Межлуние

— Все? — Переспросила она. — Меня так боятся?

— Они здесь не из-за тебя.

Аэрин посмотрела не него.

— Тебя послали за мной? Почему?

Он не ответил, хотя ему было что сказать.

— Значит, они ждут твоего возвращения?

— Мне дали десять минут.

Не находя себе места, занервничавшая девушка заходила по комнате. Она остановилась лишь ради одного вопроса, мучившего ее в эти секунды.

— Ты убьешь меня? — Испуганно спросила она, стоя к нему спиной и боясь повернуться.

— Нет. Никогда.

Дава кивнула и что-то обдумала.

— Надо прощаться? Мы больше не увидимся?

— Я не знаю.

— Тогда не будем. Ты согласен?

— Да, конечно, — отозвался Торе, и они посмотрели друг на друга, не желая делать шаг навстречу или к выходу.

Им не хотелось нарушить баланс этого момента. Наоборот, они жаждали продлить его до бесконечности, но любое действие неминуемо уничтожит равновесие и неизбежно все испортит. Одновременно с этим они осознавали необходимость сделать этот проклятый шаг, пока бездействие не погубит их обоих.

Чувствуя, что Торе испытывает боль лишь от одной мысли о проявлении инициативы, она приблизилась к нему и обняла его предплечье.

— Что со мной будет?

— Паноптикум.

Аэрин пробрала дрожь.

— Я не хочу так умирать. Только не так.

Торе стиснул зубы, ощущая вину стократ сильнее, чем прежде.

— Что я могу сделать для тебя?

Переборов слабость, девушка успокоилась и четко произнесла:

— Возьмешь мой чемодан?

Он поднял ее багаж, и они неспешно направились вниз.

Никто из агентов их не окликнул и не остановил, когда они спустились и встали у них на виду.

— Садись в фиакр.

— Ты поедешь со мной? — Не сдвинувшись с места, спросила дава.

— Это мой долг и наказание, — отозвался Торе, галантно предложив ей руку.

— Куда? — С подчеркнутым равнодушием осведомился возница.

— К Святым Мученикам, — огрызнулся мрачный Торе.

Лошади потянули фиакр, увлекая пассажиров в короткое путешествие. Раздираемый противоречащими друг другу желаниями, Торе то сжимал в кулаке четки, будто боялся их потерять, то растягивал в пальцах, словно собираясь задушить ими возницу. Наблюдавшая за ним Аэрин хранила молчание, тем не менее, в глубине ее глаз угадывалась жалость. У стороннего зрителя, если бы такой появился, могло сложиться ложное впечатление, будто это ему, а не ей, предстоит познать незавидную участь еретика.

За очередным поворотом показалась печально известная тюрьма, внушающая ужас тем, кто хотя бы раз слышал о методах инквизиции. Даже если половина из того, что рассказывали побывавшие внутри была правдой, стоило держать рот на замке и тщательно выбирать свое окружение. Не ровен час, даже невинный сломается, признавшись в страшных преступлениях, которых никогда не совершал.

Фиакр остановился и Торе помог Аэрин выйти из экипажа. Неся ее чемодан, он вместе с ней ступил под арку раскрытых ворот и последовал к страже, не спускающей с них глаз.

Без всякого сомнения, Дон Родригес предупредил генерального инквизитора и их встретил клирик низкого сана.

— Архиагент Тараттус, передайте мне вещи подследственной.

— Тарлаттус, — поправил его Торе, отдавая чемодан.


— Вам сюда, — не обращая внимания на замечание, продолжил клирик.

В сопровождении этого прихвостня и явившихся на его зов солдат, Аэрин и Торе вошли в чертоги паноптикума. Архиагент страшился услышать крики, хотя знал, что они появятся, только если спуститься на два этажа ниже, где располагались пыточные.

— Вынужден разлучить вас с дамой, — будто бы неожиданно вспомнив, заметил инквизитор.

Аэрин и Торе посмотрели друг на друга, и ни единого слова не было сказано ими. Архиагент удержал в себе душевную боль, считая себя предателем, а дава смирилась с неизбежностью.

Она отвернулась, прервав прощание, и стража заключила ее в кандалы. Девушка спокойно восприняла ограничение свободы, гордо вскинув подбородок.

— Вам надлежит идти за мной, — с манерами хозяина приказал инквизитор.

Стукнули засовы и дава оказалась отрезана от Торе.

Получив разрешение старшего телохранителя, клирик провел ее в палаты генерального инквизитора, обставленные по моде Эспаонского барокко. В интерьере чувствовалось неумеренная любовь к роскошной жизни, выставленная напоказ, а сам глава паноптикума, с неохотой поднявшего взгляд на визитеров поверх стола, едва влезал в широкое кресло.

— Кто это?

— Она, — быстро ответил помощник генерального инквизитора, изучающего лицо Аэрин. — Да, это она!

— Ты, как там тебя… Иди и займись чем-нибудь.

Инквизитор сдержанно поклонился и покинул кабинет начальства.

Толстяк уже давно мечтал встретиться с настоящей ведьмой, истинной еретичкой, и вот он увидел ее перед собой и онемел от радости долгожданной встречи. Облизнув жирные губы, он приблизился к девушке, и ее красота лишь распалила порочное пламя в его глазах. Она отвернулась от него, презрительно усмехнувшись.

— О, мне доставит удовольствие тебя сломать. Я распоряжусь приготовить нечто особенное. Не сомневайся, эта пытка станет вершиной моего мастерства.

Мерзко расхохотавшись, Диего притянул ее к себе и, схватив за подбородок, заставил смотреть на себя.

— Жалкий боров, — выдохнула дава, пытаясь отбросить от себя короткие и широкие пальцы, впившиеся в ее лицо грязными ногтями.

Он толкнул ее, опрокинув на пол.

— Не трать силы, они тебе еще понадобятся, — посоветовал палач, для которого процесс дознания был лишь некой условностью, предшествующей казни и в тоже время, приятной возможностью выпустить на волю свои низменные желания.

Представляя себе, как испытает на ней весь арсенал имеющихся в его распоряжении средств, Диего наслаждался открывшимся перспективам.

— Нам не положено проливать кровь, — но иногда я забываю об этом требовании.

Инквизитор отступил от беспомощной жертвы и бросил вдогонку:

— Ты полностью в моей власти.

Упиваясь ее унижением, он повернулся к безучастно наблюдающему помощнику.

— Я хочу допросить ее наедине, если не возражаешь.

Вполне закономерно, что клирик не стал с ним спорить.





* * *


В суетливом шуме мечущихся по дому слуг, выполнявших отданное им распоряжение, с легкостью затерялся бы вырвавшийся грустный вздох, горестные причитания или даже истеричный плач. Замерший на широком балконе Торе мог бы понять и принять любую форму женских эмоций, вызванных сложившимися обстоятельствами. Дело было не в них самих, не в проявлении слабости и не в бурном восприятии принесенной мужем печальной новости. Нечто гораздо более тонкое, чем неуловимая мысль, постоянно ускользающая от него, пронзало дом, соединяя между собой, и в тоже время, натягиваясь до струнной дрожи, отстраняло друг от друга поссорившихся супругов. Они как две луны, не могли перебороть высшие силы, что удерживали их в вечном вращении. Обреченные находиться рядом, на расстоянии соблазнительной видимости, небесные сферы стремились сблизиться, слившись в единое целое, но движение по кругу разводило в стороны, не позволяя осуществить задуманное.

Клирик стоял в одиночестве, будто часовой на посту. Опьяняющая эссенция надежды, клокочущая злость и ядовитая обида перемешались в его сознании, и только пробегающим мимо слугам казалось, что Торе спокоен. Это было не так. Эта неестественная тишина, окружавшая его со всех сторон, отрезавшая от дома и тянувшая наружу, звенела в ушах беззвучным криком натянутой стали. В отчаянии он хотел ворваться в комнату, где заперлась Кармела, и не смел этого делать. Ему грезилось темное безмолвие пустоты, что скрывалось за заветной дверью, которая тянула к себе, встречая упругое сопротивление гордости, толкавшей в обратном направлении. Душевный порыв к примирению удерживался расчетливым напором целеустремленности, а пламя страсти сковало холодом логики.

Никто не собирался уступать, хотя оба мечтали об этом. Гонимые под давлением разногласий, приведших в разные комнаты, словно в тупик, они отвергали возможности слова, считая разговор законченным. Поставили точку и демонстративно вылили чернила, чтобы никогда не исправить ее в запятую и не дописать поскриптум.

Дойдя до крайности, уже сложно вернуться к началу и найти компромисс. Был ли он возможен, — спрашивал себя Торе. Не представляя себе пребывание в ином городе и стране, супруга не собиралась покидать Родину, находя в этом решении позорность изгнания во имя спасения. Слишком много преступлений пришлось совершить, чтобы остаться в Вилоне. Слишком высока цена загубленных судеб, чтобы согласиться на меньшее. Кроме того, еще одна жизнь, о которой Кармела пока не знала, оборвется в ближайшие дни. И когда Аэрин не выдержит допроса, а лишь наивный поверит в иной исход дела, не будет ни выбора, ни возможности покинуть пределы Эспаона.

Торе не знал, как сказать об этом, пока не стало поздно. Глядя в закат, он силился разглядеть тюрьму, ставшую последним пристанищем Аэрин. Где-то там, может статься прямо сейчас, несчастная девушка подвергается ужасающим пыткам. Кому, как ни ему знать, что она не заслужила такой участи. Из мутного омута памяти восстали увиденные ранее устрашающие картины обезображенных тел и пепелища на площади. Презирая самого себя, он согнулся, переживая муки совести. Опустившись на колени, Торе не смог удержать в себе слезы. У него не получилось ее спасти. Не удалось уберечь Кармелу от опасности. Что он за падший человек, ведомый лживыми мотивами, если из-за него гибнут люди? Куда бы он ни пошел, за ним последуют боль и безлуние!

Прервав его мучительные рассуждения, из глубины дома донеслась мелодия, наигранная на пианино, что стояло в спальне Кармелы. Очевидный посыл, как призыв к действию, вызвал у него нервную дрожь. Вслушиваясь в решительно-нежные переливы сонаты, пробуждавшие в нем яростный резонанс, он закрыл глаза, впитывая музыку. Несколько мгновений спустя он широко раскрыл их, будто вспомнив деталь, в корне меняющую его планы. Еще есть путь, пройдя которым, Торе завершит начатый круг.

Сбежав к парадному входу, он выскочил на улицу, где готовили карету к переезду.

— Отстегни коня! — Не своим голосом приказал Торе слуге, — Живее!

Едва дождавшись, когда закрепят седло, он запрыгнул в него, и помчал по столичным улицам, окрашивающимся в кровавые тона заката. И вновь он загонял себя ради цели, но теперь она не была иллюзорной или лицемерной. Продиктованный зовом чести, чистый как сама истина, перед ним подобно откровению открылся единственно достойный путь.