ведра. Но чем дальше росла она в слишком коротком своем одеянии, тем чаще ловила мужеские взоры. И коль скоро огненный волос ее цеплял чужой глаз, она решила его прятать.
В сарай вошел тот же член магистрата, что наделил Пана ведрами. За спиной его слуга держал поднос. Всяк водонос получил свой паек: грубую миску с бурой похлебкой, в коей Пан углядел как будто редкие кусочки капусты и лука. Все уселись прямо наземь и принялись хлебать с жадностью.
– Экая погань! – воскликнул Деодат. – Баланда нынче перчена как черт!
– Чем больше приправ, тем еда гнилее, – шепнула Мирелла Пану. – Кухарь сыплет травы изрядно, чтобы гнилость вкуса прикрыть.
Похлебка подавалась с сухарем – его водоносы грызли впотьмах, как скроется солнце, дабы не видеть, как копошатся в нем черви.
Первый десяток лет своей юной жизни Пан провел в приюте, окруженный заботами добрых монашек. А значит, обладал редким везением, раз дожил до сей поры и не полег от голода, холода или какого недуга. После дня тяжких трудов сарай показался ему уютным гнездышком, а сей ужин – сытной трапезой.
Мальчик замечал, что Мирелла всё держится особняком. Парни были старше ее на два, на три года. Когда же ходила она мимо, они не скупились на издевки. Бедвик, оглянув ее тонкие жилистые ноги, кои она оголила, плюнул с омерзением:
– Бесовская сила! Это на каких же тростинках она ходит! Чисто солома!
Заслышав острое словцо, прочие водоносы покатывались со смеху.
– А вот будь бы средь нашей братии красивая деваха… – воздохнул Бедвик с притворным сокрушением.
И пустился в мельчайших чертах расписывать образчик женского совершенства. Его измышления возбудили живой интерес средь товарищей: всяк добавлял свой штрих в прелестную парсуну:
– Мне по душе чернушки, душки, толстушки, мягкие, как плюшки, – сказал один.
– Ряшка круглая и румяная как рак, и чтобы грудь колыхалась на каждый шаг, – прибавил другой.
– Да лишь бы посочней да понежней, чтоб было что месить на ней.
– А я неразборчив до пустяков: с меня довольно целых зубов.
– Твоя правда, брат! Но надобно еще, чтобы ляжки радовали взгляд да попышнее зад!
Последнее замечание отпустил Бедвик. Руки его обводили в воздухе заветные изгибы, будто в надежде, что из сего трепа по волшебству зародятся вожделенные пласты женской плоти.
Исчерпавши женскую красоту как предмет рассуждений, они принялись зубоскалить по поводу Миреллиных волос. Для острот не нужно было трудить ум – шутки были всё те же, за годы повторений выученные наизусть. То парни дергали за прядь и кривились, будто опалили пальцы. То звали дщерью Сатаны и принимались тереть ей виски, отыскивая рога.
Каждую шутку Мирелла встречала деланым смехом. В том было одно из правил выживания, что за годы впитались в ее плоть и кровь: всегда отвечать на задирки парней веселым видом. Злиться – нельзя и думать. Не ей тягаться с ними. Пригнуть главу – тоже опасно: еще сильнее распоясаются парни. Вот Мирелла и прыскала, хоть на время обезоруживая обидчиков. Но Пан ясно видел по потухшим ее глазам, что веселье водоносов ей чуждо.
Мирелла вернулась в свой угол. Кончив вечерние приготовления, она взглянула на зыбкое отражение свое в оставшейся на донце воде. Ни разу не видела она себя в зеркалах. А потому гадала, так ли страшна она, как говорят водоносы. Ей и самой не нравилась бесовская рыжина ее волос.
Пожав плечами, она выплеснула воду. Внешность ее значения не имела. По счастию, выпало ей быть здоровой да стойкой на лишения, шагать на твердых ногах и сберечь все зубы. Чрево ее отличалось упорством – хоть камни придорожные глотай. Тому благодаря ходила она в живых. А прочее заботило ее мало.
Мирелла опрокинула ведра, поставила их друг на дружку и, шагнув на сию приступку, взлезла в старую лошадиную кормушку, навешенную вдоль стены. Сие ложе избрала она за трудную его досягаемость. Ибо опасалась, что водоносы, осмеивая ее наружность при свете дня, с приходом ночи сочтут ее не столь отвратительной, что и поспешат засвидетельствовать.
Пан в свой черед принялся искать куда прилечь. Спать близ парней он остерегся: те уже храпели согласным хором.
Мирелла глядела на его копошение с высоты своей кормушки. И протянула ему руку.
– Поделишь со мной лежанку? Ну, влезай.
Мальчик с облегченьем ухватил руку. Мирелла втянула его в свой схорон.
Он скользнул ей за спину и сомкнул глаза под покойное дыхание водоноски. Он решил, что спать будет вполглаза. И если кто сунется их тревожить, он разбудит Миреллу и защитит ее. Но вскорости сон его взял. Следом уснула и Мирелла, сжимая в кулаке зазубренный ножик.
II
В городе были полчища крыс
День только занимался, колокол не отзвонил еще и первого часу, когда объявилась первая крыса.
Кузнечный подмастерье и дочь торговца огнем сговорились свидеться за кузницей. После трех недель любезностей и ухаживаний подмастерье твердо решил обменяться с прелестницей первым поцелуем. И поскольку та охотно закрывала глаза, он склонился к ней. Лицом ощутил он жар от близости милых уст. И прильнул к ним своими, дивясь пушистой нежности девицы. В том был он, конечно, несведущ, однако и думать не думал, что девичий рот столь мохнат. Ворсинки потерлись о его губы и тихонько взвизгнули. Юница открыла глаза и разразилась пронзительным вскриком. С балки навеса сверзилась крыса. И упала ровно меж сдвинутых юных лиц. Носы их, сблизившись, сослужили грызуну скатом, так что живая тварь мягко опустилась меж протянутых губ. Дочь торговца огнем бросилась наутек, подъяв юбки. И никогда впредь не решался подмастерье заговорить с нею.
А когда отзвонил третий час, уже на долю священника выпали чудные злоключения во время службы. Когда раздавал он облатки, из коробки, подобно Святой Троице, выскочили три крысы. И под возгласы прихожан пробежали весь центральный неф.
В полдень член магистрата с приятным чувством уселся за стол, дабы подкрепить себя трапезой да и пойти почивать. Он поднял колпак, накрывавший серебряное блюдо, что поставил пред ним слуга. Взору его явилось аппетитное рыльце молочного порося. Член магистрата осмотрел кушанье со вниманием. Яблоко в свиной пасти было сплошь изгрызено. Шестеро крыс вдруг исторглись из зева и засеменили под стол. Свиная плоть дрябло осела: тушка была выедена изнутри и нашпигована крысиным пометом.
К повечерию супруга бургомистра собралась на покой после хлопотного дня. Муж ее уже почти разделся. Она скользнула в постель, вытянув ноги по самый дальний край, и с удивлением ощутила там меховую муфту.
– Любезный супруг, – заметила она, – вечер нынче и без того знойный. Нет нужды в меховых покрывалах.
Муж ее проворчал, что не ведает, о чем она толкует. Вдруг покрывало укусило супругу его за палец ноги. Взвизгнув, она откинула покровы, и дюжина крыс пронырнула в зазор за кроватью.
Гамельнцы расставляли всюду крысоловки, разбрасывали яд. Затем все вернулись к привычному ходу жизни, и никто не смекнул, что те первые крысы были лишь предвестием грядущих великих бед.
* * *
– Я всё обдумал, – сказал Пан.
Он сидел на берегу Везера рядом с Миреллой. Встал он ранним утром, с трудом подняв одолеваемое ломотою тело. После трех совместных с Миреллой ходок до реки и обратно он улучил краткий отдых. Час был совсем еще ранний, а уже едва гнул он дрожащие руки.
– Решился я. Пойду лучше в нищие, – продолжил он.
В награду за такое решение был прозван он «дурошлепом» и щелкнут по носу. К чему в добавку принужден в следующую ходку налить ведра на три четверти.
Тазы, котлы и котелки
С ведра вода
Туда, сюда.
Тяните кружку, ковш, стакан,
Бутыль, бадью, ушат и жбан.
С ведра вода
Туда, сюда.
Они зашагали в такт песне.
Пан слушал, как свежо, ладно звучит Миреллин голос, и чувствовал, что дух его крепнет. Ему чудилось, будто коленца песни пособляют ему идти.
– Эй! – воскликнула она вдруг, прервав песнь. – Что-то не слышу, как ты подпеваешь.
Пан пробурчал, что не умеет петь, ему милее слушать. Да и дыхание бы не сбить. Мирелла держалась противного мнения:
– Всяк петь умеет, – отрезала она. – Разве учил меня кто? А пою, сам слышал. Звуки – они сами собой идут.
И она встала пред мальцом, чтобы он лучше уразумел ее слова.
– Когда отрядили нас на водоношение, бургомистр назначил нам особый крик. Должно нам было кричать: «Вода! Вода!» – всякий раз, как на иную улицу свернем. – Лицо ее брезгливо скривилось. – Тогда я напев этот и выдумала. И все прочие водоносы тоже его поют. Так что и ты должен петь, раз в водоносах ходишь!
Дабы не осердить ее, Пан принялся подпевать. И вскоре сам подивился чуду: с песней и впрямь ноша легчает. Когда подхватывал он запев с Миреллой на пару, то и нога ступала в такт, и ведра колыхались согласно, и вода в них словно теряла в весе.
И всё же, когда в церкви зазвонили вечерню, он ощутил такую немоготу, что едва не рухнул наземь. Все члены его были разбиты, истерзаны, надсажены. И дух, и ноги подкашивало так, что на каждом шагу он ждал обморока. Слишком тяжелы были труды для нежных его годов.
– Крепись! – окликнула его Мирелла. – Сей час домой придем.
Домом звала она большой сарай, прежде служивший конюшней. Член магистрата переназначил его в общую ночлежку. Водоносы спали здесь на подгнившей соломе, спиной ко всем сквознякам. Трухлявые, источенные червем доски разошлись и пропускали зимний холод, летний зной, а в остальное время года – дождь с ветрами. Располагалось сие жилище недалеко от площади, в весьма удобной близости от бургомистрова дома.
Вся стая уже воротилась в гнездо. Бедвик примостился в углу, в окружении еще семерых парней. Этих крепких балагуров будто кроили по одной мерке: широкий торс, поджарые икры, весь стан квадратный, а подбородок вдавлен в грудь, ибо хоть и было в них силы по летам, но годы водоношества уже исказили, сгорбили плечи.
Мирелла пересекла сарай, обойдя их стороной, и укрылась в углу. Пан, оробев, неотступно шел за нею. Водоносы влекли его: подмывало подойти и заручиться их дружбой. Но он крепко боялся, что те осмеют его и прогонят. С Миреллой было покойнее, хоть и печалился он, что выглядит мальцом, уцепившимся за водоноскину юбку.
Зной еще бился в сарайные стены. Мирелла потянулась, разминая плечи, сперва одной, потом другой рукой. Она освободилась от части лохмотьев, дабы их постирать. Размотала покрывавшее голову сероватое полотнище. И по спине ее разметались огненные пряди. Пан, разинув рот, взирал на киноварь волос, горящих ярче углей. Во всю жизнь не видал он подобных. Так вот почему сестры окрестили ее Резхен, «Розочкой».
Прятать волосы Мирелла стала тогда же, когда наметилась ее грудь. Пока была она девчушкой, горожане не замечали ее, разве когда хотели воды, но и тут глядели лишь на ведра. Но чем дальше росла она в слишком коротком своем одеянии, тем чаще ловила мужеские взоры. И коль скоро огненный волос ее цеплял чужой глаз, она решила его прятать.
В сарай вошел тот же член магистрата, что наделил Пана ведрами. За спиной его слуга держал поднос. Всяк водонос получил свой паек: грубую миску с бурой похлебкой, в коей Пан углядел как будто редкие кусочки капусты и лука. Все уселись прямо наземь и принялись хлебать с жадностью.
– Экая погань! – воскликнул Деодат. – Баланда нынче перчена как черт!
– Чем больше приправ, тем еда гнилее, – шепнула Мирелла Пану. – Кухарь сыплет травы изрядно, чтобы гнилость вкуса прикрыть.
Похлебка подавалась с сухарем – его водоносы грызли впотьмах, как скроется солнце, дабы не видеть, как копошатся в нем черви.
Первый десяток лет своей юной жизни Пан провел в приюте, окруженный заботами добрых монашек. А значит, обладал редким везением, раз дожил до сей поры и не полег от голода, холода или какого недуга. После дня тяжких трудов сарай показался ему уютным гнездышком, а сей ужин – сытной трапезой.
Мальчик замечал, что Мирелла всё держится особняком. Парни были старше ее на два, на три года. Когда же ходила она мимо, они не скупились на издевки. Бедвик, оглянув ее тонкие жилистые ноги, кои она оголила, плюнул с омерзением:
– Бесовская сила! Это на каких же тростинках она ходит! Чисто солома!
Заслышав острое словцо, прочие водоносы покатывались со смеху.
– А вот будь бы средь нашей братии красивая деваха… – воздохнул Бедвик с притворным сокрушением.
И пустился в мельчайших чертах расписывать образчик женского совершенства. Его измышления возбудили живой интерес средь товарищей: всяк добавлял свой штрих в прелестную парсуну:
– Мне по душе чернушки, душки, толстушки, мягкие, как плюшки, – сказал один.
– Ряшка круглая и румяная как рак, и чтобы грудь колыхалась на каждый шаг, – прибавил другой.
– Да лишь бы посочней да понежней, чтоб было что месить на ней.
– А я неразборчив до пустяков: с меня довольно целых зубов.
– Твоя правда, брат! Но надобно еще, чтобы ляжки радовали взгляд да попышнее зад!
Последнее замечание отпустил Бедвик. Руки его обводили в воздухе заветные изгибы, будто в надежде, что из сего трепа по волшебству зародятся вожделенные пласты женской плоти.
Исчерпавши женскую красоту как предмет рассуждений, они принялись зубоскалить по поводу Миреллиных волос. Для острот не нужно было трудить ум – шутки были всё те же, за годы повторений выученные наизусть. То парни дергали за прядь и кривились, будто опалили пальцы. То звали дщерью Сатаны и принимались тереть ей виски, отыскивая рога.
Каждую шутку Мирелла встречала деланым смехом. В том было одно из правил выживания, что за годы впитались в ее плоть и кровь: всегда отвечать на задирки парней веселым видом. Злиться – нельзя и думать. Не ей тягаться с ними. Пригнуть главу – тоже опасно: еще сильнее распоясаются парни. Вот Мирелла и прыскала, хоть на время обезоруживая обидчиков. Но Пан ясно видел по потухшим ее глазам, что веселье водоносов ей чуждо.
Мирелла вернулась в свой угол. Кончив вечерние приготовления, она взглянула на зыбкое отражение свое в оставшейся на донце воде. Ни разу не видела она себя в зеркалах. А потому гадала, так ли страшна она, как говорят водоносы. Ей и самой не нравилась бесовская рыжина ее волос.
Пожав плечами, она выплеснула воду. Внешность ее значения не имела. По счастию, выпало ей быть здоровой да стойкой на лишения, шагать на твердых ногах и сберечь все зубы. Чрево ее отличалось упорством – хоть камни придорожные глотай. Тому благодаря ходила она в живых. А прочее заботило ее мало.
Мирелла опрокинула ведра, поставила их друг на дружку и, шагнув на сию приступку, взлезла в старую лошадиную кормушку, навешенную вдоль стены. Сие ложе избрала она за трудную его досягаемость. Ибо опасалась, что водоносы, осмеивая ее наружность при свете дня, с приходом ночи сочтут ее не столь отвратительной, что и поспешат засвидетельствовать.
Пан в свой черед принялся искать куда прилечь. Спать близ парней он остерегся: те уже храпели согласным хором.
Мирелла глядела на его копошение с высоты своей кормушки. И протянула ему руку.
– Поделишь со мной лежанку? Ну, влезай.
Мальчик с облегченьем ухватил руку. Мирелла втянула его в свой схорон.
Он скользнул ей за спину и сомкнул глаза под покойное дыхание водоноски. Он решил, что спать будет вполглаза. И если кто сунется их тревожить, он разбудит Миреллу и защитит ее. Но вскорости сон его взял. Следом уснула и Мирелла, сжимая в кулаке зазубренный ножик.
II
В городе были полчища крыс
День только занимался, колокол не отзвонил еще и первого часу, когда объявилась первая крыса.
Кузнечный подмастерье и дочь торговца огнем сговорились свидеться за кузницей. После трех недель любезностей и ухаживаний подмастерье твердо решил обменяться с прелестницей первым поцелуем. И поскольку та охотно закрывала глаза, он склонился к ней. Лицом ощутил он жар от близости милых уст. И прильнул к ним своими, дивясь пушистой нежности девицы. В том был он, конечно, несведущ, однако и думать не думал, что девичий рот столь мохнат. Ворсинки потерлись о его губы и тихонько взвизгнули. Юница открыла глаза и разразилась пронзительным вскриком. С балки навеса сверзилась крыса. И упала ровно меж сдвинутых юных лиц. Носы их, сблизившись, сослужили грызуну скатом, так что живая тварь мягко опустилась меж протянутых губ. Дочь торговца огнем бросилась наутек, подъяв юбки. И никогда впредь не решался подмастерье заговорить с нею.
А когда отзвонил третий час, уже на долю священника выпали чудные злоключения во время службы. Когда раздавал он облатки, из коробки, подобно Святой Троице, выскочили три крысы. И под возгласы прихожан пробежали весь центральный неф.
В полдень член магистрата с приятным чувством уселся за стол, дабы подкрепить себя трапезой да и пойти почивать. Он поднял колпак, накрывавший серебряное блюдо, что поставил пред ним слуга. Взору его явилось аппетитное рыльце молочного порося. Член магистрата осмотрел кушанье со вниманием. Яблоко в свиной пасти было сплошь изгрызено. Шестеро крыс вдруг исторглись из зева и засеменили под стол. Свиная плоть дрябло осела: тушка была выедена изнутри и нашпигована крысиным пометом.
К повечерию супруга бургомистра собралась на покой после хлопотного дня. Муж ее уже почти разделся. Она скользнула в постель, вытянув ноги по самый дальний край, и с удивлением ощутила там меховую муфту.
– Любезный супруг, – заметила она, – вечер нынче и без того знойный. Нет нужды в меховых покрывалах.
Муж ее проворчал, что не ведает, о чем она толкует. Вдруг покрывало укусило супругу его за палец ноги. Взвизгнув, она откинула покровы, и дюжина крыс пронырнула в зазор за кроватью.
Гамельнцы расставляли всюду крысоловки, разбрасывали яд. Затем все вернулись к привычному ходу жизни, и никто не смекнул, что те первые крысы были лишь предвестием грядущих великих бед.
* * *
– Я всё обдумал, – сказал Пан.
Он сидел на берегу Везера рядом с Миреллой. Встал он ранним утром, с трудом подняв одолеваемое ломотою тело. После трех совместных с Миреллой ходок до реки и обратно он улучил краткий отдых. Час был совсем еще ранний, а уже едва гнул он дрожащие руки.
– Решился я. Пойду лучше в нищие, – продолжил он.
В награду за такое решение был прозван он «дурошлепом» и щелкнут по носу. К чему в добавку принужден в следующую ходку налить ведра на три четверти.