Милая Роуз Голд

Винни поерзал на стуле.

– И как же вы ее остановили?

На самом деле цепочку событий, которая привела к маминому аресту, я запустила совершенно случайно. Я рассказала Алекс о происходящем не для того, чтобы она вызвала полицию, а для того, чтобы впечатлить ее. У Алекс были парни – больше одного, – она училась в большом городе на графического дизайнера. Я всю жизнь ею восхищалась. Мне просто хотелось поразить ее хоть чем-нибудь.

– Мне нужно было действовать, – сказала я вместо этого, – но я боялась сделать это сама, поэтому обратилась к подруге, про которую уже говорила, и она помогла мне сделать правильный выбор.

– Вы не скажете мне ее имя?

Я покачала головой. Алекс была бы очень рада вниманию, но это была моя история, а не ее.

– Понимаю.

Мы с Винни поговорили о судебном процессе. Я рассказала ему то, что он и так мог узнать из тогдашних новостей: никто в Дэдвике не выступил в защиту мамы. Один из моих бывших врачей дал показания. Он изначально подозревал, что «дело нечисто». Но именно из-за моих показаний она отправилась в тюрьму.

На следующее утро «Вестник Дэдвика» вышел с кричащим заголовком: «СУДЬЯ: ЯДОВИТАЯ ПЭТТИ ДОЛЖНА ОТВЕТИТЬ ЗА СВОИ ЗЛОДЕЯНИЯ». Репортеры писали тогда, что никогда еще в истории нашего округа присяжные не принимали решение так быстро. Маму признали виновной в жестоком обращении с ребенком при отягчающих обстоятельствах и посадили на пять лет. Ей запрещалось контактировать со мной до тех пор, пока я сама этого не захочу. Она провела в тюрьме уже несколько месяцев. Я впервые в жизни так долго с ней не разговаривала.

Мне хотелось уйти из кафе, убежать как можно дальше от Винни Кинга. Его интересовала только Роуз Голд из цирка уродов. Но я продолжила отвечать на его вопросы. Винни просто инструмент. Он нужен, чтобы донести мою версию правды. И без него у меня не будет денег на зубы. Я уже видела свою ослепительно белую улыбку. Незнакомцы будут улыбаться мне в ответ вместо того, чтобы морщиться.

«Мой маленький боец», – произнес мамин голос.

– Как думаете, почему ваша мама – простите мне мой французский – так долбанулась? Какая-нибудь детская травма? – Теперь Винни явно получал удовольствие.

– Кто знает, – ответила я и посмотрела в окно. Сосулька сорвалась с крыши и разбилась о тротуар.

Винни следил за мной, облизывая зубы. Я пыталась понять, осмелится ли он спросить про то, что интересует его больше всего.

– У вашей мамы, судя по всему, не все в порядке с головой. Вам ее не жаль?

«Ужасно жаль», – готова была закричать я.

Но людям не нравятся истории о прощении. Они хотят видеть, как горят мосты. Им нужна драма, на фоне которой их собственные жизни покажутся нормальными. Я уже начинала это понимать.

Я отвернулась от окна и уставилась на Винни. Я представила, как очередная падающая сосулька вонзается в голубой глаз. И получается глазной шашлык.

– Ни капельки, – соврала я.





5.

Пэтти




МЫ С РОУЗ ГОЛД стоим у двери дома, где я выросла. Я с трудом сдерживаю крик, рвущийся из горла. Я забираю у дочери Адама, потому что ей нужно найти ключи в сумочке. Держа на руках малыша, глядя на то, как шевелятся его пальчики, я успокаиваюсь и вспоминаю, почему я здесь.

Роуз Голд вздыхает с досадой и глубже зарывается в сумку. Пока дочь ищет ключи, я осматриваюсь. Справа от гаража начинаются заросли. Когда я была маленькой, там был целый лес, но к тому времени, когда я покинула этот дом, половину деревьев вырубили, чтобы построить торговый центр.

Через улицу стоит жалкая развалина, принадлежавшая Томпсонам. Помню, двое мальчишек, их сыновья, постоянно возились с металлоломом во дворе. Их лица всегда были в грязи, даже утром. «Как варвары», – ворчала моя мать, глядя на них из окна.

Томпсоны привлекали меня, потому что у них была лошадь. Правда, я никогда не видела, чтобы она выходила из загона. Но в один прекрасный день она исчезла. И сами Томпсоны тоже. Никто не знал, куда они подевались, но свой хлам они забирать не стали. Теперь их двор, заросший травой по колено, завален покрышками и упаковками от фастфуда. Думаю, здесь по-прежнему тусуется местная шпана. Поверить не могу, что Пибоди так и не заставили никого убраться на заброшенном участке. Такое уродство прямо под окном.

За гаражом сохранилась площадка для бассейна, которую мы строили вместе с отцом и моим братом Дэвидом. Я делаю несколько шагов в ту сторону. Дерево потрескалось, краска облупилась, а огромная дыра в центре площадки по-прежнему пустует. У отца были грандиозные планы: он хотел построить наземный бассейн, но так и не закончил его.

Роуз Голд наконец вытаскивает ключи из сумки, открывает дверь и перешагивает порог, но перед этим забирает у меня Адама.

– Привет, красавчик.

Она улыбается, покачивая малыша, гладя его по щекам и целуя в лобик. О родной матери она забыла. Ей важен только он. Нужно будет исправить эту ситуацию.

Я вхожу следом за Роуз Голд в дом и оказываюсь в нашей старой гостиной. Стены по-прежнему покрыты панелями из темного дерева. Ковер стального цвета совсем истерся, его пора заменить. Мебели немного: два коричневых кресла, журнальный столик и старенький телевизор. Стены голые: ни семейных фото, ни картин – ничего нет. Невероятно, но дом стал еще более неуютным, чем раньше.

– И давно ты сюда переехала? – спрашиваю я.

Роуз Голд жестом велит мне следовать за ней по коридору, ведущему к спальням.

– Несколько месяцев назад. Я пока не успела здесь ничего отремонтировать. Все время уходит на малыша.

Мы подходим к спальне моих родителей. Она закрыта. Роуз Голд толкает дверь.


Первое, что бросается в глаза, – это цвет, точнее его отсутствие. Все в комнате белое: и стены, и покрывало на кровати, и комод. Даже детская кроватка, стоящая в углу, сделана из белого дерева. А я готова была поспорить на свою левую грудь, что увижу какое-нибудь сочетание розового, фиолетового и аквамарина. Это были любимые цвета моей дочери.

Кровать аккуратно заправлена, хотя подушка с одного края примята, как будто из нее вырвали часть набивки. На стенах нет ни фотографий Адама, ни моих, ни чего-либо еще. Все чистое, четко организованное и обезличенное. Комната напоминает мне нечто среднее между палатой в психушке и монашеской кельей.

Я понимаю, что Роуз Голд ждет моей реакции, поэтому киваю:

– Тебе подходит.

Она идет дальше и открывает дверь в мою детскую спальню:

– Я подумала, что ты можешь пожить тут.

Стены покрашены губкой в сиреневый цвет. Единственный предмет мебели в комнате – это хлипкая двуспальная кровать с простым белым бельем. Пожалуй, глупо было бы ожидать, что дочь отдаст мне главную спальню. Теперь хозяйка она, а я просто гость, хоть и рассчитываю сделать все, чтобы задержаться здесь надолго.

Проследив за направлением ее взгляда, я смотрю наверх. На потолке нарисованы два огромных и очень реалистичных глаза. Я отскакиваю назад, вскрикнув. Бледно-голубые глаза смотрят на меня так, словно я их расстроила.

Роуз Голд усмехается:

– У семейки Пибоди было странное чувство юмора.

Мне с трудом верится, что это «произведение искусства» нарисовано по заказу Пибоди. Даже в молодости они принадлежали к тому типу людей, для которых вечерняя партия в шахматы – уже бешеная тусовка. Такие, как они, украшают дом школьными поделками детей. А эти глаза нарисовал кто-то талантливый.

Отходить к двери бесполезно. Глаза смотрят на меня, куда бы я ни встала. Их нужно закрасить. Немедленно.

– А это, как тебе известно, третья спальня, – говорит Роуз Голд, стоя у двери напротив.

Это была комната моего старшего брата. Я закрываю дверь в свою спальню, чтобы скрыться от глаз, и заглядываю в спальню Дэвида. Там пусто, если не считать нескольких нераспечатанных коробок. Но я, словно наяву, вижу его стол, заваленный рисунками, дневник в кожаном переплете, спрятанный под матрасом, тумбочку, а на ней раскрытый швейцарский нож с торчащим наружу копьевидным лезвием. Я торопливо прохожу мимо комнаты и останавливаюсь в ванной, которую нам четверым приходилось делить.

Роуз Голд идет за мной, прижимая к себе Адама.

– Все в порядке?

Я разжимаю пальцы, стиснувшие столик, в который встроена раковина, и слабо улыбаюсь, глядя на отражение дочери в зеркале.

– С этим домом связано много воспоминаний.

Роуз Голд улыбается в ответ.

– Я подумала, что мы могли бы вместе воскресить некоторые из них. Я бы хотела побольше узнать о своих родственниках. – Роуз Голд не знала своих бабушку и деда: мой отец умер почти сорок лет назад, а мать – тридцать.

Дочь выходит из ванной, баюкая Адама, и направляется в кухню. Я смотрю на свое побледневшее лицо в зеркале и ломаю голову. Зачем Роуз Голд купила дом моих родителей? Может, она все еще зла на меня. Может, ненавидит меня настолько, что готова даже купить дом, лишь бы насолить мне. Но если так, зачем вообще было пускать меня к себе? Почему она просто не уехала в другой штат, не начала с чистого листа? Разумеется, если бы она уехала, я бы ее нашла.

Я выскакиваю из тесной ванной, спасаясь от клаустрофобии, быстро обхожу кухню – все те же шкафы из темного дерева и оливковые столешницы – и возвращаюсь в гостиную, готовая упасть в кресло.

– Погоди, – говорит Роуз Голд, открывая дверь в подвал. – Ты же еще не была внизу.

Мое тело напрягается, а ноги превращаются в желе. Я помню подвал недоделанным, с голым бетонным полом и стенами. Планировалось превратить его во вторую гостиную, но в итоге там обосновался отец. У него был рабочий стол с инструментами и холодильник размером с гроб, куда он складывал всю добытую оленину. Я не спускалась туда с семи лет. Даже к дверной ручке не притрагивалась. Каждый год, начиная с 1961-го, третьего октября я все вспоминаю, как бы ни старалась забыть.

– А зачем? – говорю я. – Там что-то изменилось?

– Нет, но я поставила там беговую дорожку. Мне ее отдал мистер Опал. Он купил новую, а эту выставил у своей подъездной дорожки. Я проезжала мимо, увидела это и постучалась к нему, чтобы спросить, сколько тренажер стоит, а мистер Опал сказал: «Для тебя, милая? Ты столько пережила, забирай бесплатно».

Роуз Голд ухмыляется, и у меня возникает недостойное матери желание влепить ей пощечину, чтобы стереть эту усмешку с ее лица. (Вот видите? Я честно говорю о своих недостатках.) Да будь в подвале целое пиршество ко Дню благодарения, я бы все равно туда не сунулась.

Я сажусь в кресло и устраиваюсь поудобнее.

– Я потом посмотрю. Сегодня был непростой день.

Роуз Голд кивает:

– Конечно. Я не хотела тебя переутомлять.

Я переключаю внимание на телевизор, и мое сердце снова начинает колотиться.

– Надеюсь, ты не смотришь новости? Эти проклятые журналюги сломали нам жизнь. Ты же это понимаешь? – Мой голос звучит слишком истерично, но я ничего не могу с собой поделать. – Если ты веришь хоть одному их лживому слову, я просто не знаю, что с тобой сделаю.

– Мам, успокойся, – терпеливо отвечает Роуз Голд. – У меня нет кабельного телевидения и даже антенны для самых основных каналов. Это просто экран, чтобы смотреть кино и «Нетфликс».

Я неуверенно киваю, поскольку не представляю, как все это работает и что я пропустила, пока сидела в тюрьме. Когда Роуз Голд была маленькой, я разрешала ей смотреть только несколько диснеевских мультфильмов. Не хотела, чтобы телевизор отравил ей мозги.

– Извини. На меня слишком много всего свалилось. Кажется, мне пора вздремнуть.

– Тогда я пойду сцежу молоко. – Роуз Голд не выпускала Адама из рук с тех пор, как мы вошли в дом. Она уходит по коридору с малышом на руках, напевая «Лепим-лепим пирожки».