Метро 2035

– Да… Да.

– Ну что… Проводишь меня туда?

– На Театральную? – Гомер замешкался.

– А ты все же думал, я сдрейфлю, а? Дудки, дедуль. Это для кого другого, может, преисподняя. А для нас – места боевой славы. Ну? Или ты врал все?

– Не врал.

– Идем со мной на Театральную. Я должен этого человека твоего сам увидеть. Сам. И все у него спросить. Я хочу, чтобы он меня научил. Пусть даст свой приемник… Чтобы я поверил.

– Это ведь два года назад…

– Давай договоримся с тобой. Ты меня ведешь к этому радисту, а я тебе – обо всем, что ты хотел спросить. Как на духу. Черные, желтые, зеленые, по вкусу. История моего героического подвига. Тебе расскажу то, что другим не рассказывал. Всю гребаную греческую трагедию от альфы до омеги. Идет? Честное слово. Ну? Дай пять.

Гомер протянул ему руку – медленно, с сомнением, словно думал – не плюнул ли Артем себе в ладонь – но пожал крепко.

Пока старик складывал белье в дорожную сумку, Артем занимал себя самозарядным фонариком: сжимал и разжимал рукоять, слушал жужжание механизма, наполнял аккумулятор. Интересовался только им. Потом прервался.

– Объясни мне. Вот эта книга твоя. Она зачем?

– Книга? Ну так получается, что мы тут живем, а время остановилось, понимаете? Нет историков, и некому записать, что мы тоже жили, и как, и выходит, что как бы зря наша жизнь идет. А ведь это неправда, – Гомер застыл, в руках – скомканная серая наволочка. – Вот раскопают нас через десять тысяч лет, а мы ни одной строчки не написали. Будут по костям гадать, по мискам, в кого мы верили и о чем мечтали. И все переврут.

– Кто раскопает, дед?

– Археологи. Наши потомки.

Артем помотал головой. Облизнул губы, попробовал сдержать кипучую злобу в себе, но – как желчью вырвало, самого обожгло:

– А я, может, не хочу, чтобы нас с тобой раскапывали тут. Не хочу быть костями и мисками в братской могиле. Пусть это я буду раскапывать, а не меня. Тут и так достаточно желающих всю жизнь в кургане скоротать. Я лучше наверху от передоза ласты склею, чем в метро до седин досиживать. Это не человеческая доля, дед. Не людская. Метро. Потомки, блядь. Потомки! Я не хочу, чтобы мои потомки торчали всю жизнь под землей. Чтобы мои потомки – собой туберкулезных бацилл кормили?! Не хочу! Чтобы они за последнюю банку консервов друг другу глотки резали? Не хочу! Чтобы вместе со свиньями хрюкали и валялись?! Ты для них пишешь книгу, дед, а они и читать-то не смогут! У них глаза отсохнут за ненадобностью, понимаешь ты?! Зато чутье будет, как у крыс! Это не люди будут! Таких плодить?! Да если хоть один шанс на миллион есть, что где-то там, хоть где-нибудь еще – можно жить наверху, под небом со звездами, под солнцем, если хоть где-нибудь в этом гребаном мире можно дышать не хоботом, а просто ртом – я это место найду, ясно?! Вот будет такое место – тогда да! Там можно будет новую жизнь строить! Там – детей рожать! Чтобы они росли – не крысами, не морлоками, а – людьми! За это надо – драться! А заранее, прижизненно в землицу закопаться, калачиком свернуться и тихонько-смирнехонько околеть – нельзя!

Гомер, облученный им, оглушенный, ничего не говорил. А Артем хотел, чтобы старик поспорил, ему нужно было крепко врезать еще разок хотя бы. Но дед вместо этого взял и улыбнулся ему – честно, тепло; и полубеззубо.

– Не зря шел. Чувствовал же, что не зря.

Артем только плюнул. Но это он яд сплюнул, желчь; от щербатой стариковской улыбки ему почему-то стало легче, отпустило. Нелепый дед, неловкий – а вдруг такое чувство, что он с Артемом – заодно. Тот тоже ощутил похожее и совсем уже по-пацански, молодо махнул Артему:

– Готов.

Через станцию они шли крадучись. Станционные часы, висящие над провалом туннеля, святыня местная, показывали: ночь. Значит, для всех была ночь. С ними тут только Артем мог бы поспорить, но Артем со станции уже уходил. Зал почти опустел, только на кухне кто-то поздний гонял чаи. Багровое общее освещение было приглушено, люди расфасовались по своим палаткам, зажгли изнутри слабые светодиодики и превратили брезент в театр теней. На каждой из сцен давали свой спектакль. Миновали палатку Сухого – склоненный над столом силуэт; прошли ту, где сидела, спрятав лицо в колени, Аня.

Старик осторожно спросил:

– А что, попрощаться не хочешь?

– Не с кем, дедуль.

Гомер спорить не стал.

– До Алексеевской! – заявил Артем караульным на выходе в южный туннель. – Сухой в курсе.

Те козырнули: в курсе, так в курсе. Спасибо, что не наверх опять.

По приваренной железной лесенке они спустились на пути.

– Труба, – сам себе сказал Артем, вступая в тьму, нежно трогая шершавый и плесневелый чугун тюбинга, измеряя взглядом пятиметровый потолок туннеля и его неизмеримую глубину. – Труба зовет.





Глава 4

Оплата




Алексеевская походила на ВДНХ, только в паршивом исполнении. Тут тоже пытались растить грибы и тоже мыкались со свиньями, но грибы и свиньи назло выходили сплошь полудохлые, так что их алексеевским еле самим хватало, торговать не оставалось. Но местные были под стать своим свиньям – квелые, смирившиеся с тем, что в их сказке и начало, и конец скучные и известны всем наперед. Стены тут были раньше белые и мраморные, а сейчас уже не поймешь, какие. Что можно было отковырять и продать – отковыряли и продали. Остался бетон и немного человеческих жизней. Бетон выскребать было трудно, и никому такой товар в метро не сдался; так что основная торговля шла тем, за кого будут умирать в боях алексеевские. Был бы выбор – и цена была бы повыше. Но, кроме ВДНХ, покупателей не нашлось. И вот теперь главной целью существования станции метро Алексеевская было: охранять ВДНХ.

Поэтому южный, идущий к союзной Алексеевской, туннель на ВДНХ считался спокойным. Через иные туннели можно было пробираться неделю, а на этот Артем с Гомером даже со всеми обязательными предосторожностями потратили, может, всего полчаса. Хотя минуты остались там же, где и часы: на ВДНХ. На Алексеевской часы украли лет уже десять как, и с тех пор каждый там существовал по своему наитию. Кто хотел ночь – тому была ночь. В конце концов, ночь-то в метро и не заканчивалась, это день нужно было себе воображать.

Караул на ходоков взглянул без интереса; зрачки у них были с игольное ушко. Над постом зависло муторное белое облачко, пахло портянками: курили дурь. Старший тяжко вздохнул, стараясь.


– Куда.

– На Проспект Мира. На базар, – не пытаясь даже в это ушко влезть, произнес Артем.

– Не пустят. Там.

Артем тепло улыбнулся ему.

– Не твоя забота, дядь.

– Тангенс на тангенс дает котангенс, – отозвался старший, заражаясь Артемовой добротой и тоже желая сказать что-то приятное.

На этом и расстались.

– Как пойдем? – спросил у Артема Гомер.

– От Проспекта? Если впустят на Ганзу – то по Кольцу. Все лучше, чем по нашей линии вниз спускаться. Неприятные воспоминания, знаешь. Ганза верней будет. У меня виза проставлена, Мельник выправлял еще. Тебя пустят?

– Там карантин ведь.

– У них вечно какой-нибудь карантин. Прорвемся как-то. Проблемы все потом начнутся. Театральная… Туда с какой стороны не подступись… Выбрал ты место, дед, чтобы своего радиста прописать. Посреди минного поля.

– Да что же…

– Шучу.

Старик поглядел себе как-то особо – в подлобье себе, вовнутрь, где у него была расстелена, видимо, карта метро. У Артема она всегда была перед глазами, он прямо сквозь нее научился смотреть. За год службы у Мельника научился.

– Я бы сказал… До Павелецкой лучше. Дальше, но быстрее. И оттуда уже по – зеленой вверх. Если повезет, можем и за день добраться.

И дальше – по трубе.

Вжикающий фонарик трудился, как мог – но светлое пятнышко от него доставало шагах только в десяти, а дальше его уже разъедала темнота. С потолка капало, стены блестели влажно, что-то утробно урчало, и падающие сверху на голову капли бередили кожу, как будто это не вода была, а желудочный сок.

Возникали в стенах какие-то двери, а иногда черные провалы боковых ходов – по большей части заколоченные и заваренные арматурными решетками.

На радужных пассажирских картах, известно ведь, не было обозначено и трети всего метро, настоящего. К чему людей смущать? Пронесся от одной мраморной станции к другой, уткнувшись в телефон, перескочил на час вперед – все, приехали. И не успел задуматься, на каких глубинах побывал. И поинтересоваться: а что там, за стенами станций, куда уводят зарешеченные ответвления из туннелей? Хорошо, что не успел. Смотри в телефон, думай о своем важном, не суйся куда не следует.

Шагали особым туннельным шагом – полуторным, куцым – так, чтобы ровно на шпалы попадать. Надо много пройти, пока ноги такому научишь. Те, кто на станциях сидит, так не умеют, сбиваются, проваливаются.

– Ну а ты, что, дед… Один?

– Один.

Весь свет уходил вперед, и не разобрать было, что там у старика на лице. Ничего, наверное: борода да морщины.

Прошагали еще с полста шпал. Ранец с рацией стал наливаться тяжестью, напоминать о себе. Взмокли виски, спина потекла.

– Была жена. На Севастопольской.

– Ты на Севастопольской аж живешь?

– Раньше – да.

– Ушла? – почему-то Артему это показалось самым вероятным. – Жена?

– Я ушел. Чтобы книгу писать. Думал, книга важнее. Оставить после себя что-то хотел. А жена все равно не денется никуда. Понимаешь?

– Ушел от жены, чтобы писать книгу? – переспросил Артем. – Это вообще как? И она… Отпустила тебя?

– Я сбежал. Вернулся – а ее нет уже.

– Ушла?

– Умерла.

Артем перебросил баул с химзой из правой руки в левую.

– Не знаю.

– А?

– Не знаю, понимаю, или нет.