Машина пробуждения

Народ коль-коль-туин, населяющий Тусклейшие Небеса, развился до захватывающего дух своей абсурдностью уровня отрешенности. Души, присоединявшиеся к коль-коль-туин, достигали состояния чрезмерного просветления, хотя два этих понятия и могут показаться вам противоречащими друг другу. Они рождались из эфира в телах из плоти и стекла, выращивая в стерильных пустотах своих прозрачных органов удивительнейшие карликовые растения.

Подумать только, ведь именно там я и повстречал собственную бабулю – череп ее являл собой открытую стеклянную чашу, где распустил корни мясистый цветок. Она ничего не сказала мне, но не потому, что не узнала, и не потому, что не была рада воссоединиться со своим потомком в столь далеких землях, а лишь из-за того, что я двигался слишком быстро. Уготованный мне срок казался мгновением в стеклянной форме жизни, и она просто не могла сжать меня в объятиях, как я не могу поймать фотон света полуденного солнца.

Живший по соседству народ коль-ауин мало чем отличался – кроме того, что предпочитал хотя бы часть своей жизни проводить в том, что вы или я могли бы назвать «режимом реального времени». Их цивилизация поглотила самое себя, когда одно небесное явление спровоцировало панику среди населения. Коль-ауин пробудились и разорвали себя на части, прежде чем успели понять, что событие было вполне безобидным. Стоявшие рядом на агатовых балконах коль-коль-туин не изменили своей ледниковой неторопливости ни при виде удивительного явления, ни когда их соседи и сородичи прекратили свое существование. Разумеется, они испытали и беспокойство, и скорбь, но продолжили свою многовековую медитацию.

В своем молчании бабушка сумела преподать мне урок и объяснить, что главное мерило цивилизации заключено в том, как она справляется со страхом и праздностью.

Дуранго Врекмист. Жизнь джунглей



Пурити Клу, Елизавета Братислава, Нини и Ноно Лейбович сидели в верхней гостиной, украшая вышивкой голубые шелковые плащи. Близнецы Лейбович спорили о последней моде на головные уборы. Нини настаивала, что засахаренные конструкции из человеческих волос, создаваемые одной из их соузниц по Куполу, не могут считаться таковыми, Ноно же утверждала, что общество признает эти изделия именно шляпками, но не париками, а потому к ним и следует относиться именно так.

Пурити хотела было напомнить им, что и шляпки, и парики продаются в магазине головных уборов, но сегодня она была не в настроении спорить.

Изгиб полупрозрачного зеленоватого стекла Купола пропускал достаточно солнца, окрашивая все в пастельные тона, но мисс Братислава (чтобы отличить от другой Елизаветы из того же рода, ее именовали Лизхен) приказала разместить в ключевых точках комнаты еще и излучающие теплый свет лампы. В отличие от Пурити Лизхен почти не испытывала неудобств от заточения под Куполом, разве что ее раздражал холодный оттенок, который обретали солнечные лучи, проходя сквозь стекло, – прямо скажем, он вовсе не придавал шарма ее внешности.

Пурити Клу же, напротив, более чем выгодно смотрелась в изогнутых стеклянных коридорах дворца-тюрьмы; аквамариновые и персиковые лучи солнца только подчеркивали изящество ее тонких светлых волос и аппетитную фигурку, как если бы она рождена была в царственном плену. Впрочем, почему если? Они все здесь именно такими и являлись.

И то, что в последние годы понятие плена перестало употребляться в переносном смысле, совершенно не изменило фундаментальных основ существования их общества, разве что правила стали соблюдаться еще строже. Требования дисциплины затянулись на их шеях, подобно удавке палача.

За окном пылал и пожирал самое себя город. Пурити могла только наблюдать, не в силах никому помочь.

Лизхен Братислава же редко обращала внимание на происходящее за стеклом. Она откашлялась в атласный платочек и принялась разглядывать миниатюрные рисунки, украшавшие стены ее любимой гостиной. Изображения располагались небольшими скоплениями – группки дам в длинных перчатках, бегонии и раскормленные муфточные собачки, сверлившие взглядами изогнутый прозрачный барьер, ставший тюрьмой для их хозяек. Каждый из благородных родов создал собственную резиденцию внутри гигантского дворцового комплекса – город внутри города, – но до тех пор, как князь Ффлэн подписал Указ об обществе, мало кто пользовался этими апартаментами.

Теперь же залы Купола стали аристократам и загородным домиком, и основным жильем, и pied-à-terre[11], а такая скученность высокородных семейств значительно усилила существовавшую между ними напряженность, на которую в былые дни можно было либо не обращать внимания, либо позволить отпрыскам младших линий биться на глупых дуэлях по берегам каналов. Дуэли эти к тому же были совершенно бессмысленны по причине нательных привязывающих печатей, наносившихся каждому аристократу при рождении или же получении титула. Ноно как-то раз сказала Лизхен, что, когда Указ только огласили, Пурити Клу пыталась сбежать, ежечасно совершая самоубийство на протяжении целой недели в тщетной надежде ослабить заклятие, привязавшее душу к ее телу. Единственное, чего она в итоге добилась, так это покалечила свою служанку и испытывала теперь серьезную нехватку чистых ночных сорочек.

Если бы увлеченность Пурити самоубийствами была единственным тревожным звоночком, раздавшимся с того момента, как был оглашен Указ, приведший к заточению знати, если бы их матери и отцы, заседавшие в Круге Невоспетых, не обнаружили Оружия… Считалось непреложным фактом, что Смерть приходит лишь к Умирающим – очень старым или слишком изможденным, чьи души соответствуют критериям какого-то космического уравнения. Это и в самом деле было так, пока Круг не обзавелся Оружием – каким-то инструментом или же тайным знанием, позволявшим Истинную Смерть кому угодно. И они не преминули пустить его в ход. Уже дважды в Круге вспыхивали войны, и дважды же его ряды редели. Где бы ни прятался сейчас Ффлэн, князь наверняка придет в бешенство, если узнает, что те самые аристократы, которых он пытался защитить, осквернили священный догмат, что он был обязан оберегать. Ириит. Кто мог представить, что Истинная Смерть однажды превратится в инструмент в руках Невоспетых владык и владычиц? Всему причиной было их отчаяние от того, что они стали теперь просто туристической достопримечательностью. Для знати Неоглашенград был не более чем игровой площадкой, а вовсе не смыслом жизни.

Лизхен снова откашлялась, пытаясь усмирить свои мысли и переключить их со столь скорбной темы – к примеру, хоть на теплый свет, исходящий от с умом расставленных ламп.

– Ой, я такую сцену сегодня видела, – забросила она наживку. Три ее спутницы посмотрели на нее с неподдельным интересом, и Лизхен продолжила: – Этим утром мы пировали с герцогом Эйтцгардом и его семьей – для нас стало традицией собираться раз в две недели, хотя папеньке и приходится потом в два раза дольше добираться до своего офиса в Пти-Малайзон. – Лизхен помедлила, красуясь; она никогда не упускала случая напомнить, что ее отец был лордом-сенатором. Рассказчица улыбнулась, демонстрируя идеально белые зубы. – Так вот, Рауэлла Эйтцгард надела к столу коротенькое сиреневое платьице.

– Сиреневое, говоришь? – Нини взяла кусочек розового сахара и совершенно по-кошачьи лизнула его.

– Именно. С очаровательными застежками из красно-коричневых костей. Полагаю, вам оно знакомо.

– Неужели оно? – Ноно напустила на себя скучающий вид.

– Ага, – кивнула Лизхен. – То самое, что она надевала во время бранча[12] в канун Княжьего Дня, а ведь это было всего лишь четыре дня назад.

Пурити Клу приподняла бровь, услышав, на чем именно в своем рассказе сделала ударение Лизхен.

– Не может быть… с бранча в канун Княжьего Дня, уверена?

Пурити нервозно хихикнула, но смех не мог разогнать ее тревогу. Нини и Ноно подались вперед, и их одинаковые носики расширили ноздри в предвкушении скандала. Лица Нини коснулась едва заметная улыбка.

– Говорю же: то самое. – Лизхен прикусила губку в наигранном сочувствии.

– Ну и ну! – вздохнула Нини, но в голосе ее не было ни намека на удивление.

– Какая жалость! – Ноно была столь же неискренна, как и ее сестра.

– Лизхен, а ты точно уверена? – усомнилась Пурити. – Быть может, ты видела на ней это сиреневое платье три недели назад, во время чаепития после званого ужина в День Круга Невоспетых? – Она помолчала. – Не хотелось бы делать поспешных выводов, особенно после той неразберихи с бедняжкой Линди Бокс.

Лизхен фыркнула:

– Та ошибка, Пурити, была совершенно понятной, и ты знаешь это не хуже, чем я. Подумаешь, поспешили в отправлении своего правосудия на недельку или чуть больше, так какая разница? Боксы всегда славились вопиющим неприятием существующих норм, и Линди все равно рано или поздно ждала бы такая судьба.

– Да, Лизхен, думаю, так бы оно и было.

– Рауэлла Эйтцгард! – воскликнула Нини Лейбович, придав голосу едва ли половинную ноту подлинного сочувствия; ее инструмент, позволявший разыгрывать ложное беспокойство, не могла не заметить Пурити, совсем расстроился, впрочем, Клу списала это на долгое отсутствие практики.

– Боюсь, что так. Но все же: Пурити, ты самая умная из нас четверых, ты-то должна понимать ценность приличий и необходимость их придерживаться. Ох, я знаю, ты ведь всегда была так близка с бедняжкой Рау и ее сестрой, но, осмелюсь сказать, тебе придется в ближайшие пару дней окружить заботой Бриндл Эйтцгард.

Пурити Клу кивнула, не подавая виду, что не имеет и малейшего понятия, о ком говорят Лизхен и близнецы. Рау? Бриндл? Единственным, кого Пурити помнила из Эйтцгардов, была старая кошелка Дрюэсса, Убитая еще в первую волну, вскоре после оглашения Указа об обществе. Просить объяснений было рискованно – с тем же успехом она могла бы заявиться на встречу в кринолиновой юбке с меховой накидкой из шкуры своего мастифа – ее подруги ни при каких условиях не допустят наличия даже намека на слабость в их коллективной броне. Способность признать собственные недостатки оказалась самым скверным товаром в последнее время, что было не очень-то на руку Пурити, но она не дожила бы до зрелых лет в окружении Последнего Двора, если бы не научилась десятками разных способов скрывать свою дырявую на лица, имена и события общественной важности память.

Пурити вздохнула. Это был величественный и тяжелый вздох, способный значить сотню различных забот и важных мыслей для того, кто пытался найти слабину в ее доспехах. «Какое праздничное уныние», – подумала она.

– Рауэлла была отвратительным игроком в карты, – борясь с апатией, произнесла Пурити. – Я буду скучать по ее вечным проигрышам. Какое-то время, во всяком случае. Кстати, а мы до сих пор прячем части тел, чтобы оттянуть возвращение?

– Была? – с наслаждением протянула Ноно. – Неужели наша Пурити наконец распробовала вкус крови?


– Правосудия, – поправили Лизхен и Пурити одновременно, как Клу и планировала.

– Ты, конечно же, понимаешь, что это значит, Ноно, – продолжала Лизхен. – Разумеется, мы с Рауэллой лучшие подруги, но она оступилась и нарушила правила, так ведь?

– В этом не может быть никаких сомнений, и ее следует наказать. – Пурити задумалась, не зашла ли она на этот раз в своих стремлениях выглядеть сообщницей слишком далеко. – Но…

– Так и будет, дорогуша. Сама знаешь, что говорит на эту тему Круг: «Когда мы ломаем собственные устои, мы ломаем собственные шеи». Уж лучше мы по-нашему, по-девичьи уладим эту проблему с должной деликатностью, чем позволим нашим родителям приговорить бедняжку к Смерти.

Пурити была уверена в том, что барон Клу не даст и двух грязных за информацию о том, как одевается Рауэлла Эйтцгард… кем бы она ни была. И уж совершенно точно ему и в голову не пришло бы причинять вред юной барышне только потому, что та надела то же самое платье, что и четыре дня назад. Какими бы ни были жестокими он и другие главы домов, Пурити с трудом могла себе представить, что хоть одного из них модная инквизиция Лизхен интересует как-то иначе, нежели простое развлечение их дочерей.

Более вероятно, что сейчас они спорили о том, как остановить затесавшегося в их ряды непримиримого Убийцу. Было очевидно, что именно мятежный член Круга Убивает слуг в северных подвалах Безумия Дендритов. Трусливые мерзавцы – все, кроме ее отца, разумеется (и Пурити полагала, что мнение это проистекает не единственно из дочерней любви), – даже с какой-то чрезмерной радостью и в больших количествах Приканчивали друг дружку, но стоило одному ублюдку сорваться в свободное плавание и Убить парочку благородных и нескольких конюших, как весь Круг вдруг уткнул взгляды в мысы своих сапог и оказался не способен ни на что, кроме беспомощного блеяния.

Слуга принес поднос сандвичей с хладогурцом, украшенных ломтиками мусорной дыни и цитрусовых, произраставших в буйных садах под Куполом, и девушки, отложив свое вышивание, приступили к полднику. Дальнейшие разговоры оказались под запретом до той минуты, когда хозяйка взмахом руки прикажет своему слуге унести тарелки.

Пурити погрузилась в размышления и осторожно надкусила треугольный сандвич. Перерождение через смерть можно было даже не рассматривать, хотя признать подобное оказалось нелегко. Все усилия, направленные в это русло, были тщетны. И способа покинуть это место, не покидая тела, также не существовало: Купол был надежно запечатан князем. Заклинатели нанесли свои чары на каждый возможный выход – колдовская филигрань покрывала даже вентиляционные шахты, а верные Ффлэну преторианцы стояли на страже практически в каждом коридоре. В их присутствии не было серьезной необходимости, но князю, очевидно, хотелось иметь для заточенных под Куполом во имя их собственной безопасности аристократов постоянное напоминание о силе Указа. Купол был загерметизирован – слуги, Круг и благородные семьи делили плен. Но теперь кто-то из них пошел против общества и обладал при этом Оружием.

Невозможность побега из золотой клетки можно было считать доказанной; Пурити в тайне ото всех испробовала любые мыслимые способы, включая исследование таких, прямо скажем, неприятных мест, как канализация. Единственная лазейка оказалась даже хуже бесконечного заточения – Истинная Смерть. Каким-то образом Невоспетым владыкам удалось найти способ отворить Последние Врата даже перед тем, чья душа еще не изъявила готовности к забвению. Это был тот еще сюрприз; доселе Истинная Смерть приходила лишь к Умирающим, кто прожил достаточно, чтобы заслужить ее.

Во имя колоколов, Оружие! То, что прежде было немыслимым, теперь принадлежало владыкам, которые могли использовать его, чтобы Убивать – действительно Убивать – своих соперников. Иллюзия «общества», провозглашенного в Указе, развеялась, подобно утреннему туману при наступлении дня. И, что нисколечко не удивляло Пурити, дети последовали примеру родителей, расчленяя друг дружку под любым, самым глупым предлогом. Если только вскоре князь не возвратится или тем или иным образом не будет отменен Указ, от всех этих собраний знати, с точки зрения Пурити, ничего толкового ожидать нельзя. Впрочем, учитывая все те несчастья, что они принесли людям за минувшие века, связывать с аристократами какие-либо надежды было бы глупо.

Нини и Ноно синхронно отставили чашки и отодвинули от себя тарелки. Лизхен выдержала буквально секундную паузу, а затем подняла два пальца, сигнализируя слуге, что тому пора убрать со стола. Считаные мгновения – и не осталось даже намека на то, что они только закончили полдничать. Пурити размышляла о судьбе Линди Бокс, вычеркнутой из их жизни, о том, что также скоро произойдет и с Рауэллой Эйтцгард. Девушки не могли навсегда избавиться от своих жертв способом, доступным лишь Кругу и Убийце, зато им хватило смекалки захоронить останки Линди в трех разных бочках, и бедная замарашка до сих пор не вернулась. Привязывающее к телу заклятие нельзя было разрушить, зато его можно было… в некотором смысле обойти. Пурити гадала, удастся ли хоть кому-то избежать участи быть Убитым или же разрезанным на кусочки и разбросанным по разным углам. Пока что представители знати периодически то отправлялись в забвение, то на долгий срок выбывали из строя, пока их тела медленно восстанавливались.

По традиции дуэли между привязанными к телам благородными поединщиками заканчивались ритуальным каннибализмом. Поедание противника оказалось лучшим способом гарантированно затянуть возвращение. Клу слышала, что порой процесс занимал целый год.

«Быть может, это лишь эндшпиль князя?» – раздумывала Пурити, катая на языке последний кусочек хладогурца.

Быть может, Указ об обществе только для того и был придуман, чтобы вынудить аристократов начать истреблять друг дружку? Если кто и мог воплотить в жизнь подобный план, так это Ффлэн Честный. Пурити с трудом подавила зевок. Возможно, причина крылась в длительном заточении, но за последнее время она почти забыла, что такое переживание. И все же, хоть ее и переполняло это всепоглощающее уныние, она могла думать лишь об одном: сбежать, сбежать, сбежать. Хотя порой Пурити и сама не понимала, от чего именно она собралась бежать. Была ли всему виной только золотая клетка? Вокруг все сильнее закипало безумие, но никто, казалось, не замечал происходящего. Пурити обуревали безымянные сомнения и страсти, которые она не могла контролировать. Заботил ее сейчас разве что вопрос о природе Оружия и о том, каково это – вдруг перестать быть…

– Леди? – вновь подала голос Лизхен. – Все ли завершили свое послеполуденное вышивание?

– Что ж, выглядит настолько близко к завершению, как только может, – нахмурилась Пурити, рассматривая результаты своего труда.

Черные цветы распустили свои лепестки по капюшону ее накидки. «Чего не можешь избежать, то следует возглавить», – говаривал отец.

– Вот и славно. Тогда, пожалуй, нам следует распределить обязанности? – Лизхен хоть и делала вид, будто ей все это неприятно, но именно ей принадлежала инициатива.

– Угу, – согласилась Ноно.

– Приступим, – добавила Нини.

Все четверо поднялись, расправили подолы платьев и примерили голубые шелковые накидки, помогая друг другу закрепить их шпильками-невидимками на волосах, после чего каждая вытащила остро наточенный серп из-под своей подушки, готовясь жестоко покарать Рауэллу Эйтцгард за нарушение этикета.



Не каждый, кто приходил в город, искал Смерть. Помимо ручейка мечтателей и паломников, стекавшего по туннелю к Апостабищу, существовали, к примеру, и циркачи, и музыканты, выбивавшие из барабанов ритм для лоскутных одеял своих песен, исполняемых на вавилонском смешении языков. На брусчатых площадях диаметром в целую милю кишмя кишели коробейники и лоточники, предлагавшие сотни различных товаров, на которых строилась индустрия Смерти, – индульгенции и сувениры, то есть реликвии весьма сомнительного происхождения. Пальцы усопших святых и мучеников, золотые локоны давно развенчанных и позабытых богинь – украшения для национальных костюмов почти бесчисленных вселенных, поставлявших своих Умирающих Неоглашенграду.

Среди элиты многих миров был популярен телеологический туризм, и проводники выгуливали толпы архимагов и инопланетных богачей, десятками разных путей добиравшихся сюда, чтобы узреть омерзительное великолепие Неоглашенграда: астральные проекции, временную инкарнацию в заимствованные тела; даже физический переход, пусть и был редок, но не казался чем-то немыслимым. Если император двенадцати микрокосмов желал прорубить дверь, выходящую на колоннаду Дальних Троп, его всегда ждала делегация представителей местной знати, готовых оказать дружественный прием своим иноземным сородичам, и целая армия колдунов, готовых за плату сделать подобное путешествие возможным. Теренс-де’Гисы, Братиславы, Блаватские-Дэй-Льюисы, Клу, Фэнь Бэи – эти самые могущественные дома всегда были рады любым новым клиентам.

А еще существовали Восемь сложенных миров – физически сцепленные реальности, образовывавшие то измерение, в котором располагался город. Когда-то, в давно ушедшие времена, они и предоставляли уютное место для жизни, и служили торговым путем, сегодня же являли собой пример городского запустения – брошенные гнить дома и заржавевшие, разрушающиеся без должного ухода двери путей в и через Восемь сложенных миров. Некоторые порталы и вовсе исчезли, а остальные просто приходили в негодность из-за халатности городских властей. Когда-то это были процветающие планеты, чьи врата открывались в Неоглашенград. Лишь три из Восьми сложенных оставались доступны, но поток сырья, поступавшего в город, был все еще достаточно стабильным, чтобы продолжать приносить хорошую прибыль, – Теренс-де’Гисы, никогда не упускавшие свой кусок пирога, торговали рудой и древесиной, а другие купеческие семьи развозили по улицам и каналам города овощи, фрукты, мясо и прочие необходимые товары. Их труд ничем не отличался от того, каким он был раньше, разве что упали объемы поставок, а с ними и выручка, – может, город и не скучал по своим правителям, но крайне нуждался в управлении.

Баржа, спускавшаяся сейчас по каналу, отделявшему захваченные кварталы на севере Расчленения от Лысых Холмов и все уменьшавшихся владений Покабогата, ловко влилась в ночной поток судов; она была нагружена ящиками с товарами, а управлял ею угрюмый экипаж, состоящий из чернобровых мужчин и женщин.

Сумасшедший, стоявший на ее носу, вряд ли мог привлечь к себе чье-либо внимание – к безумию здесь относились просто как к еще одной разновидности товара, и самые суеверные дельцы из местных даже полагали, что привлекут к себе удачу, если наймут на ту или иную службу хотя бы одного умалишенного, – например, чистящий картошку лунатик мог улучшить дела трактирщика, – и на многих судах, что сновали по водным артериям города, в качестве палубных матросов служили такие вот дурачки.

– Первопроходцы! – воскликнул бородач, стоявший на носу баржи; ночной ветерок растрепал его нечесаные космы и откинул край брезента, укрывавшего тело у его ног. Купер спал, не обращая внимания ни на сумасшедшего, ни на расколотое небо, отражавшееся в воде.

– Уолтер, угомонись, – прозвучал сиплый голос, раздавшийся из шаткой конструкции, служившей на шаланде палубной рубкой. В дверях стояла коренастая женщина с мускулистыми, похожими на двух могучих питонов руками; ее соломенного цвета волосы были коротко острижены и не прикрывали даже шею, а обветренное лицо искажала злоба. – Это дельце надо провернуть как можно скорее, и мне, если не возражаешь, не так нужно твое карканье, как твои занятые руки.

Легкая шаланда видала и лучшие дни, но капитан Боул этой лодчонкой командовала, словно военным кораблем, и даже заплаты из просмоленной пакли на посеченных бортах не могли унизить ее профессиональную гордость, пусть от сегодняшней доставки и дурно попахивало.

– Но ведь луна… – возмутился псих, вглядываясь в небо.

– Не взойдет сегодня, сколько бы ты ни выл, а потому завязывай с этим делом и берись за работу, или, клянусь, привяжу тебе камень на шею и сброшу в эту похлебку за бортом. Наниматель ждет нас к полуночи, а потому лучше внимательно следи за этими огромными цепями.

Она не шутила – гигантские, покрытые ржавчиной цепи в избытке пересекали канал, как, впрочем, и весь остальной город. Боул понятия не имела, зачем они нужны, но их звенья были толщиной с ее баржу и запросто могли развалить судно пополам, если впередсмотрящий не справится со своей работой.

Уолтер опустил взгляд и ткнул бесчувственное тело ногой. В безумном сознании роились мысли о том, мертв этот парень или же просто спит и есть ли вообще хоть какое-то различие между двумя этими состояниями.

– Спят ли спящие? Дочери запада? – Уолтер умоляюще посмотрел на капитана. – Все узники в узилищах. Безвинные и виновные. Все радуются, все скорбят, все живут и все умирают? Спят ли спящие?

– Да, да, Уолтер, мальчишка в полном порядке. Не волнуйся.

Боул совершенно не заботили чувства ее матроса, но все равно она предпочла его успокоить. Было бы не очень хорошо, если бы ее счастливый безумец расстроился и утратил свои профессиональные качества. Впрочем, профессионализм на борту этой лодки, похоже, даже и не ночевал.