Милая Роуз Голд

Услышав крики Роуз Голд, Адам снова начинает плакать. К моему удивлению, на глазах Роуз Голд тоже выступают слезы. Она вырывает у меня малыша и крепко прижимает к себе. Как бы у него что-нибудь не сломалось от таких объятий.

– Я просто хотела помочь, – оправдываюсь я, шокированная этой сценой. Неужели моя дочь не знает, что если бы я хотела украсть ее ребенка, то продумала бы все намного лучше. Мы, Уоттсы, всегда отличались вниманием к деталям.

Роуз Голд разворачивается и уходит с ребенком в дом. Она босая, острые лопатки торчат над полотенцем. Они напоминают мне Роуз Голд в детстве – больную Роуз Голд. Она захлопывает за собой дверь. Во дворе снова воцаряется тишина.

Я испытываю легкое чувство вины за то, что расстроила ее, но зато я узнала кое-что очень важное. Когда Роуз Голд приехала за мной вчера, я заметила в ней некоторое самодовольство, уверенность, которой раньше не было. Она привезла меня в этот дом, прекрасно зная, что здесь мне будет плохо. Решила вцепиться в уязвимое место? Что ж, слабости есть у всех. И теперь мне известна ее слабость.

Я возвращаюсь к двери, вхожу в дом и на цыпочках крадусь по коридору. Ее комната закрыта. Я прижимаюсь ухом к двери и напрягаю слух. Деревянные половицы скрипят под ногами Роуз Голд. Она успокаивает Адама, повторяя тихое «ш-ш». Он умолкает. Потом она произносит какую-то фразу. Первую половину я не слышу, потому что слова сказаны шепотом.

– … скоро. Обещаю. – Ее голос дрожит. – Прости.

Что скоро? Что произойдет? Наверное, она что-то задумала. Планирует издеваться надо мной в этом доме? Выгнать на улицу? Причинить мне вред физически? Роуз Голд слишком слаба для того, чтобы справиться со мной, и я с трудом могу представить, что она применит насилие, но, пожалуй, исключать ничего нельзя.

Я простояла у двери еще с минуту, но Роуз Голд больше ничего не сказала. Вдруг половицы перестают скрипеть, так что я решаю прокрасться в гостиную. Там я сажусь в кресло и начинаю думать. Когда я вышла на свободу, то протянула дочери оливковую ветвь, надеясь начать сначала. И вот как Роуз Голд мне ответила? Она не только отказывается брать на себя ответственность за свои поступки, но и рассчитывает проучить меня. Будь я послабее, сбежала бы, поджав хвост. Но нет, я не брошу свою дочь в такую трудную минуту. За всей этой злобой и коварными планами прячется молодая женщина, которой просто нужна мать. Пусть думает, что держит ситуацию под контролем. Она здесь не единственная Уоттс, и я тоже умею строить планы.

Как я уже сказала, теперь мне известно ее слабое место: Адам. Я дожидаюсь момента, когда дочь выйдет из комнаты. Через полчаса замок в хозяйской спальне щелкает. Роуз Голд идет на кухню, кладет бутылочку молока в холодильник, моет молокоотсос в раковине и убирает его в рюкзак.

– Извини, – шепчет она, выходя в гостиную. На ней брюки цвета хаки и темно-синяя рубашка с маленьким логотипом «Мира гаджетов», вышитым на груди. На плече у нее рюкзак со всем необходимым для сцеживания молока. Она ставит на пол детскую переноску, в которой лежит закутанный Адам. – Я что-то психанула.

– К материнству привыкать непросто, – говорю я с вымученной искренностью.

Роуз Голд не отвечает.

– Я рядом, милая, и готова помочь.

Я окидываю ее внимательным взглядом, ища подсказку. Даже сейчас, когда на ней рубашка с длинными рукавами и брюки, заметно, что она похудела. А тогда во дворе, завернутая в одно полотенце, моя дочь выглядела совсем осунувшейся. Я вспоминаю ее еженедельные визиты в тюрьму на протяжении последнего года. Она выглядела нормально, а потом, когда начал расти живот, еще больше располнела. Разумеется, некоторые матери после родов быстро теряют вес, набранный во время беременности, но я не ожидала, что Роуз Голд вернется к своей прежней форме. Такой худой она была в шестнадцать лет.

Подростком моя дочь была похожа на сутулый скелет с острыми коленками и локтями. Она перестала расти, достигнув полутора метров. Роуз Голд всегда мучительно стеснялась собственного тела. Тогда я пыталась убедить ее, что худоба – это модно. Я говорила, что миллионы девчонок готовы умереть за такое тело, как у нее, но она продолжала стыдиться себя. Ко всему прочему, грудь у нее была плоской, как доска. Роуз Голд застряла в теле ребенка.

Это все было до того, как у нее прошли аллергии на еду. До того, как удалили пищевой зонд. Раньше у ее худобы была причина – болезнь. Теперь моя дочь здорова. По крайней мере, так она мне сказала.

Звенит дверной звонок. Я тут же встаю, но Роуз Голд обгоняет меня и слегка приоткрывает дверь. По дому разносится наполненный теплотой голос Мэри Стоун.

– Как дела, милая? Хоть немного удается поспать? – Я скучаю по беспокойству и искренней заботе, которую, я уверена, сейчас выражает лицо Мэри. Раньше вся эта доброта была для меня. Когда у меня выдавались особенно тяжелые дни с Роуз Голд, Мэри приносила мне тарелку кексов или графин холодного чая. Мы садились и разговаривали часами.

– Я в порядке, – бормочет Роуз Голд.

Я поднимаю переноску и выхожу к двери.

– Малыш Адам у нас бойкий, – говорю я, открывая дверь шире.

Мэри Стоун ни капли не изменилась за пять лет: стрижка умной мамочки, скучное, но вызывающее доверие лицо, слишком много розового в одежде. Благослови ее Господь.

Глаза Мэри чуть не вылезают из орбит, а рот широко раскрывается при виде меня. Иногда она просто ходячее клише.

– Здравствуй, Мэри, – ласково говорю я. – Как же давно мы не виделись.

Я тянусь к ней, чтобы обнять, но Мэри отшатывается.

Она поворачивается к Роуз Голд и, теребя брошку в виде бабочки из страз, приколотую к блузе, спрашивает:

– Чья это была идея?

Моя дочь не смотрит ей в глаза.

– Моя. Маме было некуда идти.

Мэри прищуривается:

– Я знаю, куда ей пойти.

Несомненно, это самое агрессивное заявление из всех, что я когда-либо слышала от смиренной овечки Мэри Стоун. Видимо, не всегда любовь в разлуке крепнет.

– Я так скучала по тебе, Мэри, – принимаюсь лепетать я. – Все время о тебе вспоминала.

Мэри хватается за дверной косяк. Ее лицо багровеет, а костяшки пальцев белеют. Интересно, как сильно нужно хлопнуть дверью, чтобы оттяпать кому-нибудь палец? Мэри выхватывает у меня переноску и заглядывает внутрь, как будто боится, что я заглотила Адама целиком на завтрак. Пора купить себе черную остроконечную шляпу.

Мэри поворачивается к Роуз Голд:

– Может, зайдешь ко мне после работы? Обсудим новости…

Роуз Голд пожимает плечами, втянув голову и глядя в пол. При виде этой смиренной версии моей дочери я почти начинаю скучать по маньячке, которая орала на меня на заднем дворе полчаса назад.

– Я бы с удовольствием присоединилась, – встреваю я. – Нам тоже нужно столько всего обсудить!


– Я не желаю видеть тебя в своем доме, – отвечает Мэри. – Больше никогда.

Она сжимает переноску и спешит по подъездной дорожке к своей машине. Похоже, можно с уверенностью сказать, что меня в этом районе больше не любят.

Я шагаю за порог прямо в туманное и облачное утро. Мэри пристегивает переноску Адама к заднему сиденью. Мой взгляд привлекает движение на другой стороне улицы. В темном окне заброшенного дома стоят, уставившись на меня, три тени. Они не исчезли, даже когда увидели, что я их заметила. Один из трех силуэтов скрещивает руки на груди. В ответ я делаю то же самое, хотя волоски у меня на руках встают дыбом. Я бросаю взгляд на подъездную дорожку. Мэри уже уехала. Снова взглянув на заброшенный дом, я вижу, что фигуры тоже успели исчезнуть. Помотав головой, я возвращаюсь в дом и запираю за собой дверь.

Дочь смотрит на меня выжидающе.

– Репортеры умудрились ввести в заблуждение целый город. – Я пожимаю плечами.

– Люди могли бы и простить тебя, если бы ты перестала делать вид, что все в порядке, – замечает Роуз Голд.

– Милая, после пяти лет в тюрьме, куда тебя отправили за преступление, которого ты не совершала, хочется наверстать упущенное, – возражаю я. – Я не стану тратить время и строить из себя виноватую, когда это не так.

Роуз Голд на мгновение сжимает зубы, однако тут же расплывается в улыбке. Может, Мэри Стоун и способна на такое повестись, но от родной матери злость не скроешь.

– Мне пора на работу, – говорит Роуз Голд. – Вернусь около шести.

Захлопнув за собой дверь, она идет к гаражу. Из окна гостиной я вижу, как дверь открывается. Роуз Голд задним ходом выезжает на подъездную дорожку, затем останавливается и несколько секунд сидит, уставившись на меня. Я смотрю на нее. Она презрительно кривит губы. Это выражение я видела на ее лице всего один раз: двадцать второго августа две тысячи двенадцатого года, в день, когда она вышла давать против меня показания.

В ту среду в зале суда стояла ужасная духота. Зрительские места были забиты. Почти все жители Дэдвика явились на слушание, чтобы сунуть свой нос в чужие дела. Репортеров тоже было пруд пруди: они не могли устоять перед искушением наплести еще больше вранья. Мой представитель – некомпетентный государственный адвокат, которому самое место за стойкой в пункте выдачи медицинской марихуаны, – нервно обмахиваясь, ерзал на стуле. Впервые увидев этого человека в мешковатом костюме, я поняла, что обречена.

Прокурор только что закончил допрашивать одного из педиатров, лечивших Роуз Голд. Этот имбецил заявил, что я вела себя «подозрительно» во время приемов. Забавно, что десять лет назад он ни слова не сказал о моем поведении. Не сообщил об этих «странностях» ни своему начальству, ни органам опеки. По-моему, прокурору удалось установить лишь то, что главный свидетель обвинения – величайший болван, еще один жадный до славы лгун, вооруженный небылицами. Врач вернулся на свое место.

Прокурор стоял, вздернув подбородок и гордо расправив плечи, строил из себя героического борца за справедливость. Он посмотрел на свои шпаргалки, лежавшие на столе, и повернулся к судье.

– Ваша честь, сейчас я хотел бы вызвать в качестве свидетеля Роуз Голд Уоттс.

У меня внутри все сжалось. Мой адвокат говорил, что Роуз Голд даст показания против меня, но я надеялась, что она все же откажется еще до заседания. Я повернулась, чтобы посмотреть на дочь, которая сидела на своем обычном месте, зажатая между Алекс и Мэри Стоун. Роуз Голд жила в их доме последние шесть месяцев, с того момента, как меня арестовали. Мне было запрещено с ней разговаривать.

Алекс приобняла Роуз Голд за плечи. Вот же маленькая обманщица. Может, репортеры и поверили в спектакль, который разыгрывала Алекс, изображая заботливую лучшую подругу, но я-то знала, что ей нужны были только личные пятнадцать минут славы. До судебного процесса этой лгунье было наплевать на Роуз Голд.

Моя дочь встала. Кардиган висел на ее острых плечиках, глаза были широко раскрыты, она слегка пошатывалась, как будто могла в любой момент упасть в обморок. Ее кожа была бледнее, чем обычно. С виду Роуз Голд не выглядела на свои восемнадцать.

Моя дочь была в ужасе. «Сядь, – хотела сказать ей я. – Давай отменим весь этот фарс. Я отвезу тебя домой, уложу в кроватку, и мы снова будем сочинять сказки про принцесс и волшебство в далеких странах».

Роуз Голд неуверенно сделала шаг вперед, потом еще один, и еще, и вот она оказалась так близко, что я могла протянуть руку и коснуться ее. Нужно было остановить ее. Я не могла допустить, чтобы она и дальше себя мучила.

– Тебе не обязательно это делать, – прошептала я.

Роуз Голд повернулась ко мне. Ее глаза смотрели на меня с грустью, умоляя забрать ее домой.

– Мисс Уоттс! – рявкнул судья Салливан, похожий на моржа. – Если вы еще раз попытаетесь обратиться к свидетелю, я обвиню вас в неуважении к суду.

При звуке его голоса Роуз Голд отвернулась и шаркающей походкой пошла к креслу свидетеля. Неужели все в этом зале ослепли? Разве они не видят, что моя девочка не желает здесь находиться? Они не могут не понимать, что ее вынудили дать показания.

Роуз Голд заняла место свидетеля. Она подняла правую руку и поклялась говорить правду. Прокурор попросил ее назвать свое имя для присяжных.

– Роуз Голд Уоттс, – промямлила она.

Присяжные наклонились над столом и вытянули шеи, чтобы лучше слышать ее.

– Не могли бы вы повторить чуть громче, – попросил прокурор.

Моя дочь откашлялась.

– Роуз Голд Уоттс, – повторила она.

– Какие отношения связывают вас с подсудимой? – спросил прокурор.

– Это моя мама, – сказала Роуз Голд, опустив взгляд. Ее руки сжимали подлокотники кресла.

– В доме пятнадцать – двадцать два на Клермонт-стрит вы проживали вдвоем со своей матерью, верно?

Роуз Голд кивнула.

– Не могли бы подтвердить это словесно, пожалуйста?

– Да, – ответила Роуз Голд.

– Отца не было? Братьев, сестер?

Я вцепилась в кресло. Этот простак заставлял мою дочь заново переживать все плохое, что было в ее детстве, вспоминать о каждом члене семьи, которого ей не хватало, о каждой болезни, о каждой пропущенной школьной поездке. Я пыталась защитить ее от всех трудностей. В нашем доме было правило: всегда мысли позитивно. А эти дураки решили утопить ее в сожалениях.