Министерство справедливости
Часть 5 из 23 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
— Возможно, я не приживусь на новом месте и вернусь обратно, — обнадежил я царя. — Считай, что ты отпустил меня на вакации — согласно Кодексу законов о труде. В случае форс-мажора сразу звони. Номер записал? Разберешься, на какие кнопки нажимать?
По пути в клинику я попросил Сергея Петровича притормозить у первого же салона связи, где купил две симки и две дешевые «нокии» — одну для себя, другую для Петруши. Хотя пациентам не разрешали пользоваться мобильниками, император был вне подозрений.
— Уж не маленький, как-нибудь смекну, — сварливо откликнулся царь. — Хоть мне и досадно, что чухонцы, прежде дикие, в тонких ремеслах стали искуснее русских, а в землях битых свеев ныне порядка больше, чем в святом граде имени меня. В Питере, я слышал, всё гниет и рассыпается. Нева воняет. Мосты ржавеют. Гранит крошится. Адмиралтейство загажено судейскими крысами. Даже птицы — бакланы, Ромыч, бакланы! — пробивают купола с одного клевка. Для того ли я возводил новую столицу на болотах?
— Вот и нечего было затевать эту болотную бодягу. — Я наконец закрыл чемодан, поставил на пол и ногой подтолкнул к дверям. — Давно хотел спросить: на фига твое императорское величество вообще понесло на север? Чем тебе московский Кремль не угодил?
— В Кремле не надо жить, — вздохнул Петруша. — Атмосфера гадская. После всех этих иванов и самозванца осталась туча микробов — в тамошних палатах человек и поздоровей меня за пару лет склеил бы ласты. Скажу тебе по секрету, — император воровато оглянулся по сторонам и понизил голос до конспиративного шепота, — наш бросок на север был не столько эскаладой, сколько ретирадой. А ты бы на моем месте не сбежал?
— Может, и сбежал бы. — На прощание я приобнял царя и шепнул ему в самое ухо: — Или просто бы велел преображенцам сделать в Кремле ха-а-а-арошую санобработку…
Уже знакомый мне светло-голубой жучок подкатил к воротам клиники минут через десять. Сергей Петрович без усилий поднял мой чемодан и сунул его в багажник.
— Извините за опоздание, — сказал он. — Ездил в головной офис, на Ильинку. Думал, сумею быстро управиться, а там в юротделе, как назло, образовалась очередь. Зато вот, возьмите, прямо с сегодняшнего дня вы наш официальный сотрудник. У нас, знаете, без волокиты.
Я принял из его рук темно-бордовые «корочки» со строгим золотым тиснением и раскрыл их. С фотографии на меня смотрел свежеиспеченный старший референт Министерства финансов Российской Федерации — старомодные очки на крупном носу и седая бородища с черной окантовкой. В таком виде я выглядел солиднее, но и старше лет на десять.
— Не подрезать ли мне эту чертову бороду? — спросил я, влезая на заднее сиденье. — Как считаете? Надоело ходить Карлом Марксом. Попрошу сделать аккуратную эспаньолку.
— Подрезать-то можно, — с сомнением в голосе ответил Сергей Петрович. — Но я бы не советовал. Кадровики сразу потребуют новое фото. И потом, теперь вам часто придется бывать в таких странах, где мужчине с большой бородой куда проще скрыться в толпе.
Я вообразил огромную толпу, целиком состоящую из Карлов Марксов, и мысленно содрогнулся. Но отступать было поздновато. Ладно, подумал я, оставлю всё, как было. Раз уж Петр Великий, принципиальный враг бород, с моей смирился, то и прочие потерпят.
— Вы сказали, что вам еще надо подзарядиться. — Сергей Петрович вывернул из гнезда навигатор. — Куда двинемся? Давайте построим маршрут, а не понравится — перестроим.
— Да-да, — подтвердил я. — Скоро поедем. Мне нужно немного времени — сосредоточиться и подумать. — Я откинулся на сиденье, обхватил руками плечи и прикрыл глаза…
Каждое живое существо на планете похоже на аккумулятор: оно постоянно требует подзарядки. Обычные люди дышат, едят, пьют, спят — и всё это держит их организм в тонусе. А у созданий вроде меня есть еще и дополнительная опция. Как только она включается, удалить ее совсем нельзя — можно лишь перевести в «спящий режим».
Все эти умные формулировки я, конечно, придумал уже взрослым, а до того обходился без них. После истории с лампочкой и загадочных слов брата я начал потихоньку изучать весы, поселившиеся у меня в голове, и вскоре заметил одну закономерность. Пока Левка находился рядом, мои весы были постоянно взведены. Когда же, например, братец укатил в стройотряд, а я все каникулы прожил на бабушкиной даче, то уже к середине июля весы сжались и забились в уголок моей головы — так, что я не вспоминал о них неделями.
Сперва я решил: это оттого, что бабушка меня балует, а Левка гнобит, но через некоторое время понял свою ошибку. Бабушка ведь тоже порой могла и отругать меня, и шлепнуть, и не пустить на пруд, но я знал, что каждое ее наказание мною заслужено. Братец же обычно придирался ко мне без повода или причины — просто потому, что я находился рядом с ним и злил своим присутствием. В отличие от бабушки, Левка был постоянно несправедлив ко мне. Это его отношение и подпитывало мой аккумулятор.
Вряд ли брат нарочно выбрал такой способ, чтобы тренировать во мне наш фамильный дар. Он мог действовать и неосознанно. У людей вроде Левки и меня запутанные отношения с детерминизмом. Пойди разберись, сам ты управляешь силами природы или она передвигает тебя по неведомой траектории, разыгрывая шахматную партию, недоступную твоему уму. Нам не положено знать, где заканчивается случайность и начинается чей-то замысел. Или умысел. А может, черт возьми, даже и Промысел.
У меня зачесался кончик носа. Мать-природа явно намекала, чтобы я не отвлекался на мысленную болтовню с самим собой. Но я всё еще медлил. Пора было принимать решение, а я пока не выбрал — какое. В обычных условиях аккумулятору моих весов не требовалась плотная загрузка и они могли работать в четверть силы. Я мог проехаться в любом автобусе в час пик — и этого мне хватало надолго. Теперь же мои обстоятельства изменились. Раз я взялся за Левкину работу, глупо выходить на битву с полупустым патронташем. Значит, надо заряжать аккумулятор под завязку, на пару месяцев вперед.
Вопрос — где? Поскольку весы работали на несправедливости, найти ее месторождение и припасть к нему было бы технически нетрудно: уж в России-то искомой субстанции всегда было больше, чем нефти, газа и каменного угля, вместе взятых. В прежней жизни юный Рома подзарядился бы на Лубянке — за секунду, в одно касание, не заходя внутрь страшного здания. Но в жизни теперешней я туда и близко ни ногой. Весь квартал, вплоть до Фуркасовского переулка, стал Чернобылем для моих мозгов. Меня даже в магазине «Детский мир» — через всю площадь от главного здания — без лошадиной дозы транков тошнило до рвоты.
— Сейчас, Сергей Петрович, еще пару минут, — сказал я водителю, не открывая глаз.
На карте Москвы есть и другие точки, где, теоретически, можно пополнить запас. К ним я невольно прикасался, когда проезжал или проходил мимо. Туман несправедливости для меня невидим, но в большой концентрации ощутим. Он вызывает не боль, а покалывание в мышцах, словно их сводит судорогой и мгновенно отпускает. Обнаружив очередное скопление, я делал мысленные зарубки, затем проверял адрес в интернете и не ошибся ни разу. Сильнее всего туман сгущался в траурных залах Митинского крематория и морга на улице Россолимо, в онкоцентре на Божедомке и в детском хосписе на Чертановской — там, где люди постоянно испытывают страдания, ничем их не заслужив. Однако я поступил бы, как сволочной вампир, если бы отправился туда и присосался к источникам чужой боли и тоски. Не хочу подвергать таким испытаниям мою совесть, и так небезупречную.
Думай, Рома, думай. Надо найти иной вариант — тоже малоприятный, но не гнусный. Я еще раз пробежался по закоулкам памяти и вспомнил наконец разговор с санитаром Володей. Тот рассказывал о нехорошем доме в Красносельском районе, где росла одна из властных ветвей — давно гнилая и трухлявая. Услышав, что ее решили срезать и вырастить заново в каком-нибудь другом месте, я ничуть не удивился. Дом давно вошел в историю, стал зловещим символом — района и города. Слишком долго там глумились над людьми, чтобы после 4 декабря сохранить всё, как было. Санобработка спасет от микробов, но бессильна против многолетней несправедливости: та намертво въедается в стены, пол и потолок. Даже когда из таких домов уходит живое страдание, остается его долгий мертвый след. Там я и подзаряжусь, не потревожив никого, кроме теней…
Я открыл глаза и сказал Сергею Петровичу:
— Каланчевская, дом одиннадцать…
Вскоре мы были на месте. Сперва я даже засомневался: туда ли мы приехали? Года три назад возле этого длинного желто-голубого трехэтажного здания было не протолкнуться от машин. Теперь же я не заметил ни одной припаркованной легковушки — только пара фургонов с эмблемами строительных фирм. Впрочем, знакомая табличка всё еще висела рядом с главным входом, да и сама дверь под металлическим козырьком выглядела, как прежде. Машинально я нащупал в кармане новенькое удостоверение, однако предъявить его внутри было некому. В огромном сумрачном вестибюле не оказалось ни турникета, ни охранников. Даже паркет на полу был частично разобран, а из образовавшихся прорех выглядывали старая бетонная опалубка, полусгнившие доски и какая-то ветошь.
Пустая грязно-белая анфилада первого этажа напомнила мне длинный переход с Охотного Ряда на Театральную — полуночный и оттого безлюдный. В слабом мерцании плафонов дневного света я прошагал по коридору метров сто и по пути не встретил ни души. Дверей вокруг тоже не было — вместо них в стенах зияли рваные проемы. Заглянув в один из таких, я понял, что здание все-таки обитаемо. Двое рабочих в синих спецовках уже почти разобрали серебристую клеть, похожую на большой лабораторный шкаф, и складывали теперь ее части на полу: стекла — отдельно, рейки — отдельно. Узкую коричневую скамью с жесткой спинкой еще не успели снести, и это оказалось кстати. Когда подзаряжаешься где-то в первый раз, бывают всякие сюрпризы — дополнительная опора мне точно не помешает.
Володя говорил, что после ремонта сюда переедет какой-то архив. Ну и правильно. Бумажкам вреда не будет, а людям лучше держаться подальше. То есть нормальным людям — не таким, как я. Клочья тумана — липкого, затхлого, зябкого — между тем уже подбирались ко мне со всех сторон. Похоже, я не ошибся, выбрав это место: ненависть и отчаяние безвинно пострадавших успели смешаться и перебродить до состояния вязкого мрака. Присев на край скамьи, я почувствовал, как покалывание в мышцах перемещается снизу вверх. Икроножная, поясничная, косая живота, двуглавая плеча, большая грудная… На секунду в легких закончился воздух, затем что-то вязкое запульсировало в моем горле. «Ну, давай же!» — мысленно попросил я и приоткрыл щелочку в мозгах. С неслышным свистом туман ввинтился в голову, отыскивая убежище. Весы уже были к этому готовы. Они клацнули, принимая заряд. В левое ухо ударило огромным молотком из ваты, справа обдало ледяным сквозняком — а потом всё разом кончилось. Капли пота пробежали по шее и устремились за шиворот. Я чувствовал, что голова стала тяжелее, чем раньше, и точно знал, что это иллюзия. Беда ничего не весит, особенно чужая, а не твоя…
— Вы в порядке, Роман Ильич? — услышал я, когда вернулся обратно в машину. Должно быть, моя физиономия выглядела не лучшим образом. После подзарядки я сам еще минут десять стараюсь не смотреться в зеркало, чтобы уберечь себя от приступа паники.
— Сойдет, — успокоил я водителя. — Сейчас немного посплю, и будет совсем хорошо. Едем.
Напоследок я взглянул на здание, из которого вышел. Вечернее солнце тускло поблескивало в золоченых буквах еще не снятой таблички — «Басманный районный суд г. Москвы». Я шепотом выматерился от души, откинулся на спинку сиденья и провалился в сон. Сколько я спал, не знаю, а когда проснулся, голове полегчало. От удара ватным молотком и адского сквозняка последствий почти не осталось. Вытянув шею, я украдкой посмотрел в зеркало заднего вида: морда моя была так-сяк — ненамного хуже, чем обычно. Наша машина стояла возле подъезда облупленной пятиэтажки. Судя по маячившему неподалеку силуэту Останкинской иглы, мы находились где-то в районе Менделеевской.
— Поднимайтесь на второй этаж, вас уже ждут, — сказал Сергей Петрович. Он вытащил чемодан из багажника. — Хотите, я помогу вам донести вещи?
— Спасибо, сам справлюсь, — ответил я. — Езжайте, всего доброго!
Взяв чемодан, я вошел в подъезд и стал уже подниматься по лестнице — как вдруг сообразил, что мне не сказали номера квартиры. Странно. В таких домах на одной площадке их должно быть как минимум три. Неужели придется стучаться по очереди в каждую? К счастью, на втором этаже я обнаружил лишь одну дверь — коричневую, гладкую, без номера и иных опознавательных знаков. Не было на ней даже бдительной прорези «глазка». Зато рядом торчала большая круглая кнопка звонка. Я решительно придавил ее пальцем, ничего не услышал, и все-таки дверь почти сразу открылась.
В тесном коридоре столпились трое. Слева — худенькая шатенка лет двадцати, в белом топике и джинсах, модно продранных на коленях. Справа — крепкий рыжий парень под тридцатник, в гетрах и ковбойке. Между ними — смуглый плечистый брюнет с ухоженной ассирийской бородкой. Ему я дал бы около сорока пяти. На брюнете была яркая гавайская рубаха навыпуск и короткие шорты — из-за чего сперва мне показалось, что он без штанов.
Вся троица смотрела на меня с одинаковым выражением на лицах: это было смятение на грани легкого ужаса — как будто они только что увидели в дверях призрака.
Глава девятая
— Здрасьте! — сказал я. — Я тоже рад вас видеть. Мне уже можно войти или как?
Эти слова вывели троицу из ступора. Хотя нет, не слова — звуки. И я сразу догадался, в чем дело. Мой голос и голос Левки отличались. Брату повезло — ему достался такой глубокий и мужественный баритон, что даже когда Левка порол чушь, она звучала весомо. Я, младшенький, явился на склад, где выдают голоса, с опозданием на одиннадцать лет, и мне вручили то, что залежалось и никто не брал: жидкий тенорок, довольно противный на слух. Впрочем, сейчас я был даже рад, что мы с Левкой звучим по-разному. Иначе, боюсь, мне бы еще долго пришлось оставаться привидением — по крайней мере, для этих троих.
Топик, гавайка и ковбойка, не отводя глаз, попятились от меня вглубь коридора. Я зашел в квартиру, плечом прихлопнул за собой дверь. Поставил чемодан на пол и прямо спросил:
— Что, похож?
— О-о-очень, — выдохнула девушка. — Нас предупреждали, но я не знала, что настолько…
В ее словах, кроме удивления, мне почудился еле заметный упрек. Юрий Борисович, приглашая меня, наверняка думал, что родство и сходство с Левкой облегчит мне вхождение в его группу. Но если так пойдет и дальше, нормального контакта мне не видать: я так и не отделаюсь от роли двойника-доппельгангера покойного братца.
— В детстве нас часто путали, — пошутил я с печальной улыбкой. — Даже мама иногда.
Пока я не вырос, спутать нас было нельзя в принципе, но я понадеялся, что даже такой незатейливый юмор сейчас прокатит. Главное — разрядить атмосферу. Никакого негатива. Мои трудности с Левкой придется упрятать поглубже. Пусть увидят, что я им свой. Они потеряли старшего товарища, я — брата, беда на всех одна, тесней сплотим ряды. И тэ дэ.
— Давайте знакомиться, — предложил я. — Меня зовут Роман. Отчество, сами понимаете, Ильич. А вас как называть? На первых порах мне хватит имен. Мы не в отделе кадров.
Думаю, начал я правильно, с полутонов: печаль без надрыва, дружелюбие без амикошонства, деловитость без насупленных бровей. Старина Дейл Карнеги, в седьмом классе зачитанный до дыр, все еще неплохо работает. Напряжения в позах троицы стало поменьше, а живой мимики на лицах — побольше. Через несколько минут я, пожалуй, смогу намекнуть, что они по-прежнему загораживают нам дорогу — мне и чемодану.
— Ася, — сказала девушка и поспешно добавила: — Не уменьшительная форма от Анны, а полное имя, паспортное. Родители любят Тургенева.
— Димитрий. — Рыжий юноша старательно выделил первое из трех «и». Ему хотелось отличаться от заурядных Дим с беглой гласной. Слышал ли он про царевича из Углича?
— Нафталин, — представился гавайский брюнет.
И изготовился сразу, без паузы, ответить на мой неизбежный следующий вопрос:
— Это у вас имя или прозвище?
— Имя, — объяснил брюнет. — По большей части. — Говорил он с небольшим акцентом, чуть затягивая последние слоги. Так звучит русский у израильтян во втором поколении — тех, кого обучили языку родители-олимы. — Папа с мамой назвали Нафтали, в честь дяди. А дядю — в честь бен Якова, который из двенадцати колен. На исторической родине было норм, а в России вечно переспрашивают. Про нафталин знают все, про бен Якова — только цадики. О’кей, я не стал сопротивляться: так и быть, добавлю букву, пусть будет имя, как химия. Пахнет неважно, зато штука полезная — отпугивает моль. Верно я рассуждаю?
Я кивнул в знак согласия и подвел итог:
— Ася, Димитрий и Нафталин. Запомнил. Теперь расскажите вкратце, кто из вас чем занимается. Пока мне известно только то, что вы — группа поддержки…
Точности ради мне следовало сказать: «Моя группа поддержки», но я, разумеется, проглотил местоимение. Раз уж по инерции они продолжают считать себя командой Левки, пусть так оно и остается. На какое-то время. Пока эти трое не привыкнут к моему присутствию среди них. Хотя мне редко доводилось работать на замене, я понимал, что конкурировать с покойником явно — верный проигрыш. Разумнее не тянуть одеяло на себя. Не посягать на светлый образ, а тихо душить его в братских объятиях.
— Только сперва предлагаю присесть, — добавил я. — У вас случайно не завалялось чего-нибудь съедобного? И еще я бы выпил сока. Тут ведь есть холодильник?
По правде говоря, я еще от дверей сам заприметил вдалеке белый бок холодильника. И раз уж он есть, глупо держать его пустым. Однако свою наблюдательность я тоже спрятал до поры: людям нравится отвечать на легкие вопросы и откликаться на пустячные просьбы.
Следующие пять минут прошли в приятной суете гостеприимства. Меня проводили на кухню и усадили на высокий табурет, с которого я мог наблюдать за троицей. Та, окончательно ожив, развила бурную деятельность. Нафталин куда-то утащил чемодан, вернулся, объяснил, где мой номер, и вручил ключ. Тем временем Димитрий сгребал со стола в раковину грязную посуду, а Ася выкладывала на освободившееся место еду из холодильника. Судя по плоской миске с рисом и изюмом, это были остатки вчерашнего поминального обеда. Водки нашлось немного — всего полбутылки на четверых, зато сока — хоть залейся. Ананасовый был Левкин любимый. Пока братец не повзрослел и не съехал от нас, он обычно держал в заначке несколько упаковок. В детстве я дожидался, пока он не вскроет очередную, и украдкой к ней прикладывался, как мелкая птичка-козодой…
Разлили по рюмкам водку, выпили не чокаясь, заели кутьей и уже подраскисшим «оливье». Дожевывая, я осмотрелся по сторонам. Узкая и длинная кухня начиналась от окна и тянулась до холодильника — на границе с коридором. Над холодильником обнаружилась черная деревянная доска для записей. Стена между мойкой и посудным шкафом тоже не пустовала: к ней прилепили скотчем огромную карту мира, утыканную флажками. В южном полушарии флажков было — навскидку — раза в три больше, чем в северном. На тумбочке у окна отдыхал чей-то ноутбук. Рядом, на стене, висела большая плазменная панель телевизора. Та-ак, в целом понятно. Скорее всего, команда Левки проводила совещания здесь. Значит, для беседы лучшего места не найти.
— Продолжим, — сказал я. И спросил, обращаясь к девушке: — Ася, чем занимаетесь вы? Давайте кратко, чтобы я понял главное, а в деталях разберемся позже.
— Если совсем кратко, я коммуникатор, — ответила Ася. — Моя задача — языковая поддержка группы. Попросту говоря, в каждой новой стране я помогаю объясниться с аборигенами. У меня в рабочем активе четырнадцать языков, в режиме архива — еще восемь. Когда среда совсем экзотическая, я могу разобраться в ней часов за шесть…
— Ух ты! — поразился я. В моем воображении полиглоты выглядели суровыми стариками в академических ермолках. Девушка студенческого вида в эту картинку совершенно не вписывалась. — Да вы уникум. Языки, наверное, учите с младших классов?
— Что вы, гораздо раньше. — На лице Аси промелькнула бледная улыбка. — Папа с мамой — микробиологи. Я вместе с ними каталась по миру лет с четырех. Русский был третий язык, который я освоила. Первый — английский, второй — китайский, кантонский диалект. А дальше оно уже как-то само пошло… Вы ведь, наверное, хотите проверить мои возможности, да? Выберите слово или фразу на любом языке, а я постараюсь перевести.
Условие было простым, однако я задумался. На русском отделении филфака нам, конечно, давали минимум английского, немецкого и испанского — но не предлагать же ей, в самом деле, «итс ол райт», «энтшульдиген зи битте», «буэнос диас» и прочий ширпотреб для туристов? Правда, на третьем курсе был еще семестр болгарского. Из него в моей голове задержалось единственное слово — да и то я выучил на спор, открыв словарь наугад…
— Самобръсначка, — сказал я.
— Электробритва, — тотчас же ответила Ася. — Это слишком легко. Хотя за последние полгода я не распаковывала свой болгарский. У нас редко бывают эпизоды в Европе.
— Ну хорошо… дайте немного подумать…
Даже одна рюмка водки в конце трудного дня может быть коварной. В другое время я бы, наверное, не стал произносить любимое выражение однокурсника Леши. Звали его на самом деле — я вызубрил! — Лопело Нфубеа Нсы Боканга. Он был сыном вождя очень маленького племени букомбе из Экваториальной Гвинеи и приехал в СССР учиться по обмену. Мы с ним особенно сдружились, когда я узнал, как сильно доставали малыша Лопело его родные братья. Бедняге не посчастливилось родиться позже всех шестерых…
— …Увага утеге убонту кти эйге, — сказал я. Приятель-гвинеец растолковал мне смысл этой ритмичной фразы. Проверим: сумеет ли сделать то же самое девушка-полиглот?
Ася зажмурилась и сложила пальцы в замок. На лбу у нее собрались мелкие морщинки. Я успел подумать, что, наверное, переусложнил испытание, но тут девушка открыла глаза и проговорила, осторожно подбирая слова, — как будто двигалась по тонкому льду:
— Твоя… сестра… вступала в сексуальные отношения… с самцом саламандры… Ой, нет, извините! С самцом морской черепахи. Правильно? Я никогда не работала с букомбе.
По пути в клинику я попросил Сергея Петровича притормозить у первого же салона связи, где купил две симки и две дешевые «нокии» — одну для себя, другую для Петруши. Хотя пациентам не разрешали пользоваться мобильниками, император был вне подозрений.
— Уж не маленький, как-нибудь смекну, — сварливо откликнулся царь. — Хоть мне и досадно, что чухонцы, прежде дикие, в тонких ремеслах стали искуснее русских, а в землях битых свеев ныне порядка больше, чем в святом граде имени меня. В Питере, я слышал, всё гниет и рассыпается. Нева воняет. Мосты ржавеют. Гранит крошится. Адмиралтейство загажено судейскими крысами. Даже птицы — бакланы, Ромыч, бакланы! — пробивают купола с одного клевка. Для того ли я возводил новую столицу на болотах?
— Вот и нечего было затевать эту болотную бодягу. — Я наконец закрыл чемодан, поставил на пол и ногой подтолкнул к дверям. — Давно хотел спросить: на фига твое императорское величество вообще понесло на север? Чем тебе московский Кремль не угодил?
— В Кремле не надо жить, — вздохнул Петруша. — Атмосфера гадская. После всех этих иванов и самозванца осталась туча микробов — в тамошних палатах человек и поздоровей меня за пару лет склеил бы ласты. Скажу тебе по секрету, — император воровато оглянулся по сторонам и понизил голос до конспиративного шепота, — наш бросок на север был не столько эскаладой, сколько ретирадой. А ты бы на моем месте не сбежал?
— Может, и сбежал бы. — На прощание я приобнял царя и шепнул ему в самое ухо: — Или просто бы велел преображенцам сделать в Кремле ха-а-а-арошую санобработку…
Уже знакомый мне светло-голубой жучок подкатил к воротам клиники минут через десять. Сергей Петрович без усилий поднял мой чемодан и сунул его в багажник.
— Извините за опоздание, — сказал он. — Ездил в головной офис, на Ильинку. Думал, сумею быстро управиться, а там в юротделе, как назло, образовалась очередь. Зато вот, возьмите, прямо с сегодняшнего дня вы наш официальный сотрудник. У нас, знаете, без волокиты.
Я принял из его рук темно-бордовые «корочки» со строгим золотым тиснением и раскрыл их. С фотографии на меня смотрел свежеиспеченный старший референт Министерства финансов Российской Федерации — старомодные очки на крупном носу и седая бородища с черной окантовкой. В таком виде я выглядел солиднее, но и старше лет на десять.
— Не подрезать ли мне эту чертову бороду? — спросил я, влезая на заднее сиденье. — Как считаете? Надоело ходить Карлом Марксом. Попрошу сделать аккуратную эспаньолку.
— Подрезать-то можно, — с сомнением в голосе ответил Сергей Петрович. — Но я бы не советовал. Кадровики сразу потребуют новое фото. И потом, теперь вам часто придется бывать в таких странах, где мужчине с большой бородой куда проще скрыться в толпе.
Я вообразил огромную толпу, целиком состоящую из Карлов Марксов, и мысленно содрогнулся. Но отступать было поздновато. Ладно, подумал я, оставлю всё, как было. Раз уж Петр Великий, принципиальный враг бород, с моей смирился, то и прочие потерпят.
— Вы сказали, что вам еще надо подзарядиться. — Сергей Петрович вывернул из гнезда навигатор. — Куда двинемся? Давайте построим маршрут, а не понравится — перестроим.
— Да-да, — подтвердил я. — Скоро поедем. Мне нужно немного времени — сосредоточиться и подумать. — Я откинулся на сиденье, обхватил руками плечи и прикрыл глаза…
Каждое живое существо на планете похоже на аккумулятор: оно постоянно требует подзарядки. Обычные люди дышат, едят, пьют, спят — и всё это держит их организм в тонусе. А у созданий вроде меня есть еще и дополнительная опция. Как только она включается, удалить ее совсем нельзя — можно лишь перевести в «спящий режим».
Все эти умные формулировки я, конечно, придумал уже взрослым, а до того обходился без них. После истории с лампочкой и загадочных слов брата я начал потихоньку изучать весы, поселившиеся у меня в голове, и вскоре заметил одну закономерность. Пока Левка находился рядом, мои весы были постоянно взведены. Когда же, например, братец укатил в стройотряд, а я все каникулы прожил на бабушкиной даче, то уже к середине июля весы сжались и забились в уголок моей головы — так, что я не вспоминал о них неделями.
Сперва я решил: это оттого, что бабушка меня балует, а Левка гнобит, но через некоторое время понял свою ошибку. Бабушка ведь тоже порой могла и отругать меня, и шлепнуть, и не пустить на пруд, но я знал, что каждое ее наказание мною заслужено. Братец же обычно придирался ко мне без повода или причины — просто потому, что я находился рядом с ним и злил своим присутствием. В отличие от бабушки, Левка был постоянно несправедлив ко мне. Это его отношение и подпитывало мой аккумулятор.
Вряд ли брат нарочно выбрал такой способ, чтобы тренировать во мне наш фамильный дар. Он мог действовать и неосознанно. У людей вроде Левки и меня запутанные отношения с детерминизмом. Пойди разберись, сам ты управляешь силами природы или она передвигает тебя по неведомой траектории, разыгрывая шахматную партию, недоступную твоему уму. Нам не положено знать, где заканчивается случайность и начинается чей-то замысел. Или умысел. А может, черт возьми, даже и Промысел.
У меня зачесался кончик носа. Мать-природа явно намекала, чтобы я не отвлекался на мысленную болтовню с самим собой. Но я всё еще медлил. Пора было принимать решение, а я пока не выбрал — какое. В обычных условиях аккумулятору моих весов не требовалась плотная загрузка и они могли работать в четверть силы. Я мог проехаться в любом автобусе в час пик — и этого мне хватало надолго. Теперь же мои обстоятельства изменились. Раз я взялся за Левкину работу, глупо выходить на битву с полупустым патронташем. Значит, надо заряжать аккумулятор под завязку, на пару месяцев вперед.
Вопрос — где? Поскольку весы работали на несправедливости, найти ее месторождение и припасть к нему было бы технически нетрудно: уж в России-то искомой субстанции всегда было больше, чем нефти, газа и каменного угля, вместе взятых. В прежней жизни юный Рома подзарядился бы на Лубянке — за секунду, в одно касание, не заходя внутрь страшного здания. Но в жизни теперешней я туда и близко ни ногой. Весь квартал, вплоть до Фуркасовского переулка, стал Чернобылем для моих мозгов. Меня даже в магазине «Детский мир» — через всю площадь от главного здания — без лошадиной дозы транков тошнило до рвоты.
— Сейчас, Сергей Петрович, еще пару минут, — сказал я водителю, не открывая глаз.
На карте Москвы есть и другие точки, где, теоретически, можно пополнить запас. К ним я невольно прикасался, когда проезжал или проходил мимо. Туман несправедливости для меня невидим, но в большой концентрации ощутим. Он вызывает не боль, а покалывание в мышцах, словно их сводит судорогой и мгновенно отпускает. Обнаружив очередное скопление, я делал мысленные зарубки, затем проверял адрес в интернете и не ошибся ни разу. Сильнее всего туман сгущался в траурных залах Митинского крематория и морга на улице Россолимо, в онкоцентре на Божедомке и в детском хосписе на Чертановской — там, где люди постоянно испытывают страдания, ничем их не заслужив. Однако я поступил бы, как сволочной вампир, если бы отправился туда и присосался к источникам чужой боли и тоски. Не хочу подвергать таким испытаниям мою совесть, и так небезупречную.
Думай, Рома, думай. Надо найти иной вариант — тоже малоприятный, но не гнусный. Я еще раз пробежался по закоулкам памяти и вспомнил наконец разговор с санитаром Володей. Тот рассказывал о нехорошем доме в Красносельском районе, где росла одна из властных ветвей — давно гнилая и трухлявая. Услышав, что ее решили срезать и вырастить заново в каком-нибудь другом месте, я ничуть не удивился. Дом давно вошел в историю, стал зловещим символом — района и города. Слишком долго там глумились над людьми, чтобы после 4 декабря сохранить всё, как было. Санобработка спасет от микробов, но бессильна против многолетней несправедливости: та намертво въедается в стены, пол и потолок. Даже когда из таких домов уходит живое страдание, остается его долгий мертвый след. Там я и подзаряжусь, не потревожив никого, кроме теней…
Я открыл глаза и сказал Сергею Петровичу:
— Каланчевская, дом одиннадцать…
Вскоре мы были на месте. Сперва я даже засомневался: туда ли мы приехали? Года три назад возле этого длинного желто-голубого трехэтажного здания было не протолкнуться от машин. Теперь же я не заметил ни одной припаркованной легковушки — только пара фургонов с эмблемами строительных фирм. Впрочем, знакомая табличка всё еще висела рядом с главным входом, да и сама дверь под металлическим козырьком выглядела, как прежде. Машинально я нащупал в кармане новенькое удостоверение, однако предъявить его внутри было некому. В огромном сумрачном вестибюле не оказалось ни турникета, ни охранников. Даже паркет на полу был частично разобран, а из образовавшихся прорех выглядывали старая бетонная опалубка, полусгнившие доски и какая-то ветошь.
Пустая грязно-белая анфилада первого этажа напомнила мне длинный переход с Охотного Ряда на Театральную — полуночный и оттого безлюдный. В слабом мерцании плафонов дневного света я прошагал по коридору метров сто и по пути не встретил ни души. Дверей вокруг тоже не было — вместо них в стенах зияли рваные проемы. Заглянув в один из таких, я понял, что здание все-таки обитаемо. Двое рабочих в синих спецовках уже почти разобрали серебристую клеть, похожую на большой лабораторный шкаф, и складывали теперь ее части на полу: стекла — отдельно, рейки — отдельно. Узкую коричневую скамью с жесткой спинкой еще не успели снести, и это оказалось кстати. Когда подзаряжаешься где-то в первый раз, бывают всякие сюрпризы — дополнительная опора мне точно не помешает.
Володя говорил, что после ремонта сюда переедет какой-то архив. Ну и правильно. Бумажкам вреда не будет, а людям лучше держаться подальше. То есть нормальным людям — не таким, как я. Клочья тумана — липкого, затхлого, зябкого — между тем уже подбирались ко мне со всех сторон. Похоже, я не ошибся, выбрав это место: ненависть и отчаяние безвинно пострадавших успели смешаться и перебродить до состояния вязкого мрака. Присев на край скамьи, я почувствовал, как покалывание в мышцах перемещается снизу вверх. Икроножная, поясничная, косая живота, двуглавая плеча, большая грудная… На секунду в легких закончился воздух, затем что-то вязкое запульсировало в моем горле. «Ну, давай же!» — мысленно попросил я и приоткрыл щелочку в мозгах. С неслышным свистом туман ввинтился в голову, отыскивая убежище. Весы уже были к этому готовы. Они клацнули, принимая заряд. В левое ухо ударило огромным молотком из ваты, справа обдало ледяным сквозняком — а потом всё разом кончилось. Капли пота пробежали по шее и устремились за шиворот. Я чувствовал, что голова стала тяжелее, чем раньше, и точно знал, что это иллюзия. Беда ничего не весит, особенно чужая, а не твоя…
— Вы в порядке, Роман Ильич? — услышал я, когда вернулся обратно в машину. Должно быть, моя физиономия выглядела не лучшим образом. После подзарядки я сам еще минут десять стараюсь не смотреться в зеркало, чтобы уберечь себя от приступа паники.
— Сойдет, — успокоил я водителя. — Сейчас немного посплю, и будет совсем хорошо. Едем.
Напоследок я взглянул на здание, из которого вышел. Вечернее солнце тускло поблескивало в золоченых буквах еще не снятой таблички — «Басманный районный суд г. Москвы». Я шепотом выматерился от души, откинулся на спинку сиденья и провалился в сон. Сколько я спал, не знаю, а когда проснулся, голове полегчало. От удара ватным молотком и адского сквозняка последствий почти не осталось. Вытянув шею, я украдкой посмотрел в зеркало заднего вида: морда моя была так-сяк — ненамного хуже, чем обычно. Наша машина стояла возле подъезда облупленной пятиэтажки. Судя по маячившему неподалеку силуэту Останкинской иглы, мы находились где-то в районе Менделеевской.
— Поднимайтесь на второй этаж, вас уже ждут, — сказал Сергей Петрович. Он вытащил чемодан из багажника. — Хотите, я помогу вам донести вещи?
— Спасибо, сам справлюсь, — ответил я. — Езжайте, всего доброго!
Взяв чемодан, я вошел в подъезд и стал уже подниматься по лестнице — как вдруг сообразил, что мне не сказали номера квартиры. Странно. В таких домах на одной площадке их должно быть как минимум три. Неужели придется стучаться по очереди в каждую? К счастью, на втором этаже я обнаружил лишь одну дверь — коричневую, гладкую, без номера и иных опознавательных знаков. Не было на ней даже бдительной прорези «глазка». Зато рядом торчала большая круглая кнопка звонка. Я решительно придавил ее пальцем, ничего не услышал, и все-таки дверь почти сразу открылась.
В тесном коридоре столпились трое. Слева — худенькая шатенка лет двадцати, в белом топике и джинсах, модно продранных на коленях. Справа — крепкий рыжий парень под тридцатник, в гетрах и ковбойке. Между ними — смуглый плечистый брюнет с ухоженной ассирийской бородкой. Ему я дал бы около сорока пяти. На брюнете была яркая гавайская рубаха навыпуск и короткие шорты — из-за чего сперва мне показалось, что он без штанов.
Вся троица смотрела на меня с одинаковым выражением на лицах: это было смятение на грани легкого ужаса — как будто они только что увидели в дверях призрака.
Глава девятая
— Здрасьте! — сказал я. — Я тоже рад вас видеть. Мне уже можно войти или как?
Эти слова вывели троицу из ступора. Хотя нет, не слова — звуки. И я сразу догадался, в чем дело. Мой голос и голос Левки отличались. Брату повезло — ему достался такой глубокий и мужественный баритон, что даже когда Левка порол чушь, она звучала весомо. Я, младшенький, явился на склад, где выдают голоса, с опозданием на одиннадцать лет, и мне вручили то, что залежалось и никто не брал: жидкий тенорок, довольно противный на слух. Впрочем, сейчас я был даже рад, что мы с Левкой звучим по-разному. Иначе, боюсь, мне бы еще долго пришлось оставаться привидением — по крайней мере, для этих троих.
Топик, гавайка и ковбойка, не отводя глаз, попятились от меня вглубь коридора. Я зашел в квартиру, плечом прихлопнул за собой дверь. Поставил чемодан на пол и прямо спросил:
— Что, похож?
— О-о-очень, — выдохнула девушка. — Нас предупреждали, но я не знала, что настолько…
В ее словах, кроме удивления, мне почудился еле заметный упрек. Юрий Борисович, приглашая меня, наверняка думал, что родство и сходство с Левкой облегчит мне вхождение в его группу. Но если так пойдет и дальше, нормального контакта мне не видать: я так и не отделаюсь от роли двойника-доппельгангера покойного братца.
— В детстве нас часто путали, — пошутил я с печальной улыбкой. — Даже мама иногда.
Пока я не вырос, спутать нас было нельзя в принципе, но я понадеялся, что даже такой незатейливый юмор сейчас прокатит. Главное — разрядить атмосферу. Никакого негатива. Мои трудности с Левкой придется упрятать поглубже. Пусть увидят, что я им свой. Они потеряли старшего товарища, я — брата, беда на всех одна, тесней сплотим ряды. И тэ дэ.
— Давайте знакомиться, — предложил я. — Меня зовут Роман. Отчество, сами понимаете, Ильич. А вас как называть? На первых порах мне хватит имен. Мы не в отделе кадров.
Думаю, начал я правильно, с полутонов: печаль без надрыва, дружелюбие без амикошонства, деловитость без насупленных бровей. Старина Дейл Карнеги, в седьмом классе зачитанный до дыр, все еще неплохо работает. Напряжения в позах троицы стало поменьше, а живой мимики на лицах — побольше. Через несколько минут я, пожалуй, смогу намекнуть, что они по-прежнему загораживают нам дорогу — мне и чемодану.
— Ася, — сказала девушка и поспешно добавила: — Не уменьшительная форма от Анны, а полное имя, паспортное. Родители любят Тургенева.
— Димитрий. — Рыжий юноша старательно выделил первое из трех «и». Ему хотелось отличаться от заурядных Дим с беглой гласной. Слышал ли он про царевича из Углича?
— Нафталин, — представился гавайский брюнет.
И изготовился сразу, без паузы, ответить на мой неизбежный следующий вопрос:
— Это у вас имя или прозвище?
— Имя, — объяснил брюнет. — По большей части. — Говорил он с небольшим акцентом, чуть затягивая последние слоги. Так звучит русский у израильтян во втором поколении — тех, кого обучили языку родители-олимы. — Папа с мамой назвали Нафтали, в честь дяди. А дядю — в честь бен Якова, который из двенадцати колен. На исторической родине было норм, а в России вечно переспрашивают. Про нафталин знают все, про бен Якова — только цадики. О’кей, я не стал сопротивляться: так и быть, добавлю букву, пусть будет имя, как химия. Пахнет неважно, зато штука полезная — отпугивает моль. Верно я рассуждаю?
Я кивнул в знак согласия и подвел итог:
— Ася, Димитрий и Нафталин. Запомнил. Теперь расскажите вкратце, кто из вас чем занимается. Пока мне известно только то, что вы — группа поддержки…
Точности ради мне следовало сказать: «Моя группа поддержки», но я, разумеется, проглотил местоимение. Раз уж по инерции они продолжают считать себя командой Левки, пусть так оно и остается. На какое-то время. Пока эти трое не привыкнут к моему присутствию среди них. Хотя мне редко доводилось работать на замене, я понимал, что конкурировать с покойником явно — верный проигрыш. Разумнее не тянуть одеяло на себя. Не посягать на светлый образ, а тихо душить его в братских объятиях.
— Только сперва предлагаю присесть, — добавил я. — У вас случайно не завалялось чего-нибудь съедобного? И еще я бы выпил сока. Тут ведь есть холодильник?
По правде говоря, я еще от дверей сам заприметил вдалеке белый бок холодильника. И раз уж он есть, глупо держать его пустым. Однако свою наблюдательность я тоже спрятал до поры: людям нравится отвечать на легкие вопросы и откликаться на пустячные просьбы.
Следующие пять минут прошли в приятной суете гостеприимства. Меня проводили на кухню и усадили на высокий табурет, с которого я мог наблюдать за троицей. Та, окончательно ожив, развила бурную деятельность. Нафталин куда-то утащил чемодан, вернулся, объяснил, где мой номер, и вручил ключ. Тем временем Димитрий сгребал со стола в раковину грязную посуду, а Ася выкладывала на освободившееся место еду из холодильника. Судя по плоской миске с рисом и изюмом, это были остатки вчерашнего поминального обеда. Водки нашлось немного — всего полбутылки на четверых, зато сока — хоть залейся. Ананасовый был Левкин любимый. Пока братец не повзрослел и не съехал от нас, он обычно держал в заначке несколько упаковок. В детстве я дожидался, пока он не вскроет очередную, и украдкой к ней прикладывался, как мелкая птичка-козодой…
Разлили по рюмкам водку, выпили не чокаясь, заели кутьей и уже подраскисшим «оливье». Дожевывая, я осмотрелся по сторонам. Узкая и длинная кухня начиналась от окна и тянулась до холодильника — на границе с коридором. Над холодильником обнаружилась черная деревянная доска для записей. Стена между мойкой и посудным шкафом тоже не пустовала: к ней прилепили скотчем огромную карту мира, утыканную флажками. В южном полушарии флажков было — навскидку — раза в три больше, чем в северном. На тумбочке у окна отдыхал чей-то ноутбук. Рядом, на стене, висела большая плазменная панель телевизора. Та-ак, в целом понятно. Скорее всего, команда Левки проводила совещания здесь. Значит, для беседы лучшего места не найти.
— Продолжим, — сказал я. И спросил, обращаясь к девушке: — Ася, чем занимаетесь вы? Давайте кратко, чтобы я понял главное, а в деталях разберемся позже.
— Если совсем кратко, я коммуникатор, — ответила Ася. — Моя задача — языковая поддержка группы. Попросту говоря, в каждой новой стране я помогаю объясниться с аборигенами. У меня в рабочем активе четырнадцать языков, в режиме архива — еще восемь. Когда среда совсем экзотическая, я могу разобраться в ней часов за шесть…
— Ух ты! — поразился я. В моем воображении полиглоты выглядели суровыми стариками в академических ермолках. Девушка студенческого вида в эту картинку совершенно не вписывалась. — Да вы уникум. Языки, наверное, учите с младших классов?
— Что вы, гораздо раньше. — На лице Аси промелькнула бледная улыбка. — Папа с мамой — микробиологи. Я вместе с ними каталась по миру лет с четырех. Русский был третий язык, который я освоила. Первый — английский, второй — китайский, кантонский диалект. А дальше оно уже как-то само пошло… Вы ведь, наверное, хотите проверить мои возможности, да? Выберите слово или фразу на любом языке, а я постараюсь перевести.
Условие было простым, однако я задумался. На русском отделении филфака нам, конечно, давали минимум английского, немецкого и испанского — но не предлагать же ей, в самом деле, «итс ол райт», «энтшульдиген зи битте», «буэнос диас» и прочий ширпотреб для туристов? Правда, на третьем курсе был еще семестр болгарского. Из него в моей голове задержалось единственное слово — да и то я выучил на спор, открыв словарь наугад…
— Самобръсначка, — сказал я.
— Электробритва, — тотчас же ответила Ася. — Это слишком легко. Хотя за последние полгода я не распаковывала свой болгарский. У нас редко бывают эпизоды в Европе.
— Ну хорошо… дайте немного подумать…
Даже одна рюмка водки в конце трудного дня может быть коварной. В другое время я бы, наверное, не стал произносить любимое выражение однокурсника Леши. Звали его на самом деле — я вызубрил! — Лопело Нфубеа Нсы Боканга. Он был сыном вождя очень маленького племени букомбе из Экваториальной Гвинеи и приехал в СССР учиться по обмену. Мы с ним особенно сдружились, когда я узнал, как сильно доставали малыша Лопело его родные братья. Бедняге не посчастливилось родиться позже всех шестерых…
— …Увага утеге убонту кти эйге, — сказал я. Приятель-гвинеец растолковал мне смысл этой ритмичной фразы. Проверим: сумеет ли сделать то же самое девушка-полиглот?
Ася зажмурилась и сложила пальцы в замок. На лбу у нее собрались мелкие морщинки. Я успел подумать, что, наверное, переусложнил испытание, но тут девушка открыла глаза и проговорила, осторожно подбирая слова, — как будто двигалась по тонкому льду:
— Твоя… сестра… вступала в сексуальные отношения… с самцом саламандры… Ой, нет, извините! С самцом морской черепахи. Правильно? Я никогда не работала с букомбе.