Мгновения Амелии

– Сельскохозяйственный и технический университет во Флориде, Вашингтонский университет, Аляскинский университет… что это такое?

– Варианты университетов для нас, – пояснила Дженна, все еще прикрывая глаза рукой, а в голосе проскальзывало недоумение моей непонятливостью.

Я пробежалась пальцами по сенсорной панели. Рядом с каждым заведением покоился целый список параметров по десятибалльной шкале: потенциал учебного плана по фармакогнозии, потенциал учебного плана по английскому языку, этнокультурная многоликость, культурная жизнь в пределах кампуса, культурная жизнь за пределами кампуса, близость к основному аэропорту, соотнесение совместной работы преподавателя и ученика, количество необходимых кредитов.

На этом список не заканчивался, а подруга уже внесла данные по двенадцати университетам в виде оценок в верхних ячейках таблицы.

– Дженна, это смешно. Так ты не решишь, куда мы поступим.

Она приподняла руку и сощурилась.

– Почему?

– Почему? Да потому что, мисс Чопорность, ты даже не сможешь определить, – я взглянула на экран, – качество местного кофе в балловой системе, даже не попробовав его.

– Еще как могу, – заспорила она. – Отзывы в интернете, слышала о таком? Очень популярная штука.

– Ладно, но почему этот фактор определяет выбор университета?

Ее ладонь снова упала на глаза, и Дженна низко прорычала.

– Амелия, мы будем там по крайней мере четыре года. Разве ты не хочешь удостовериться, что мы будем там счастливы?

Я рассмеялась.

– Да ты шутишь. Ты же не считаешь на самом деле, что какая-то таблица может гарантировать наше счастье, ведь так?

Только вот она считала. Спустя неделю раздраженных отказов и ворчания с ее стороны Дженна заказала информационные буклеты из трех лучше всего подходящих нам учебных заведений из – как я решила ее называть – «Таблицы университетских дуэлянтов». Стоило буклетам прийти, как мы разложили их на обеденном столе, разбросав повсюду глянцевые фотографии кампусов в идеальном освещении, вложения с количеством работников приемной комиссии и отрывные листы с названиями направлений.

– Я даже не знаю, – сказала Дженна спустя, наверное, несколько часов. – Что ты думаешь?

– Есть что-то в этом кампусе, – ответила я, подвигая к ней проспект Монтанского университета. – Снег и холм за административным зданием. А ты видела фотографию одного профессора? Тут вместо ее снимка фото собак в упряжке.

Дженна уставилась на флаер, и уголки ее губ поползли вверх.

– Он тебе нравится, потому что напоминает об Ормании, да?

До этого момента такая мысль даже не приходила мне в голову, но, снова посмотрев на снимок, я кивнула.

– Мне тоже, – прошептала она.

– Тогда давай туда, – улыбнулась я. – На каком месте он в твоем списке дуэлянтов?

– На втором, – сообщила она, – но отстает только на три десятых балла.

– Давай подадим документы, – предложила я, – попытка не пытка. И вдруг мы попадем на наши направления только сюда.

Так и случилось. Подруга назвала это статистической вероятностью, основанной на ее исследовании, а я посчитала знаком того, что мы на верном пути. Ведь нам с Дженной суждено было всегда быть вместе.

А теперь ее нет. Что мне делать со знаком, предназначавшимся для двоих?

Мысли в голове как пчелы, летают целым роем, но когда двери лифта открываются, я отмахиваюсь от них. Через кафе и лабиринт устрашающе пустых столов и диванов меня притягивает дальний коридор, ведущий к комнатам с книгами. Мой путь в темноте слабо освещают три электрических канделябра, а комнаты кажутся совершенно темными. Из окна в конце прохода открывается вид на рощу, отчего я представляю, что, будучи дамой из высшего общества, прохожу по тихим замковым коридорам. На закопченные пальцы скорби наступает благоговейное чувство, которое почти подталкивает меня выглянуть из окна на единорога, осторожно выходящего под лунным светом из своего укрытия в лесу. Или на загадочного ночного налетчика в мантии с капюшоном, скачущего на благородном скакуне по поляне и вскоре исчезающего в лесной темноте. В голове проносится мимолетная мысль: возможно, разум сам будет придумывать истории в отсутствие привычного чтения.

Интересно, скажут ли на подготовительных занятиях, что мечтательность стоит оставить в стороне? Я не в силах заставить себя прочитать даже одну страницу новой книги, а мысль о том, что стану роботом, зацикленным на учебе, причиняет почти физическую боль. Я отбрасываю эту картинку куда подальше. Мне нельзя идти на попятную. Я дала обещание на мизинце и не нарушу его, даже если рядом нет Дженны, чтобы устроить мне разнос.

Должно быть, мое воображение заслоняет все вокруг, потому что изначально я не замечаю приглушенного света с правой стороны. Из комнаты, которую я так и не исследовала. Я замедляю шаг, тело напрягается, будто ему известно что-то неведомое мне.

На верхней части каждой изогнутой книжной полки и в хаотичном порядке на стенах покоятся светящиеся электрические фонари с мерцающими лампочками. Создается впечатление, что это помещение с книгами самое большое в магазине. Оно практически идеально круглое, а на полу лежит большой ковер, стилизованный под компас. В слабом свете фонарей я различаю неожиданную фреску на стене, отчего моментально прихожу в себя. Отчаяние и любопытство слетают с меня моментально, я почти убеждена, что слышала их стук о пол.

Это иллюстрация первой значительной сцены из «Орманских хроник», когда Эмелина и Эйнсли случайно заплывают на каноэ в другое королевство. Они не понимают, что покинули свой мир, пока не замечают, как из тумана появляется утес с расположенным на его вершине замком с маяком и легкая рябь на поверхности реки под их украденным каноэ неожиданно превращается в огромные морские волны.

Эта комната покинула пределы моей фантазии, будто кто-то отбросил на меня тень, пока я исследовала каждый миллиметр книг и делала краткие заметки о любимых мелочах. Меня неудержимо тянет к фреске, и трудно убедить себя, что это всего лишь картина, а не секретный портал в мир, который я жажду обнаружить.

Жаждала обнаружить.

Интересно, связан ли с этим Эндсли. Возможно, он знает о комнате, но относится к ней с осуждением. Он уж точно не любитель внимания.

Я подхожу к маяку, но не могу дотянуться до него, даже привстав на носочки. Все существо наполняет порывистая нужда хотя бы попытаться. Вот Дженна была гораздо выше меня. И будь она здесь, я бы попросила ее прикоснуться к маяку за нас двоих; подруга бы заявила, что это глупо, или спросила бы, зачем это делать, но я бы ее уломала. Дженна закатила бы глаза и вытянула ладонь к стене, задержавшись на лишнюю секунду, потому что и сама так хотела прикоснуться к фреске.

Я растянулась вдоль стены, прижав руку к нарисованному камню, как вдруг раздается кашель.

В кресле, зажатом меж двух книжных шкафов, сидит Н. Е. Эндсли. Я отскакиваю, когда он поднимается на ноги, а фонари на полках легко колышутся, будто от дуновения ветра.


В детстве отец читал мне на ночь одну и ту же книгу. Она называлась «Лесная девочка». В ней было мало слов, но повсюду были иллюстрации в приятных синих, серых и зеленых оттенках, создающие неясно вырисовывающиеся замки и высокие призрачные деревья, которые парили над головой маленькой принцессы с золотистыми волосами. Я обожала эту книгу, но потом ее потеряли во время одного из переездов, когда отца по работе перевели из Вашингтона в Канзас, а потом в Техас.

Спустя годы, когда мы с подругой бродили по магазину с подержанными книгами (она знала, что я души в них не чаю), я ни с того ни с сего отправилась к разделу с детскими книгами. Старые друзья распрямили страницы и вытянули обложки в мою сторону, и я нежно погладила их корешки. Взгляд остановился на выставленной среди иллюстрированных детских библий книге, покинутой и потертой. Я оживилась, найдя историю, которая убаюкивала меня в детстве. «Лесная девочка» скромно стояла на полке в ожидании своего часа, а яркие картинки окутали тоской по прошлому, любовью и сожалением из-за проведенного врознь времени.

Это наиболее точно описывает мои ощущения, когда я, в одиночестве стоя рядом с Н. Е. Эндсли, оказалась далеко от хорошо продуманных планов, Дженны и здравого смысла.

С моих губ срываются непродуманные и незапланированные слова.

– Дженна любила твои книги, – говорю, поднимая голову, чтобы взглянуть в его глаза. – Она сказала тебе об этом, когда вы говорили?

Он долго таращится на меня, даже начинает казаться, что вот-вот развернется и исчезнет, не сказав ни слова, будто призрачный принц, возвращающийся в свой тихий замок.

Или я дура, или он совершенно не помнит встречу с моей подругой, поэтому и не может ничего сказать.

– Понятия не имею, о чем ты, – отвечает он.

И голос его звучит надменно и величественно, как у всезнайки. Его тональность совершенно не похожа на приятный контральто Валери, которая одним словом смогла бы добиться большего, чем большинство монархов с помощью целых предложений.

Нет, Н. Е. Эндсли использует интонации, чтобы принизить собеседника, но часть меня, высунув высоко из воды голову, отказывается уменьшаться в размерах.

– Ты прекрасно понимаешь, о чем, – вступаю я. – Моя подруга встретила тебя на фестивале, который ты покинул. Она помогла тебе. – Даже при тусклом освещении я замечаю, как он вздрагивает. – Видишь! – тычу я в него пальцем, практически упирая его в грудь. – Видишь? Ты помнишь.

– Нет, – настаивает он, но в тоне проскальзывает паника, – я понятия не имею, о чем ты говоришь и кто ты такая.

Парень повышает голос, я же его понижаю, не в испуге, а в отчаянии. Все внутри внезапно требует, чтобы Н. Е. Эндсли признал существование Дженны Уильямс. Я ничего не хотела в жизни так сильно.

– Почему ты мне не расскажешь? – тихо спрашиваю дрожащим голосом. Ненавижу себя за то, что теряю самообладание, но мне никак не удастся остановить приближающуюся волну скорби.

Он обеспокоенно делает шаг навстречу. Будто набросившись, он сможет избежать разговора.

– Зачем тебе это знать?

– Потому что она умерла, – поясняю я. На последнем слове у меня вырываются рыдания и по щекам катятся слезы. – Она мертва, и я хочу узнать, о чем вы беседовали, потому что она умерла через неделю после фестиваля. Мы обе любили твои книги, и я… просто хочу знать.

У меня не остается сил, чтобы беспокоиться о своем отчаянном и разбитом состоянии. Нет сил, чтобы сравнить грезы о встрече с Н. Е. Эндсли с реальностью, где я нахожусь в одиночестве, без Дженны, в книжном магазине.

Я не удивлена, когда Эндсли резко покидает комнату. Да, слишком много информации. Оцепенев, я стою посреди ковра-компаса, сзади меня Ормания, а вокруг плавают киты. Я представляю их мелькающие среди волн гладкие туши, их пение, в сумерках взывающее друг к другу, и радующихся жизни игривых китят.

Я очень удивлена, когда Эндсли резко вбегает в комнату, держа в руке коробку с одноразовыми салфетками.

– Держи, – протягивает он мне салфетки, будто боится приблизиться, когда я в таком состоянии. Но даже вытянув руки, у меня не выходит дотянуться до него. Он легонько бросает коробку в мою сторону, но та падает на пол между нами, разбавляя грохотом окружающую тишину.

Я подвигаю ее к себе ногой, наклоняюсь, чтобы достать салфетку, и поднимаю на него взгляд. При таком освещении его глаза похожи на грозу, которую ни один фотограф не может заснять.

– Можешь уходить, – неразборчиво бормочу я, с каждой предательской слезой ощущая, как из меня утекают силы. Хочу злиться, мстить, но я полностью подавлена. – Я знаю, что ты ненавидишь людей. Читала твои интервью.

Возможно, я выгляжу настолько жалко, что даже этот автор-затворник, ненавидящий весь мир, пожалел меня. В выражении лица Эндсли что-то изменилось, или я просто страдаю галлюцинациями. Он ненадолго переводит взор с меня на маяк за моей спиной, сжимает челюсти и щурит глаза, прежде чем снова смиренно посмотреть на меня. Вздохнув, делает два больших шага ко мне и грубо дергает меня за руки.

– Сядь. – Еще один приказ от короля, который привык все делать по-своему.

– Что? – пораженно спрашиваю я. – Зачем?

– Я сделаю одну вещь, которую недавно проделали мне. Сядь.

Сбитая с толку, но заинтригованная, я по-турецки сажусь рядом с ним на ковер-компас. Он слегка поворачивается ко мне и протягивает руку.

– Я Эндсли, – произносит он.

Будто Тейлор Свифт представляется на собственном концерте. Абсурдно и смехотворно, но я сдерживаюсь.

– Я знаю, – отвечаю я и пожимаю ему руку, осознавая, что этой же ладонью вытирала сопли. – Амелия.

– Точно. Точно, – бросает парень и, пошарив в кармане, достает раскладушку – толстый телефон, противно выделяющийся в мире тонких дисплеев без кнопок. – Мне не нравятся смартфоны, – поясняет он.

Я киваю и представляю, как свободные киты бороздят сотни миль день за днем, ночь за ночью.

Он набирает четырехзначный пароль и с помощью устаревшей панели со стрелочками находит большую иконку под названия «Цифровые фотографии». На малюсеньком экране появляется зернистая фотография истощенной серой собаки.

– Уолли, – спокойно сообщает Эндсли, показывая мне экран. – На пару недель он стал настоящей легендой Нью-Йорка. Он жил в Центральном парке, но иногда выбегал на улицу, чтобы попытаться добраться до магазина с продуктами на другой стороне. Он прятался от службы по отлову животных. Машина, в которой я ехал, сбила его. Я отвез его к ветеринару – не спрашивай почему – и с тех пор мы неразлучны. Валери считает, что именно поэтому он, будучи голодным, бросается на всех и вся. Наверное, его мозг размером с горошину отождествляет физический дискомфорт с положительным исходом.

Это за гранью реальности. Могущественный Н. Е. Эндсли показывает мне фотографии на телефоне? Горячечный бред – вот что это. Я умираю, и, видимо, только это и способен выдать мой мозг на смертном одре.

«Дженна. Лучше покажи мне Дженну», – думаю я, но Эндсли забирает телефон и нажимает на кнопку еще пару раз. Он показывает мне новый снимок – корявое дерево.

– Это дерево росло на заднем дворе дома, в котором я вырос. Раньше я взбирался на него по маленькой расщелине в форме буквы V, видишь? Я сидел на нем и записывал в блокнот рассказ за рассказом. Шаблонные повести, полные стереотипов, но они мне нравились. Я терпеть не мог находиться в доме. Иногда, правда, достаточно редко, отец даже выносил мне сэндвич, чтобы я смог пообедать на дереве.