Медный всадник

Некоторые из наших знакомых потеряли людей, вещи, лошадей, коров, а бедный Норов, со своей деревянной ногой, которому было так трудно спастись, потерял более чем на две тысячи рублей; для него это много, так как он имеет всего 4 или 5 тысяч в год. Нужно было видеть город на следующий день: сколько опустошения, сколько несчастных! Насчитывают 14 000 человек погибших и гораздо большее число совершенно разорившихся и не имеющих даже крова. Каменный остров и вообще все острова в жалком положении. Екатерингоф, который стоил столько денег и про который говорили, что он так хорошо устроен, никуда теперь не годится. Казна понесла много потерь лошадьми, лесом и т. д. На другой и на третий день видны были барки, оставшиеся на улицах, у Зимнего дворца, на Царицыном лугу и пр. Парапеты испорчены, мосты сломаны; одним словом, Петербург представляет собой грустное зрелище, повсюду видны лишь похороны. Со Смоленского кладбища нанесло множество крестов к Летнему саду — на улицах лежали мертвые тела на другой день.

Государь дал миллион на несчастных, но сказал, что прибавит еще через некоторое время; и в самом деле, этого нехватит, так как потери ужасные; он много плакал над этим бедствием и хорошо наградил генерала Бенкендорфа, рисковавшего жизнью для спасения 9 несчастных, готовых погибнуть, что ему и удалось; один моряк 16-ти лет тоже отличился блистательным подвигом, за что получил Владимирский крест. Государь был тронут, увидав его поступок, и не замедлил тут же дать ему крест, который он взял у одного из своих флигель-адъютантов, находившегося тогда около него. Рассказывают много раздирающих сцен; между прочим, про некоего Луковкина, моряка, имевшего дом на Гутуевском острове — совсем близко от залива и, следовательно, на очень опасном месте. Была у него жена и трое детей, за которых он очень беспокоился в этот день, так как был дежурным и не мог вернуться до вечера. Наконец, когда он пришел домой, то не нашел ни жены, ни детей, ни крова, ни единого следа своего жилища — каково его состояние!

Граф Шереметев дал 50 000 руб. бедным пострадавшим; графиня Орлова — 150 000, великая княгиня Мария, которая теперь здесь, 15 000, но всего этого мало; нужно, чтобы вся Россия оказала помощь несчастным жителям Петербурга. Несомненно, что наводнение хуже всякого пожара; говорят, никогда не было ничего подобного, это будет целая эпоха в нашей истории, это вроде землетрясения, против которого нельзя принять никаких мер <…> Спектакли закрыты на месяц по приказу государя, который сказал: «Теперь не время веселиться». Всюду говорят только о наводнении; все это уже навязло в ушах, так в конце концов надоедает слушать все одно и то же. Нужна была бы целая тетрадь, чтобы описать тебе все, что случилось в этот ужасный день <…>





А. В. Кочубей



Записки. (семейная хроника)»[357]




«Записки. (Семейная хроника)» Аркадия Васильевича Кочубея (1790-1873 или 1878), участника походов 1813-1815 гг., затем чиновника, орловского губернатора и впоследствии сенатора, были написаны им в 1860-х или даже в начале 1870-х годов. Однако их педантическая точность в изложении служебных или семейных событий позволяет думать, что он вел и более ранние памятные записи, к числу которых, возможно, принадлежат и введенные в настоящее издание «анекдоты» о петербургском наводнении. Первый из них — о сенаторе гр. Толстом — известен и в записи П. А. Вяземского;[358] он вошел в первую черновую рукопись «Медного Всадника», а также в Болдинскую беловую (БА). В последней он зачеркнут и в Цензурный автограф (ЦА) уже не вошел. Форма его, очень близкая в обеих записях (Вяземского и Кочубея) и в тексте Пушкина, показывает, что анекдот был широко известен и бытовал уже в устоявшейся стилистической обработке.

Второй анекдот — о спасении некоего Яковлева, просидевшего во время наводнения верхом на спине мраморного льва на крыльце дома кн. А. Я. Лобанова-Ростовского, — точно соответствует трагическому эпизоду поэмы, когда Евгений в отчаянии проводит много часов «на звере мраморном верхом…» (стихи 220-250 «Медного Всадника»). Очевидно, и этот рассказ был распространен в городе, и Пушкин, узнав его от друзей — очевидцев наводнения, воспользовался им как материалом для своей поэмы.



<…> Мы приехали в Петербург за несколько дней до наводнения.

Настало 7 ноября 1824 года, день столь памятный для Петербурга <…> Вставши поутру с постели и подошед к окну, я увидал, что посредине улицы начала показываться вода. В это время возвратился из Гостиного двора мой дворецкий, ходивший за разными покупками, и объявил нам, что дует сильный западный ветер и вода в каналах уже значительно поднялась.

<…> Между тем наводнение увеличивалось, и в скором времени на Большой Морской улице показалась шлюпка, на которой ехал военный генерал-губернатор граф Милорадович.

По поводу появления этой шлюпки случился интересный анекдот с графом Варфоломеем Васильевичем Толстым, живущим в Большой Морской. Граф Толстой имел привычку вставать очень поздно. В это достопамятное утро, поднявшись с постели и накинув на себя халат, он еще полузаспанный подошел к окну, и первый предмет, бросившийся ему в глаза, была шлюпка с сидящим в ней графом Милорадовичем. Увидев шлюпку, он изумился и испугался; протирая себе глаза, он начал звать своего камердинера. Тот прибежал к нему, и граф, указывая на окно, спросил его:

— Что ты видишь? — Генерал-губернатор едет на шлюпке, — отвечал тот. — Толстой перекрестился и сказал: — Ну, слава богу, а я думал, что сошел с ума.

Другой случай в день наводнения был с каким-то Яковлевым: он прогуливался по городу, и когда вода начала уже прибывать, спешил домой; но, подойдя к дому князя Лобанова (теперешнему военному министерству), он с ужасом увидел, что вода препятствует ему идти далее. Для спасения жизни Яковлев решился влезть на одного из львов, стоявших у этого дома, и там просидел все время наводнения.

Ветер и буря продолжались до восьми или девяти часов вечера. Как только вода начала спадать, мы тотчас же послали узнать о здоровье братьев моих и тетушки Натальи Кирилловны Загряжской. Оказалось, что братья, для того чтобы спасти своих лошадей, принуждены были ввести их во второй этаж, положив в окно доску. Сами же они в этот достопамятный день остались совершенно без обеда <…>

На другой день мы с женой поехали осматривать разрушения, причиненные наводнением: зрелище было плачевное. На Царицыном лугу мы увидели несколько барок, занесенных на эту площадь водою. В Миллионной встретили мы государя Александра Павловича, который казался очень встревоженным <…>

В Петербурге все очень скоро забывается, и через несколько дней после наводнения жизнь опять приняла свое течение. По вечерам мы посещали общество и театр <…>





VI. Литературный фон поэмы




Ряд произведений русских и западных авторов — поэтов, публицистов, мыслителей конца XVIII и первой трети XIX в., в той или иной мере отразившихся на идейном (точнее, историко-философском) содержании и художественной системе «Медного Всадника», составляет то, что можно определить как «литературный фон» поэмы. Некоторые из этих авторов названы самим Пушкиным в примечаниях к «Петербургской повести»: Мицкевич, П. А. Вяземский, Альгаротти; особое место занимают В. Г. Рубан, упомянутый в тех же примечаниях в связи с Мицкевичем, и Д. И. Хвостов, которому посвящено три с половиной стиха в тексте поэмы. Но кроме этих, указанных самим поэтом авторов, нужно назвать еще несколько имен: А. Н. Радищев, К. Н. Батюшков, Н. И. Гнедич, Жозеф де Местр, С. П. Шевырев.

Произведения Ломоносова, Державина и других поэтов XVIII в., посвященные Петру Великому — преобразователю России и основателю Петербурга, не требуют специальных пояснений. Они были хорошо известны Пушкину с лицейских и даже с детских лет и возглавляли всю поэтическую традицию XVIII в. Широкий и внимательный анализ материалов, связывающих поэму Пушкина с поэзией XVIII в., дал Л. В. Пумпянский в исследовании, озаглавленном «„Медный Всадник“ и поэтическая традиция XVIII века».[359]

О восьмистишии В. Г. Рубана, посвященном перевозке в Петербург «Гром-камня», предназначенного стать пьедесталом памятнику Петра — «Медному Всаднику», см. в наших примечаниях к поэме (с. 270), так же как и о графе Хвостове, «воспевшем», по выражению Пушкина, «бессмертными стихами» петербургское наводнение (с. 268-269).

Из числа художественных произведений, оказавших то или иное воздействие на мысль, построение, образность «Петербургской повести» Пушкина, мы рассмотрим здесь несколько подробнее лишь те, которые в силу различных соображений в настоящем издании не публикуются.

Указывая во втором примечании к «Медному Всаднику» на «стихи кн. Вяземского к графине 3***», Пушкин ссылался на его стихотворение, напечатанное под заглавием «Разговор 7 апреля 1832 года (Графине Е. М. Завадовской)» в изданном А. Ф. Смирдиным сборнике «Новоселье» (СПб., 1833). Пушкин имел здесь в виду прежде всего третью строфу стихотворения Вяземского:

Я Петербург люблю с его красою стройной,

С блестящим поясом роскошных островов,

С прозрачной ночью дня соперницей беззнойной,

И свежей зеленью младых его садов,






а также повторяющиеся в следующей строфе слова:

Я Петербург люблю…





Эти стихи могли подсказать Пушкину лирические обращения к Петербургу («Люблю тебя, Петра творенье..» и т. д.), повторяющиеся пять раз во Вступлении к поэме.

К литературному фону «Медного Всадника» можно с известным основанием причислить и описание летней белой ночи над Невою в идиллии Н. И. Гнедича «Рыбаки», написанной в 1821 г. и напечатанной в следующем году (Сын отечества, 1822, ч. LXXVI, № 8). Пушкин привел 28 стихов из этого описания (в ранней, позднее переработанной Гнедичем редакции) в примечании 8 к строфе XLVII первой главы «Евгения Онегина» (в первом полном издании романа, вышедшем в свет около 23 марта 1833 г.) с такими вступительными словами: «Читатели помнят прелестное описание петербургской ночи в идиллии Гнедича».[360] Это описание могло вспомниться поэту и при создании стихов 48-58 «Медного Всадника».

Реминисценцией отрывка из той же идиллии Гнедича, в котором говорится о «высоком тереме» «на Неве»:

Из камня, где львы у порога стоят как живые, —





являются, вероятно, стихи 220-224 «Медного Всадника», изображающие дом «на площади Петровой»,

Где над возвышенным крыльцом

С подъятой лапой, как живые,

Стоят два льва сторожевые.





Из литературного наследия Жозефа де Местра наибольшее значение для нашей темы имеет книга «Санктпетербургские вечера, или Беседы о временном правительстве Провидения», вышедшая в Париже в 1821 г., уже после смерти автора. В библиотеке Пушкина сохранилось ее второе издание, 1831 г.,[361] однако это не значит, что Пушкин не мог читать ее раньше. Есть все основания думать, что он познакомился с трудом де Местра вскоре по выходе его первого издания, живя в Кишиневе в 1821-1823 гг.[362] Об этой «знаменитой книге», первое же издание которой вызвало «громкую полемику не в одной лишь Франции», академик М. П. Алексеев пишет: «„Петербургские вечера“ де Местра представляют собою, как известно, серию философских диалогов (числом 11), которые ведут между собою в Петербурге в 1809 г. три лица: сам автор, петербургский сенатор и молодой французский эмигрант, бежавший из Франции „во время революционной бури“. Первый диалог развертывается во время прогулки по Неве; автор начинает свою книгу живописной панорамой Петербурга в теплую белую ночь, открывающейся собеседникам с лодки, медленно скользящей по глади реки. Многое должно было увлечь и Пушкина в этой с подлинным литературным блеском написанной картине <…> Де Местр подробно описывает Неву, полноводно текущую в лоне великолепного города <…> Медленно плывет лодка по Неве, и собеседники внимают красоте пейзажа и тишине ночи… Но вот возникает перед ними видная с Невы „конная статуя Петра I, возвышающаяся на краю необъятной Исаакиевской площади“…». И далее: «Читая эти вступительные страницы к знаменитой книге де Местра, трудно отделаться от впечатления, что какие-то нити протягиваются от них к чеканным строфам „Медного Всадника“; и для Пушкина, и для де Местра „кумир с простертого рукою“, бронзовый облик того,

…чьей волей роковой

Под морем город основался…





стал художественным предлогом для больших историософских обобщений, для решения, хотя и в совершенно противоположном де Местру смысле, проблемы добра и зла в сфере государственных и личных отношений».[363]

Об интересе Пушкина к сочинениям де Местра свидетельствуют отзыв его в «Литературной газете» об одном эпизоде из «Петербургских вечеров» — «Портрет палача» и письмо поэта к А. И. Тургеневу, где он касается католических симпатий Чаадаева и его «предтечей» — «Мейстера» (т. е. де Местра) и прочих.[364] В библиотеке Пушкина сохранилась также другая книга де Местра — «О папе» («Du раре»), привезти которую он просил А. И. Тургенева, уезжавшего за границу.[365]

Отмеченное М. П. Алексеевым отражение в «Медном Всаднике» вступительных картин белой ночи на Неве из «Петербургских вечеров» очень убедительно, хотя де Местр Пушкиным здесь не назван. Однако гуманистическая сущность пушкинской поэмы, сочувствие автора к своему «ничтожному герою» и его восстанию против «строителя чудотворного» — все это враждебно реакционным, ультра-абсолютистским убеждениям де Местра, вождя католической и легитимистской реакции в Европе.[366]





А. Н. Радищев



Письмо к другу (1782)




Статья Радищева «Письмо к другу, жительствующему в Тобольске, по долгу звания своего», посвященная открытию памятника Петру Первому в Петербурге, датирована самим автором 8 августа 1782 г., т. е. написана на другой день после торжества.

Напечатана же она была Радищевым через восемь лет после создания, в 1790 г., и тем же способом, как и «Путешествие из Петербурга в Москву», — в собственной типографии автора. После ареста Радищева «Письмо» было приобщено к «делу»; Екатерина II расценивала его как документ, показывающий, что «давно мысль его (Радищева, — Н. И.) готовилась по взятому пути, а французская революция его решила себя определить в России первым подвизателем».[367]

Отобранные экземпляры «Письма» были уничтожены вместе с экземплярами «Путешествия». В посмертное собрание сочинений Радищева (1807-1811), выпущенное его сыновьями, «Письмо к другу» не вошло, и его первое издание (1790), по словам собирателя и исследователя редких книг Н. П. Смирнова-Сокольского, представляет «одну из редчайших книг во всей „радищевиане“. В настоящее время книги этой известно не более 6-7 экземпляров».[368]

Читал ли Пушкин это раннее сочинение Радищева — документально не известно. Но, зная пристальный интерес его в 30-х годах к творчеству Радищева и сопоставляя мысли, высказанные в «Письме», с историко-философской концепцией «Медного Всадника», следует признать знакомство с ним поэта очень вероятным, если не несомненным, и во всяком случае включить «Письмо» Радищева в литературный фон «Петербургской повести» Пушкина.

В своем «Письме» Радищев, отдавая дань заслугам Петра — «мужа необыкновенного, название великого заслужившего правильно», вспоминает и о том, что тот был «властный самодержавец, который истребил последние признаки дикой вольности своего отечества»: «И я скажу, что мог бы Петр славнее быть, возносяся сам и вознося отечество свое, утверждая вольность частную». В этих сентенциях Радищева Пушкин мог (если читал «Письмо») найти подтверждение историко-философским положениям, легшим в основу его поэмы о Петре Великом.



Санктпетербург. 8 августа 1782-го года.