Машина пробуждения

– Ты не видишь меня, Ффлэн, иначе бы уже понял, что я подготовилась ко всему.

Тонкие нити опутали Эшера, отрывая его от пола. А затем они впились в его тело. Великан закричал.

– Ты раскрыл Купол и испортил мою игрушку раньше, чем я успела с ней поиграть, – возмущенно произнесла Цикатрикс. – Но зачем плакать, если я могу починить все то, что ты сломал?

Опутанное тонкой проволокой проводки, истекающее белой кровью тело Эшера поплыло к центру сферического помещения.

– Один из Первых людей питал это устройство энергией бесчисленное количество веков, – кивнула королева в сторону оплывшего трупа. – Не сомневаюсь, ты тоже протянешь достаточно времени.

Купером овладела паника. Сесстри была ранена, и, может быть, даже смертельно. Пурити уже выполнила все, что могла, а травмированная Прама почти лишилась сил. Поэтому толстяк сделал единственное, пришедшее на ум: бросился к Цикатрикс и изо всех своих сил вцепился в поддерживавшие ее тело детские ноги.

Королева закричала и попыталась отпихнуть его, но Купер держался крепко. Цикатрикс поволокла его за собой по полу, пока он сражался с ножками юных дев. Все это казалось кошмарным сном. «Интересно, – гадал Купер, – если в ее теле заточены волшебные создания, возможно ли убедить их совершить самоубийство, пообещав взамен свободу?» Он держался, хотя шершавый пол обдирал его изуродованную спину, и пытался обманом заставить феечек умереть, старался оторвать от тела королевы детские конечности, тщился придумать что угодно, только бы Цикатрикс не убила Эшера или не сделала чего-нибудь еще более скверного.

«Вы повинуетесь не своей королеве! – кричал он всем системам, какие только чувствовал, и в первую очередь тем, что отвечали за ноги, к которым он сейчас прицепился. – Вы выполняете приказы чудовища, укравшего ее тело!»

К тому моменту как Цикатрикс удалось сбросить его, толстяк успел достучаться до нескольких существ – духов природы, – управлявших пересаженными ногами.

Удивительно, но у него получилось. Одна за другой кукольные ножки застывали и синели, а на краю поля зрения королевы вспыхнули шесть желтых значков, вскоре изменивших цвет на оранжевый, а затем и на красный: поступление кислорода в ткани снизилось до нуля, распятые пикси выкрикивали прогнозы и сообщения о системных сбоях. Краденые ноги обмякли, стали ватными и отвалились.

Цикатрикс завывала, извиваясь на животе и пытаясь переползти через отделившийся от нее искусственный таз и шесть сочащихся кровью конечностей. Смявшиеся юбки системы охлаждения полетели в стороны, обнажая треугольный, будто у трилобита, хвост.

Откатившись, Купер врезался в стену, сильно приложившись головой. Эшер все еще парил в воздухе, опутанный сотнями золотых нитей. Когда толстяк поднялся, Цикатрикс поползла к нему, цепляясь когтями и отталкиваясь коротким хвостом. А затем она совершенно немыслимым образом подняла голову, плечи и выпрямилась вертикально.

Она левитировала. Она, мать ее, левитировала. Купер попытался схватить королеву за талию, но та сдернула свой хвост, будто кашемировую юбку, и молодой американец вновь покатился по полу. Сброшенный сегментированный хвост извивался в его руках.

Это был последний внешний слой, под ним уже не было искусственных органов, только кости и плоть ниже пояса – уполовиненная фея приближалась со смертоносным блеском в глазах. Куперу казалось как-то даже неприличным смотреть на пустые гнезда в обнажившихся бедрах – морщинистых, сухих, изуродованных подагрой, мертвых – этой женщины, защитившей надежной броней почти все члены, органы и сосуды в том, что еще оставалось от ее органического тела.

– Мама? – В проходе появилась Лалловё, вернувшаяся то ли из некоего подобия благородства, то ли из-за того, что хотела узнать, кто в конце концов победит и какие из этого можно извлечь для себя преимущества. Она казалась ошарашенной. – Ты ли это?

Прошло много лет с тех пор, когда ее мать еще выглядела как женщина. И то, что королева с собой сотворила, было ужасно.

– Убирайся, – хрипло процедила Цикатрикс. – Ты оказалась моей ошибкой.

Властительница фей протянула руки к горлу Купера, но тот вдруг нашел в себе такие резервы силы воли, о каких и не подозревал, и закрыл глаза, не обращая внимания на приближение монстра. Он поднял руку – ту самую, на которой недоставало пальца, – и почувствовал, как кровь течет через нее в мизинец, питавший вивизистор Лалловё. Маркиза и Цикатрикс были связаны узами крови, а он сам был связан с Лалловё. Он не мог заболтать каждое волшебное существо в вивизисторах, метастазами пронизавших тело королевы, зато в его силах было нечто иное.

«Красный цвет – нить, связующая всю повесть», – Купер обращался к жидкости своих артерий, словно к одному из тех духов, с какими разговаривают шаманы. Он вспомнил слова, раздавшиеся в его голове, когда он впервые услышал чужие мысли – мысли человека с обнаженным торсом, встретившегося ему в Неподобии; по какой-то причине они вполне подходили случаю. Дух его красной-красной крови струился сквозь эфир от руки к пальцу и обратно.

Когда Куперу удалось установить прямое подключение к сети вивизисторов Цикатрикс, его ноги оторвались от пола. Королева фей и молодой американец медленно кружили, будто образовав общую орбиту. Вивизисторы, рассеянные по тому, что осталось от тела Цикатрикс, казались ему теперь звездами в ночном небе. При этом он ощущал и другие подобные им устройства, расположенные вдали и от Неоглашенграда, и от Семи Серебряных. Они притягивали его к себе, словно могучая сила гравитации.

Купер сосредоточился, и огоньки, образовывавшие созвездие вивизисторов внутри королевы, вначале ярко вспыхнули, а затем стали гаснуть. В его ушах раздались щелчки, напоминающие хруст разминаемых суставов. Он уничтожал все системы Цикатрикс, убивая заодно и питающих их маленьких фей.

Лишенная силы, ослепленная потоком сообщений об ошибках, Цикатрикс рухнула; тот звук, с которым ее иссохшие бедра ударились о пол, заставил Купера поморщиться. Он продолжал висеть в воздухе, хоть его соперница и упала. В глазах Лалловё застыли слезы, но она не тронулась с места.

– Майбет, – произнес Купер истинное имя королевы. – Я не могу… не могу тебя убить, Майбет. Быть может, в тебе осталось не так и много того, что можно было бы назвать живым, но все же я не смогу этого сделать.

Он подплыл к Эшеру, который все еще парил, хотя и опустился угрожающе близко к яме и провалу, уже поглотившему Никсона и Альмондину. Поддерживая князя одной рукой, Купер подтянул его к Праме, которая опустила того на пол и приступила к мучительной работе по распутыванию впившихся в тело нитей.

Смех Цикатрикс казался скрежетом испорченного мотора. У нее еще оставались некоторые внутренние резервы, хотя она медленно и мучительно умирала.

– Как же это замечательно! – дребезжащим голосом произнесла она. – Кажется, у меня кончились все козыри в рукаве. А может быть, и нет. – Ее лицо скривилось от боли, когда королева приподнялась на руках, балансируя на изуродованных бедрах. – Все никак не могу отделаться от мыслей о том, что же вы будете делать, когда начнут просыпаться остальные машины?

Умирающая королева вновь захохотала, захлебываясь машинным маслом, а затем стала задыхаться. Нагнетательные клапаны под ее диафрагмой дали сбой, но, напрягая атрофированные легкие, Цикатрикс все же подняла руку с выставленным сломанным пальцем и попыталась проклясть свое чадо. Слова ее утонули в свисте пара, вырвавшегося облаком, когда серебряная пластина, заменявшая ей челюсть, отвалилась и с лязгом упала на пол. Из выдранных креплений потекла кровь, а голосовое устройство зашлось треском статических разрядов. Серебряные губы неподвижно застыли, придавая лицу сходство с разбитой маской.

Королева попыталась прикрыть обезображенные рот и горло одной рукой, стараясь при этом удержать равновесие, но повреждения были слишком велики – язык безвольно болтался в связке искрящих проводов, кожа лица и шеи рваными лоскутами повисла над ключицами, гобелены окровавленного мяса раскачивались под верхней губой.

– Мама? – Руки у Лалловё тряслись, на лице отобразились противоречивые чувства. – Что же мне делать? Мама?

Маркиза умоляюще посмотрела на Купера.

Застонав, Сесстри поднялась на ноги, сделала шаг и дотянулась до обнажившегося горла смертельно раненной королевы. Розоволосая женщина сжала в кулаке трахею матери и дернула, ломая хрупкую плоть и обрывая трубки механизмов. Цикатрикс закатила глаза и упала замертво.

Лалловё беспомощно и вопросительно смотрела на сестру.

– Это, – Сесстри обернулась и продемонстрировала окровавленный кулак, – называется милосердием, сука.

Затем она рухнула в объятия Эшера и зарылась лицом в его грудь, пытаясь спрятать слезы в ослепительном сиянии его тела.



Лолли опустилась на колени перед огромной деформированной головой матери. Маркиза гладила черные рога, изогнутые и массивные, их запечатанные амбразуры и вентиляционные решетки, искусственные ядовитые железы, набухшие под опавшими щеками. Ее пальцы скользили по кабелям позади рогатой короны; косы из черного металла и пластиковые кудри рассыпались по золотому полу, извиваясь в последних потугах вновь найти то тепло жизни, которого лишилась их обладательница.

Сесстри и Эшер поспешили спуститься – розоволосой срочно требовалась медицинская помощь. Пурити и Прама также удалились, оживленно обсуждая вопросы гражданского права. Купер и Лалловё остались одни в пустом, залитом кровью зале, где лежал труп безымянной Первой, которую Прама называла матерью всех эсров.


Но божественная батарейка была не единственным мертвецом в этом помещении.

Тело Цикатрикс зашевелилось. Механическая ее часть дернулась и стала отползать от бездыханной плоти, демонстрируя острые клыки, при помощи которых неорганические детали крепились к живому телу королевы. Лалловё испуганно застыла, держа руки над трупом матери, не зная, что ей делать. Она вдруг ощутила ускользающий и пугающий ее саму позыв не позволить телу развалиться.

Маркизе хотелось отвести взгляд, но она заставила себя смотреть, чтобы стать свидетелем того, к чему привела страшная зависимость Цикатрикс. Проведя пальцами по почти убравшемуся в рогатую корону лицевому щитку, Лалловё вдруг испытала вполне реальную боль, но прикосновение к черному шлему, все еще закрывавшему большую часть черепа королевы фей, приглушило это чувство и напомнило, зачем Лалловё вообще находится здесь. Чтобы править.

Маркиза кивнула собственным мыслям, что-то тихо напевая. Она нежно погладила шлем; тот напоминал панцирь гигантского жука, а изогнутые блестящие рога походили на рожки скарабея. Впрочем, с другого угла он скорее казался черепом дракона и, в отличие от платиновых одногребневых шлемов, что носили преторианцы, был черным, украшенным мощными наростами. Те вивизисторы, что в нем использовались, Лалловё при желании вполне могла починить. Интересно, как выглядит код, написанный матерью? Маркиза вздрогнула – ведь это же все, что осталось от королевы фей. Эта поэзия… Вирши логики фей, направляющие электроны в путешествии по схемам, словно бледный, чистый свет луны, указывающий дорогу через ясеневую рощу. Цвета листвы и сумерек, изумрудный и сиреневый, – как и ее прекрасные украшения.

Лалловё потянула за шлем, и тот легко отделился от головы покойницы, словно сам стремился поскорее сбросить мертвую плоть. Под ним обнаружилось покрывшееся каплями пота, бледное женское лицо – миловидное, но не прекрасное, с небольшим носом и нежными карими глазами. Коротко остриженные, имбирного цвета волосы росли заплатами, – казалось, будто Цикатрикс долго страдала от какой-то страшной болезни. Лалловё опустила веки матери – и на душе вдруг стало легче.

– Ее звали Майбет…

Зрачки маркизы расширились от воспоминаний о прошлом, перед внутренним взором плясали сиреневые луны, шелестела изумрудная листва, а сама она бежала сквозь лес своей памяти.

Неужели это и есть чувство победы? Лалловё подумалось, что, несмотря на всю присущую ей здоровую уверенность в собственных силах, она никогда прежде не знала настоящих побед. Так, просто фигурки на доске перемещала. Убрала слона, вступила в брак с конем, снесла с поля пешки. А теперь вышла в ферзи.

Бесформенная, по большей части уже неорганическая, будто бы явившаяся из кошмарного сна королева в напоминающем поливинилового скарабея шлеме. Для нее это была не просто маска или какой-то там головной убор. Мать носила его как корону. Да, вот правильный взгляд на вещи – корона, которую Лалловё заслужила; и совершенно не имело значения, насколько отвратительно та выглядит. Маркиза уложила гладкий шлем себе на колени, поглаживая его бирюзовыми ногтями.

В уголке ее глаза замерцал индикатор – сиреневый и зеленый, зеленый и сиреневый. Бледный цвет сапфиров и насыщенный – изумрудов; листва и сумерки. Она не находила их непривлекательными и не была удивлена их появлению, хотя, быть может, и стоило бы. Не исключено, что она перекрасит в эти цвета и дворец, свой собственный дворец, когда отправится править Семью Серебряными. Затем она вернет жизнь пришедшим в запустение землям и возродит Двор Шрамов, каким знала его в детстве.

«Пора использовать Рубиновое Ничто», – решила Лалловё и нащупала на поясе мешочек со шкатулкой.

Ей требовалось уладить кое-какие дела прямо сейчас, и медлить она была не намерена. Лалловё овладела страсть к эффективности, к использованию имеющихся в ее распоряжении средств с хирургической точностью. Семь Серебряных принадлежали ей. Как и Двор Шрамов. Она подняла корону; этот великолепный и, возможно, даже функциональный шлем отныне тоже принадлежал ей, был ее трофеем. Ее. От одной мысли об этом ей захотелось кричать.

Наблюдавший за маркизой Купер увидел, как ее имязнак начал мерцать. На морде жадеитово-зеленого змея пульсировал в такт его собственному сердцебиению сиреневый глаз. Раз-два, раз-два, раз-два. Раньше этот глаз был просто черным провалом; Купер еще никогда не встречал имязнака, окрашенного более чем в один цвет. Пока он наблюдал, бледно-зеленый змей потемнел до изумрудного оттенка.

Он увидел, как именно маркиза держит в руках шлем Цикатрикс, почувствовал, как кровь в его мизинце начинает высвистывать задорную мелодию, и понял все. Способности шамана развернулись в его груди, однако на сей раз не для того, чтобы вырваться наружу, но имея целью сберечь его от опасности, очистить его разум от любых посторонних воздействий, чтобы Купер наконец осознал, что его природные склонности, его жизнь, проведенная в книгах, фантазиях и наблюдениях, которые он до сих пор полагал бесполезными, проистекали из этого понимания.

– Лалловё, не делай этого. Прошу тебя.

Она встретилась с ним взглядом и покачала головой. Уголки ее изящного ротика изогнулись в полуулыбке-полуоскале.

– Слишком поздно.

Маркиза подняла корону, ради обладания которой потратила столько сил, – теперь шлем вовсе не казался ей тяжелым. Свободной рукой она извлекла шкатулку из красного металла, поднесла к лицу и посмотрела Куперу в глаза.

«Теперь ты часть этого, – донеслись до него ее мысли. – Часть меня, так же как я – часть тебя. Ну и кто теперь смеется громче, волосатик? Кто мог все это предсказать? Уж всяко не ты и не я. Мир полон неожиданностей, Купер. Неожиданности на неожиданностях и неожиданностями погоняют».

Лалловё Тьюи переключила что-то в своей шкатулке, а в следующее мгновение и маркиза, и захваченный ею шлем испарились. Там, где она стояла всего долю секунды назад, еще некоторое время мерцали зеленые звездочки, змеиная голова с подергивающимся языком, подмигивающий сиреневый глаз.





Эпилог




Рассвет следующего дня был багровым и туманным. Ветер гнал по небу тяжелые облака, в воздухе пахло аммиаком. Невзирая на удушливую тиранию метанового утра, по почти безлюдному бульвару Металлических Рассветов мимо гарнизона Первых Пробуждений шествовала небольшая процессия, возглавляемая рыжеволосой женщиной в старом лиловом плаще, – если бы она имела хоть какое-то желание бахвалиться, то могла бы рассказать, насколько невероятно стар этот плащ. Гирлянды бархатцев украшали ее путь, свисая со столбов газовых фонарей и водостоков, а ступала она по лепесткам цветов вишни.

Шествие было пусть и малочисленным, но торжественным: каменщики шли, перемешавшись с Развеянными, их взгляды были опустошенными от усталости и стыда; следом за ними вышагивала группа, состоявшая из трубопроводчиков и тружеников водных артерий, неуверенно посматривавших на собратьев из гильдии каменщиков; затем следовал кортеж Умирающих, казавшихся совсем выцветшими, трепещущими на ветру, – Умирающие, когда-то служившие источником жизненной энергии Неоглашенграда, но с недавних пор наводнившие заброшенные районы, разводящие свои костры в мусорных баках и ожидающие того отпущения грехов, что навсегда растворит их «я» в небытии, из которого они столь давно родились. Позади и рядом с Умирающими двигалась группка обычных любопытных горожан, осознавших, что последние двадцать четыре часа навсегда преобразили их город; лишний раз подтверждая этот факт, процессию замыкали аристократы – их глаза сверкали сталью и решимостью произвести должное впечатление на город, куда им запрещали вернуться долгих пять лет.

Здесь были представлены все двадцать три благородных рода, и все члены дома Клу до последнего человека вызвались поддержать свою дочь, сестру, кузину – Пурити. Пришла представить свой дом и Нини, одна; она держалась обособленно и почти утопала в море черного тюля. Впрочем, лицо ее с ястребиным носом и высоким лбом было открыто, глаза высматривали, что принесет ей этот новый день. Так же независимо и одиноко вышагивал Окснард, все еще одетый в красный камзол и высокие адмиральские сапоги.

Купер занял место практически во главе процессии, сразу за Алуэтт, а возле, склонив головы, шли Кайен и Пурити. Он сейчас очень хотел, чтобы рядом оказались Эшер и Сесстри, и глаза его увлажнились при мысли о Никсоне, который находился теперь так далеко от них.

Древним путем, которым они шли, давно никто не пользовался – просто еще одна из десятков заброшенных магистралей Неоглашенграда. Расположенная под изгибом выступа Высот Амелии, трасса эта была слишком стара, чтобы поддерживать честь своего полузабытого имени или сохранять исконное предназначение; всего лишь прямая полоса установленного на колонны опор бетона, убегавшая значительно дальше, чем кто-либо осмеливался заходить пешком, и заглядывавшая даже на территорию Развеянных. Она была слишком открыта, чтобы представлять какой бы то ни было интерес для воров и им подобных, и была абсолютно никому нужна и не интересна вплоть до этого утра.

Теперь же Алуэтт вела процессию горожан, членов гильдий, благородных семей, Развеянных, почетных гостей и случайно примкнувших по этой трассе, убегавшей из города к самому краю похожего на диск мира. Они не знали этого, но Алуэтт вела их к шее того зверя, что нес Неоглашенград на своей спине, чтобы похоронить свою мать в водах моря Памяти о Небесах.

Она выглядела такой же хрупкой и маленькой, как и любой человек, но Купер знал, что это только маска. Было странно и удивительно видеть ее снова в теле смертной. Ему вовсе не так нравилась Алуэтт, как Чезмаруль, – и совершенно неважно, называла ли она себя опекуном всех потерянных и обиженных. Во всяком случае, выбранный ею путь был потрясающим – Алуэтт по-своему умела произвести впечатление: после того как угас красный рассвет, над ее плечами вспыхнули колдовские огни; эти стражи, сотканные из кровавых лучей, парили, неотступно следуя за ней, и указывали путь тем, кто шел позади.

В течение долгого времени они брели в багровой мгле, и тишину нарушал разве что скрип шагов по бетону, а хоть какой-то свет давали только колдовские огни Алуэтт. Когда дорога закончилась, ей на смену пришла гладкая поверхность гранитных выработок. Но процессия не остановилась и тогда, когда под их ногами оказался грубый природный камень.

По туннелю проносились звуки, напоминавшие дыхание, что казалось странным, пока тот вдруг не раскрылся в пещеру, освещаемую каким-то далеким источником света, а та в свою очередь привела путников в огромный зал, заполненный щебетом птиц, туманом и низкой рокочущей вибрацией, от которой по каменным стенам по обе стороны прокатывалась дрожь. Все еще далекий источник света сиял на другом конце невероятно огромной каверны, но рассмотреть его мешали широкие, словно городские кварталы, колонны, исчезавшие в вышине среди облаков и поддерживавшие невидимый потолок. Никто во всей процессии, даже Развеянные, прежде не видывал настолько просторной и настолько наполненной жизнью пещеры – это был очень древний проход, изолированный от остального мира и географическим положением, и хитроумными заклятиями, наложенными эоны тому назад. Скальная полость была столь велика, что стены исчезали вдали, а источник света и низкого ритмичного гула, находящийся на противоположном краю этого обиталища, казался таким же туманным, как завеса ливня на горизонте.

Кружили птицы, хлопали крыльями летучие мыши, росли скоплениями кусты, тянувшие свои листья к свету. Кое-где стены из натурального камня перетекали в растрескавшийся и оплывший миллиардник эсров постанвитинской эры; до того как подчинить себе поверхность, Первые люди обитали в этой пещере, вырубая свои кельи в ее стенах, все еще хранивших вкрапления их древнего, странно органического камня. Это место стало первым прибежищем эсров, и перед внутренним взором Купера явился призрачный образ того, как они прибывали в этот мир, которому однажды предстояло развиться в Неоглашенград; они летели/плыли по морю Памяти о Небесах, чтобы обустроить здесь свое логово, собраться с силами и исследовать покрытый лесами мир снаружи пещеры.

Когда процессия углубилась в протянувшиеся на целую милю чертоги, Купер разглядел столбы света, льющегося сквозь завесу брызг водопада, – до него было более полумили, что указывало на мощь этого прозводителя сейсмического грохота и обильного тумана. Интересно, испытаешь ли те же ощущения, если приблизишься к подножию Ниагары? Купер видел водопад и всем телом ощущал его рокот – тот, казалось, становился все сильнее. Почудилось, или за ним действительно слышался еще один звук – дыхание титана, накладывавшееся фоном на шум падающей воды? В конце концов, как успела рассказать Прама, Неоглашенград был возведен на спине зверя, а животным полагается дышать.

Она ждала их там, позади водяной стены, – колонна крылатого света, затмевавшего своим ослепительным блеском даже яркое солнце, чьи лучи отражались в миллиардах и миллиардах капелек тумана. Она стояла рядом с отцом, прикрывшим свой вновь обретенный опаляющий жар одеждами и обнимавшим Сесстри – раскрасневшуюся, розоволосую, туго забинтованную, но стоящую на ногах благодаря поддержке своего возлюбленного, своего опального князя.

Алуэтт поприветствовала Праму поклоном, что удивило всех, за исключением самой Прамы; наследница Эшера без какого бы то ни было смятения приняла свою новую роль, возвысившись над смертными материями с нечеловеческим величием и отстраненностью, от них давно отказался ее отец, который не желал или же просто больше не мог оставаться в стороне от мирской суеты. Княгиня Прама Рамей подобной слабости не выказывала.