Мирелла

Врач и аптекарь, в силу долгого и прилежного учения, знали всё о проявлениях, опасностях и осложнениях черной чумы. Они перечли все трактаты. Гиппократ, Гален и Эрасистрат сходились на одном спасительном средстве, кое выражалось в трех предписаниях: «Уходи скоро, уходи далеко и воротись поздно». Уважая мудрость своих учителей, сии ученые мужи при первых же признаках мора собрали пожитки и покинули Гамельн.

Хирург-брадобрей остался и, потирая руки, распахнул свои двери. Многие годы по Гамельну гуляла слава о его мастерстве по части ампутаций. Теперь же, когда все чумные стекались к нему, великий замысел посетил его. Проведя многочисленные опыты, он докажет, что чуму можно излечить, отымая определенные части тела.

Подмастерью же, едва умевшему держать в руках перо, приказано было запечатлевать на бумаге плоды его опытов. Впоследствии хирург-брадобрей издаст трактат, что прославит имя его во всей империи.

Всяк чумной, переступавший его порог, служил поводом опробовать новый способ лечения. Некоторых одолевала невыносимая слабость, иные страдали поносом, расстройством кишок или вялостью языка. Дабы дать отток желчи, что разливалась по членам, вызывая в больном немощь, хирург попробовал – правда, без убедительных последствий – отрезать пальцы ног.

Многие больные страдали от бубонов, что десятками выступали на шее, в подмышках или в паху. Они росли, как грибы, наливаясь гноем. Потом лопались, распространяя тухлый смрад, а затем отмирали, оставляя черные пятна. То, без сомнений, был очаг недуга, оплот заразы, откуда и разливался огонь, пожирающий нутро и пробирающий тело неуемной дрожью. Хирург пытался вырезать почернелые части и только диву давался, что чумные – конечно, ослабленные и сильно всюду надрезанные, но зато начисто лишенные зловредных очагов, – всё же умирали прямо на столе.

Он крепко бранил сих недужных, не желавших хоть чуть-чуть постараться, дабы помочь ему на пути к славе.

Но хирург не унывал. Напротив: каждый погибший больной давал новые сведения. А значит, прибавлял еще страничку к его трактату, а он и должен выйти толстым, всеохватным, расписанным изящными буквицами.

Что до чумных, они всё шли к нему потоком, ибо им было предпочтительней умереть у лекаря, чем в постели: на худой конец, хоть деньги не пропадут.

Душой и телом отдаваясь своим изысканиям, хирург и сам подвергался немалой опасности подхватить заразу. Дабы противостоять такому исходу, он приделал к пиле длинную рукоять в полсажени и теперь мог резать чумных, не подступая к ним. А пока резал, не забывал читать «Отче наш».

Кресты всё множились под Миреллиным мелком. Теперь они появлялись и на воротах богатых домов.

Но священник не думал сдаваться. Он пригласил всех, кто пока еще избегнул болезни, совершить совместное истязание плоти, дабы явить Господу покаяние. Шествие прошло от каланчи до паперти. Прихожане пели гимны и бичевали себя в такт. Хлестаться надобно было тридцатью тремя ударами, по одному на каждый год жизни Христа. Что все исполняли с прилежанием, ибо не сомневались, что кожаные плети очистят их и Бог, завидев такое смирение, сжалится над ними. В итоге кожа на спинах кающихся покрылась кровавыми полосами, так что любая зараза могла легко проникнуть через эти раны.

Следует сказать, что хирург не снискал столь желанной ему славы. Ибо и сам познакомился с черной чумой. Злой недуг не медлил, и вскоре у него уж не было сил провести ампутации самому себе, как он поначалу рассчитывал. Он усоп, умоляя подручного кончить трактат за него. Тот же скончался спустя несколько дней, не выпуская пера из рук.

Уход их отворил двери толпе мошенников, охочих нажиться на чуме. Всяк стал врачевать во что горазд. Мыльщик предлагал ванны с целительными травами, торговец огнем брался вытравить заразу из дому, возжигая шалфей, розмарин и камфору. Повитуха за баснословную цену отпускала уксус, настоянный по тайному рецепту. Им следовало напитать губку и подвесить за шнур на край шляпы так, чтобы свисала она до подбородка. И можно не страшиться, что бубонные миазмы залетят вам в нос или глотку. Из-под полы расходились защитные амулеты, снадобья и всевозможные противоядия.

Один костоправ растрезвонил повсюду, что нашел новый и безотказный способ отгонять зерна Зла. К нему ломились толпой и, оставив изрядно флоринов, внимали его секрету. Он же учил их особому приему харкать так, чтоб исплевывать миазмы. Восхищенные горожане упражнялись под его руководством. Почти с час они плевались, кашляли друг другу в лица, пока не усвоили искусство изрыгания. Но вскоре костоправ прикрыл лавочку: видно, способ его оказался не слишком действенным.





* * *


Гамельн угасал. Смерти шли чередой. Бургомистр не показывал носа. Никто не ведал, как противиться невидимой осаде, загнавшей каждого в свой угол.

И вот тогда-то у городских ворот показался чужестранец.

Меж тем знамя над градом было приспущено, и все путники обходили Гамельн стороной, как можно дальше. Оттого стража немало удивилась, когда юный незнакомец заглянул в бойницу привратной башни, прося дозволения ступить за городские стены.

То был миловидный юноша. Из-под круглой красной шапочки с пером во все стороны торчали белокурые локоны. Темные живые глаза придавали ему плутоватый вид.

Мирелла была на площади. Она барабанила в ворота бургомистрова дома. Но двери были на запоре. Она требовала пайка: член магистрата, коему вверено было снабжать водоносов, заперся в своем жилище и не утруждал себя разносом пропитания. Другие водоносы порой рыскали по брошенным домам, но никогда не делились добычей. Пан уже два дня ничего не ел.

Чужак шел через Гамельн, пристально оглядывая всё вокруг. Город был выстроен так же, как и все, какие он обошел, а их было немало. Он дошагал до каланчи. Ступил на помост, достал тамбурин и флейту. И навел знатный шум и грохот, управляясь правой рукой с одним, левой – с другим инструментом.

Чужак умолк. Старания его были тщетны. Затворенные ставни глядели безучастно. Ничто не являло признаков жизни. Лишь одна юница, до того робкая, что он и не приметил ее поначалу, стояла и взирала на него. Тело ее пряталось под лохмотьями, а лицо – под пеленой недоверия. Голову она чуть втянула в плечи и напряглась всем телом – чуть что, готовая ринуться прочь. Юница напомнила ему пугливого зверька.

Нимало не смутившись столь холодным приемом, чужак возобновил свои свистозвоны.

– Внимайте, жители Гамельна! Я могу помочь вам!

Шумом своим он пробудил любопытство жильцов кое-каких окрестных домов. Им хотелось взглянуть на лицо чужака, и они с любопытством высовывались из самых верхних оконцев, но тут же молча юркали назад.

Под конец в верхнем окне роскошных чертогов показался шелом. То был бургомистр: глаза его потускнели, губа отвисла.

Завидев его, чужак объявил:

– Милостивый господин, вы – властитель сего града, как вижу я по ясному лику вашему.

Бургомистр, польщенный, подался чуть вперед.

– И, верно, вы человек большой мудрости, – прибавил юноша, – ибо облачились в доспех, защитив себя от укусов. Это крысы разносят Зло по вашему славному граду. Но я, ваш покорный слуга, ежели дозволите, очищу Гамельн от сей скорбной напасти.

На это у бургомистра был лишь один вопрос, вместимый в одно слово:

– Сколько?

Мирелла приблизилась.

– Сто тысяч флоринов, ни больше ни меньше, – ответствовал чужак.


Мирелла, не сдержавшись, удивленно вскрикнула. Бургомистр чуть не сверзился из окна. Он ухватился за створки и захлопнул их с сердцем. Мирелла пожалела, что не окликнула его вовремя, чтобы испросить еды. Теперь придется выкручиваться самой, тоже воровать.

Она оборотилась к чужаку, который, очевидно, вконец потерял разум, коли запрашивает такую небывалую награду.

Чужак, будто прочтя Миреллины думы, пояснил:

– Во всяком деле, сударыня, нужно уметь ждать. Вскоре вы в том убедитесь.

И он решительно уселся на край помоста, как бы готовясь к долгому ожиданию. От обращения «сударыня» Мирелла покраснела. Слово сие жгло ей щеки. Столь нелепо звучало оно при ее никчемном виде, что сомнений быть не могло: чужак сказал его в насмешку. Она отступила в тень дома. Но любопытство удержало ее на площади.

Время шло. Чужак ждал, а Мирелла наблюдала за ним. Первым делом он вычистил лоскутом флейту изнутри. Мирелла надеялась, что он сыграет еще, чтобы занять время. В мертвом, безмолвном городе добрый наигрыш ободрил бы и поднял их дух. Но, кончив холить флейту, чужак убрал ее в дорожный мешок.

И всё же Мирелла осталась недаром, ибо следом он сделал нечто немыслимое. Он вынул книгу. И спокойно принялся листать ее, вот так, сидя посреди улицы. Мирелла стояла, разинув рот. В Гамельне книги имелись лишь у бургомистра, двух-трех членов магистрата да еще у священника. Бургомистр владел не меньше чем восемью томами, что говорило о размахе его богатства. Книги те хранились в особом ларе и затянуты были в кожу, дабы схоронить их от пыли и влаги. И чтобы вынес он их под открытое небо – то было немыслимо, невозможно. Вид чужака на улице, листающего на коленях книгу, казался наваждением. То было всё равно, как если б вздумалось ему высыпать бриллианты на грязь мостовой для лучшего их пересчету.

Возможно, сие зрелище и подтолкнуло бургомистра к решимости, ибо он наконец отворил ставни. Через стекло показал он небольшой ларец. Чужак поднял голову с интересом. Он закрыл книгу, убрал ее и подошел ближе.

– В ларце лежит сорок тысяч флоринов, – сказал бургомистр. – Ежели сумеете очистить мой город, они ваши.

– Значит, мы сговорились, – объявил чужак.

Бургомистр унес ларец и поспешил затворить окошко.

Мирелла следила за их разговором со вниманием. Чужак потер руки. И оборотился к ней.

– Сударыня, – сказал он, – не соблаговолите ли указать мне, где остановиться на ночлег?

Мирелла снесла вторую «сударыню» и знаком показала идти за ней.

Чужак оглядел трактир. И вошел в пустую залу. Явилась Лотхен, с лицом скорбным и недоверчивым. Чужак положил на прилавок золотой. Вмиг вся подозрительность сошла с ее лица. Уже многие недели трактир ее стоял без посетителей. Чужак был подарком небес.

– Добро пожаловать, путник, – приветствовала она его. – Храни вас Господь в радости, сытости и добром здравии. Я тотчас пойду обустроить вам комнату. Присаживайтесь, покуда ждете. Поднесу вам доброе ячменное пиво и легкую снедь, чтоб укрепили вы силы после долгой дороги.

Гастен – так звался чужестранец – окинул придирчивым взглядом трапезную залу и спросил:

– Сколько будет стоить ночлег и стол?

Лотхен оглянула гостя с головы до ног и прикинула: добротные одежды, заплечная сума крепкой кожи, звонкий кошель, уверенный взор повышали цену, но юные лета, чужеродство, неимение высоких покровителей – понижали. Кончив свои многомудрые исчисления, она объявила:

– Десять флоринов за ночь.

Чужак поморщился.

– Я дам вам два, – сказал он.

Лотхен будто поперхнулась. Но вдруг оба оставили свои деланые лица и взглянули друг на дружку в открытую.

– Где вы сыщете другого постояльца в городе с черным флагом? – спросил Гастен. – Я ваш единственный гость на эту неделю. Едва ли вы можете привередничать.

Лотхен скрестила руки на обширной груди.

– А у вас-то что за дела в нашем скорбном граде? Вы сюда пришли с каким-то умыслом, уж это точно. Вам нужен ночлег. Мой двор пуст и потому чист от заразы. И сама я в добром здравии. Где еще найдете вы столь верное и безопасное жилье?

Карты были открыты.

– Шесть флоринов, – сказала Лотхен.

– Пять.

– Заколото-заметано. – Лотхен протянула свою ладонь.

Они ударили по рукам.

– Сочтемся – а там и слюбимся, – сказал Гастен, задержав ладонь трактирщицы чуть дольше потребного.

Замечание сие сопроводил он взглядом на ее призывные груди. Такие речи были трактирщице весьма по душе.

– Мы хорошо поладим, – отвечала она со смехом. – А покамест садитесь, подам вам наконец чего-нибудь выпить.

Чужак осмотрелся. Все столы пустовали. Пить в одиночку в столь обширной зале – веселия мало. По тени, что виднелась в дверном проеме, он догадался, что маленькая голодранка так и стоит перед трактиром, наблюдая за ним.

– Сударыня, – крикнул он, – составьте же мне компанию! Входите, выпейте со мной.

Мирелла снаружи слышала его слова, но не уразумела. Ни в жизнь бы не поверила она, что некто может пригласить ее выпить с ним. Чужаку пришлось дойти до дверей и повторить приглашение. Мирелла вылупила глаза. Кровь прихлынула к ее коже, сперва точно застелив лоб красным покровом, потом сбежав и на плечи.

Пригнув голову, готовая отступить, водоноска взглянула на Лотхен. Трактирщица замахнулась было, словно хотела прогнать муху, но сдержалась. Портить столь удачный уговор, обидев единственного постояльца, было непозволительно. Сверкнув суровым взглядом, она принесла вторую кружку.