Метро 2033. Цена свободы

– Хорошо хоть, что нас вместе в лес кинули, – осторожно толкнул Михея Ромка. – Удрать бы оттуда.

– Увидим, – кивнул тот, скользя взглядом по зоне. – Охрана тут – будь здоров. Еще надумаешься, как слинять.

Он осмотрел бетонный забор с колючкой, часовых на вышках. Только рыпнись – вмиг пристрелят. Да и как бежать? Увезли их на край света, черт знает куда. Если даже и вырвешься за ограду – что потом? Нахлынула тоска, а вместе с ней – и злоба.

Вскоре их колонну раздробили на несколько групп, и лесорубов с каменщиками погнали в дальний угол зоны. Новый дом Михей углядел издалека – большой бревенчатый барак с покатой крышей, без единого окна. У крыльца сидела тройка зэков, наблюдая за ними.

– Эй, бригадир, – крикнул вертухай. – Принимай пополнение. Чтоб завтра в строю были и тупых вопросов не задавали. Усек?

Один из мужчин – плечистый амбал – хмуро кивнул в ответ, изучая новобранцев. Мишка стойко выдержал каменный взгляд. Бригадир был бы, наверное, вдвое здоровее, если бы в тюрьме кормили получше. Квадратное лицо, поросшее жесткой щетиной, выпирающие скулы, дуги кустистых бровей. Рот перекошен на одну сторону, точно свезли его метким ударом. Глаза смотрят недобро, будто просвечивают насквозь. Неприятное лицо, отталкивающее.

– Так, зелень, – прогремел басовитый голос. – Теперь я у вас вместо мамки. Звать меня Вячеславом, будете в моей бригаде в лесу работать. Завтра на месте обучитесь. Говорю сразу – бежать бесполезно, охрана махом пристрелит. Кто драпать пробовал – за оградой в яме гниют. Тут все просто – кто хорошо работает, тот жрет. Халтурщики в лесу дохнут через месяц. Кто не верил – уже скопытился. Глупых вопросов не задавать. Усекли?

Новобранцы молча кивнули. Михей глянул на кулачищи новоявленной «мамки» – огроменные, точно кувалды. Такой одним ударом быка свалит.

– Молодняк, за мной, в казарму, – махнул рукой Вячеслав. – Теперь тут будете жить, пока не сдохнете. Одежда у вас сносная, на первое время сойдет.

Друзья шагнули вслед за бригадиром в сумрачное нутро барака. Дохнуло в лицо затхлостью и кислятиной. Мишка точно забрался в утробу гниющего заживо монстра и теперь разглядывал его изнутри. Длинная кишка коридора со столбами-стойками, подпирающими потолочные балки. Бревенчатые стены, проконопаченные волглым мхом. В углах – космы паутины, темные пятна от сырости. С потолка глядят щелями подгнившие доски, вымоченные дождями и подточенные короедом. Две больших печи по концам барака, за тонкой заслонкой ворочается пламя, потрескивают полешки. Вдоль стен тесными рядами – двухъярусные нары. Тут и там на них вповалку – люди: вымотанные непосильной работой, выжатые, без капли радости в глазах.

– Да-а-а-а-а, – только и смог выдавить парень. Ромка тяжело выдохнул, потупил взгляд. Говорить не хотелось.

Над печкой на веревке сушились рваные портянки и ватники. Рядом на лавке пристроился горбатый дед с плешью в полголовы. Лицо изрыто морщинами, один глаз словно выцарапан. Завидев новобранцев, одноглазый грустно улыбнулся.

– Молодежь пожаловала! – поцедил он. Люди на нарах завозились – узники разлепляли веки, чтобы посмотреть на «пополнение».

– Ну, вот и дома, – буркнул бригадир и ткнул пальцем в угол. – Обустраивайтесь. Это Рафик, наш дневальный.

Старик сдержанно кивнул и взгромоздил на печку котелок с водой. Где-то еще лились неспешные разговоры, но многие лежали, уткнувшись в стену, укутанные обрывками тряпья. Вспыхнувший интерес к новеньким быстро угас. Михей тяжело опустился на дощатые нары, Ромка присел рядом. Пришлось пригнуть голову, чтобы не стукнуться о доски верхнего настила. С одной стороны, закутанный вытертой фуфайкой, дремал неопознанный сосед. Рядом Мишка увидел парня, что ловко колдовал над кусочком пемзы, орудуя маленьким камешком. Глянул – что-то вроде цветка получается. Или показалось?

– Это чтобы не свихнуться? – криво улыбнулся он, глядя на творение соседа. Парень поднял взгляд.

– Типа того, – слабо усмехнулся он. – Красота спасет мир.

– Но сбежать отсюда она тебе не поможет, – съязвил Михей.

– Это точно, – согласился парень. – Но хотя бы не озверею.

Миша внимательно изучал соседа. Худющий, как соломина. Сплюснутый овал лица, жиденькая рыжая бородка да тощая полоска усов. На голове – мешанина грязных волос. На вид – одного возраста с ними. Взгляд – простой, добрый, с грустинкой.

– Ну как, сложно тут не озвереть, когда жрешь дерьмо и пашешь от заката до рассвета? – спросил Михей, продолжая следить за руками соседа. – Давно здесь?

Рыжебородый оценивающе оглядел новых знакомых и бросил встречный вопрос:

– Новенький?

Мишка небрежно склонил голову.

– Угу.

– Пока вроде не озверел, – усмехнулся парень и протянул мозолистую ладонь. – Меня Лехой звать. Народ еще Эстетом кличет. Третий год тут. Обжился и свыкся, похоже, что здесь и сдохну. Хотя пытаюсь верить в лучшее.

– Миха, – протянул руку Михей, сдавил тощую ладонь соседа. – Это Ромыч, дружище мой. А чего такое мудреное прозвище?

– Ценитель прекрасного, мать его. Книжки любил читать, пока сюда не загремел, рисовал. Отрисовался, похоже.

– А я с книгами не сдружился, – сказал Мишка. – Не сложилось как-то у нас. Были в деревне книжки, и я, когда мелкий был, утащил одну в сортир. Жопу хотел вытереть. Эх, и всыпал мне папка тогда. Я их еще больше невзлюбил.

– Это ты зря, – пожурил Эстет. – Их ведь больше не печатают. Грех жопу книгами подтирать. Их читать надо.

– Ну, так шкет глупый был, чего с меня взять? А ты где тут спину гнешь? – осведомился парень.

– Каменщик, – отозвался тот. – Строим дома нашим добрым господам.

– А в лесу не работал?

– Какой мне лес? – развел руками Эстет. – Я там окочурюсь через месяц. Ты посмотри на меня.

Михей окинул взглядом Леху. Дрищ дрищом. Худосочный, болезный. И в чем только душа держится?

– А бунтовать не пробовали? – тихонько осведомился Ромка. Эстет вдруг посерьезнел и подвинулся ближе к друзьям.

– Тсссс! – шепнул он. – Наседки кругом. Сейчас какой-нибудь Большой Ух нас услышит, а завтра будете в карцере гнить. Пробовали, конечно. Правда, еще до меня.


– И чего?

– И ничего, – развел руками Леха. – Человек тридцать положили, еще столько же в карцере сгноили. Для устрашения. Больше никто не бунтует. Отбунтовались.

– Смирились, значит, – поморщился Михей.

– Смирили, – метко поправил Эстет. – И не ерничай. Самых смелых и говорливых тут на первой неделе за оградой закапывают.

– Спасибо, что предупредил, Леха, – кивнул Ромка. – А как этот, бригадир ваш? Суровый дядька?

– Батя? – уточнил Эстет. – Нее, Слава – мужик нормальный. Он такой же зэк, как и мы, разве что должностью повыше. Это на вид он суровый, а так – свой в доску. Будешь слушаться – поможет, нет – огребешь. Тут все просто. И это… Не злите его без причины – он того… контуженный немного.

Рафик приволок в мятом ведре воды и стал протирать полы. Загремели у входа сапоги – обитатели барака возвращались с ужина. Вымотанные работой узники со вздохами лезли на нары.

– Мишань, давай обживаться, – предложил Ромка. – Кажись, мы в этой берлоге надолго застряли.

– Похоже, – сморщился тот и полез наверх. Из угла прилетел удивленный возглас, и полилось недовольное бормотание дневального. Михей увидел, как лицо старика перекосила злоба. Рассерженный дед поковылял к бригадиру, роняя ругательства. Рафик тихо что-то шепнул Бате на ухо, и глаза того вмиг налились яростью.

– Где эти твари? – взревел Вячеслав на всю казарму так, что Эстет вздрогнул от неожиданности.

– Недавно тут были, – отозвался дневальный. – Видел я – терлись около моих нар. Кому еще?

– Шкерятся, дряньки! – крикнул бригадир. – А ну, выходи, залупанцы!

– Чего случилось? – поинтересовался Мишка у Лехи. Тот сдержанно улыбнулся.

– Да мелкие опять пакостят. Похоже, стырили у Рафика пайку. Ничего, сейчас Батя разберется.

Парень видел налившееся кровью лицо Бати, заметил, как тот сжал пудовые кулачищи. Воришек бригадир нашел возле подсобки. Троица пацанов лет пятнадцати заныкалась в дальнем углу, у печки. Самому резвому, что попытался удрать, Вячеслав влепил со всего маху оплеуху, и тот повалился на пол. Остальные двое дернулись было, но Батя цыкнул так, что пацанье мигом примолкло.

– Сожрал дедову пайку? – зарычал он, глядя на поверженного.

– Да, – проблеял паренек и тут же словил еще оплеуху. Из кармана его вывалился сухарь. Батя увидел хлеб и шумно засопел.

– ВСЕ В БУНКЕР-НАКОПИТЕЛЬ! – гаркнул он, указывая рукой на открытую дверь подсобки. Казалось, этому голосу нельзя не повиноваться. Глаза бригадира будто метали молнии, слова били хлеще тяжелых кулаков. Озираясь, пацаны вдоль нар потянулись в пристройку.

– СНИМАЙ ШТАНЫ, СВОЛОТА!

Испуганные пареньки дрожащими руками принялись стягивать штаны, поглядывая на свирепого Батю. Мелькнули худущие голые бедра. Тут же стояли черенки для метел. Бригадир выхватил короткий, примерился.

– А ну, в позу горного барана – СТАНОВИСЬ!

Посыпались удары. Из подсобки, воя от боли, вылетали воришки, потирая исполосованные зады и на ходу натягивая штаны. Лица их были перекошены страданием и испугом.

– Эй, губастый, чего жопой трясешь? – рыкнул Батя. – А ну, штаны надевай – и живо на шконки упали!

– Ну вот, справедливость победила, – весело улыбнулся Эстет. – Батя немного остынет, и они опять тырить начнут. Горбатого могила исправит. Все, парни, отбой. Сейчас свет гасить будут. Выспаться надо, первый день – всегда самый тяжелый.

– Спать так спать! – выдохнул Ромка и упал на нары. Михей устроился поудобнее на верхнем ярусе, прикрылся бушлатом. Вдруг парень вспомнил про заначку и полез за пазуху. Пайковый хлеб оказался черствым, но Михей сгрыз его одним махом.

– Вот и день прошел, – страдальчески донеслось из темноты.

– Ну и на хрен он пошел, – зло отозвался некто невидимый из угла. «И так вся жизнь пройдет», – вдруг мелькнуло в голове у парня, и на душе стало скверно.

– Спокойной ночи, братишка, – Ромка протянул снизу руку. Михей крепко стиснул его ладонь, точно пытаясь передать товарищу толику зыбкой уверенности. Свет погасили, и темнота надвинулась, загустела. Смолкали вздохи и проклятия, и каторжные думали только об одном – о долгожданном отдыхе. Мишка закрыл глаза, но вопреки неимоверной усталости сон не шел.

Парень еще помнил телевидение – и сейчас ему казалось, что он просматривает старый фильм. Сознание расстелило перед ним полотно воспоминаний с вышитыми на нем яркими бусинами памятных событий. Навалились картины из прошлого, и Михей вдруг окунулся в далекое детство. Увидел изумрудно-голубую воду Бирюсы, где он пацаненком таскал у Горелого дуба полосатых окуней. Вспомнил, как с мальчишками в теплой весенней ночи травили байки у костра, а искры летели в чернь бездонного неба. И как он обстреливал земляными комьями уток на озере, а дед Иван отчаянно ругался, что пацанье «полохает скотину», гонял мальчишек березовым дрыном и жутко матерился. И много чего еще лезло наружу из глубин памяти – доброго и светлого.

Глаза заслезились, будто в них бросили песка. Или это все же тоска искала выход, рвалась из груди на волю? Михей весь день пытался разглядеть в толпе заключенных своих, деревенских, но так никого и не увидел. Видимо, сгрузили их на подъездах к городу. Где они сейчас – на самом краю света? Не видать им теперь никогда дома. Тысячи километров до него, мертвые земли и города. Будто тьма легла между ними и родным краем, и в ней – ни проблеска света, ни искорки надежды.





* * *


Не успело еще утро заглянуть в барак, а новый день тюремной жизни уже начался. Грохнула входная дверь, застучали тяжелые берцы охранников, потянуло холодом. Начиналась побудка.

– ПАААДЪЕЕЕМ! – мерзкий голос рвал сон в клочья. Со всех сторон зашевелились и забормотали. Вспыхнул тусклый свет, и Михей захлопал отяжелевшими веками.

– Подъем, твари! – раздалось над ухом, и кто-то так сильно дернул парня за ногу, что он едва не слетел с нар. Перед глазами мелькнуло злобное лицо разводчика, и вот уже вертухай отправился дальше – выдирать из сна других.

– ПААДЪЕЕЕМ, ЧЕРТИ! Сдохните – выспитесь!