Маруся отравилась. Секс и смерть в 1920-е. Антология
Часть 32 из 147 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
— Я так и знала, — улыбнулась она, видимо, довольная. Он смело обнял ее за талию и, тихонько повизгивая, как щеночек, начал тереться щекой и бородой об ее желтое боа.
— Ийе-ийе-ийе… — похрюкивал он, жмуря от наслаждения глаза.
Потом он завернул краешек ее старенькой, замшевой, липкой, в дырочках перчатки и стал целовать ее руки.
— А сладкая какая ручка! Ам-ам-ам! Вот не ожидал! Даже удивительно! И откуда берутся такие чудненькие ручки? И откуда они только берутся? Ам-ам-ам!..
— Ой! А вы не кусайтесь!
— Как же вас не кусать? Разве можно вас не кусать, такую хорошенькую, такую славненькую, такую вкусненькую! Я такую, может, пятнадцать лет ищу!
Было очень темно, и Шурыгин, приглядываясь сбоку к незнакомке, нежно спросил:
— Я извиняюсь, мадам: вы блондинка или брюнетка?
— А вам какую надо?
— Мне блондинку.
— А я как раз брюнетка, — произнесла дама очень сконфуженно.
— Ну ничего, — успокаивал ее Шурыгин и опять полез толстыми губами под краешек ее тоненькой перчатки: — Брюнетки, они тоже бывают… Ам-ам-ам!..
Но дама долго еще оставалась расстроенной тем, что она не блондинка. Лицо ее нервно горело, глаза виновато сузились, поглупели. Она плохо слышала, туго соображала и несколько раз ответила Шурыгину невпопад.
Наконец они заговорили о хозяйственной стороне дела, или, как весело выразился бухгалтер, о скучной прозе.
— Вы сейчас сосчитайте точно или говорите мне, а я буду считать, я по счетоводству спец, какие у вас главные расходы и какая сумма в итоге вам потребуется, чтобы вы могли не ходить на бульвар добывать себе деньги таким ужасным способом. А тогда я скажу, в силах ли я столько вам платить.
— Нет, лучше вы назовите сумму, которую вам не жаль давать мне в месяц! А потом я вам скажу, устраивает это меня или нет.
— Нет, вы раньше скажите, сколько хотели бы вы от меня получать?
— Нет, вы… сколько вы в силах дать?
Они долго препирались таким образом. Было похоже, ни одна сторона не хотела прогадать.
Наконец она сдалась и стала громко вспоминать главные статьи своих расходов.
— Хлеб… Дрова… Прачка… За электричество… За воду…
Она диктовала цифры в рублях, а бухгалтер четко повторял за ней и мысленно клал на счеты, как в конторе, как в Центросоюзе. Над их головами сонное воронье и галки всей своей многосотенной массой опять менялись друг с другом местами, вдруг наполнив тишину ночи сдержанным, мягким, как бы далеким воздушным шумом…
Когда итог был подведен, с него, по предложению бухгалтера, согласно какому-то коммерческому обычаю, была сделана 30-процентная скидка, и стороны пришли к окончательному соглашению.
— Хотите — будете получать помесячно, хотите — понедельно.
— Там посмотрим.
Ее, видимо, еще что-то мучило, она хотела еще что-то сказать, еще что-то добавить.
— Слушайте, — решилась она наконец. — Только вы очень не удивляйтесь и не возмущайтесь…
Шурыгин испугался:
— Что? Что такое?
— И не пугайтесь… И не смейтесь… Это такой пустяк. Дело вот в чем… Еще хотела я вас попросить купить мне завтра же, пока там не продали, я видела в витрине одного магазина, — пеструю летнюю блузку…
— Зимой — летнюю блузку?…
— Да, да… Пока не продали… А то ее другие купят, а она ко мне очень пойдет… Но вы не подумайте обо мне чего-нибудь дурного, что я пользуюсь, вымогаю… Ничего подобного… Я женщина, и смотрите на это как на мой пустой женский каприз или прихоть, что ли…
— Что ж, — сказал бухгалтер, весьма озадаченный, — это можно.
Потом они встали и быстро пошли на Долгоруковскую, к нему на квартиру.
И, глядя на эту дружную, спевшуюся, даже согласованно шагавшую парочку, никто не сказал бы, что это не муж и жена.
IV
— Как я рад, как я рад! — восклицал с придыханием Шурыгин и, держа свою спутницу под руку, с упоением прижимался лицом к ее излизанному боа, все сильнее попахивающему собакой. — Какое это счастье, какое счастье! Сам Бог посылает мне вас. Вы так выручаете меня, так выручаете. Вы, собственно, спасаете меня. И это без преувеличения. И я бесконечно благодарен вам за это. Ведь надо же было случиться, чтобы вы четыре дня ходили, и никому не успели попасться в руки, и идете ко мне первому.
— В этом-то вы можете мне верить. После отъезда мужа я в течение всех этих пяти лет не знала ни одного мужчины.
— В течение пяти лет? Правда? Правда? Какое это счастье, какое счастье! Как вас зовут? Валентиной? Валечка, сядем на извозчика. Извозчик, подавай! На Долгоруковскую! Только вези скорее!
В санях он, маленький ростом, несколько раз просил свою высокую ростом спутницу нагнуться и, амкая, целовал ее в щеку, в ухо, в шею, в собачье боа, во что попало.
— Какой вы беспокойный, — говорила она по этому поводу.
— А можно расстегнуть на вашей шубке парочку пуговичек, таких славненьких, таких смешных, что, кажется, за одни эти пуговички я жизнь бы свою отдал. Можно, можно, можно?
А то у меня руки замерзли, засунуть руку под шубку, погреться… Кроме тех денег, я смогу еще вам выдавать немного монпансье, мануфактуры, подошвенной кожи…
Через четверть часа они приехали. Он позвонил к себе, съежился и тихонько сказал:
— Сперва я войду один, а вы постойте тут. Потом я погашу свет, выйду и проведу вас за руку в темноте.
— Это зачем?
— Так надо. Чтобы хозяева квартиры не заметили. Все-таки, знаете, неловко.
И потом, в комнате, он беспрестанно напоминал ей, указывая пальцем на стену:
— Тише! Говорите шепотом! Не кашляйте! Не шлепайте по полу босыми ногами! А то они могут что-нибудь подумать!
Когда гостья, ее звали Валентиной Константиновной, сняла с себя боа, шляпу, пальто, перчатки и села в ярко освещенной комнате в мягкое кресло, Шурыгин наконец мог разглядеть ее всю, ее лицо, прическу, наряд. И ему почему-то резче всего бросилась в глаза ее костлявая, сухая, плоская, как доска, грудь, почти целиком проглядывающая сквозь черную кружевную блузку без рукавов с глубоким старомодным декольте. Он даже смутился от такого открытия. Затем его не меньше поразили в ней слишком редкие черные волосы, сквозь которые светилась белая, как мел, кожа головы. Но зато страшная худоба лица странно скрашивалась и даже приобретала какую-то особенную соблазнительность благодаря красивым, совсем не старым, темным, испуганно пылающим глазам.
Валентина Константиновна сразу поняла и первый его мужской взгляд на ее тело, и последовавшее затем его мужское смущение.
Она густо покраснела, посмотрела через подбородок на свою доскообразную грудь, понатужилась, и выпятила ее, сколько могла, и сказала:
— Конечно, я сейчас стала неинтересна… Изголодалась, исхудала… А еще в прошлом году я была ничего, когда муж посылал мне через американцев посылки… Вот тогда бы нам с вами встретиться! А если бы вы видели, какая я была в первый год после того, как муж уехал за границу! Тогда у меня было много поклонников, все больше из друзей мужа, и я могла бы недурно устроиться. Но кто знал, что это так надолго затянется? Я все думала: вот муж приедет, вот муж приедет. Глупая, тогда и надо было устраиваться, а теперь на кого я похожа?
И она подняла, как ободранные крылья, свои заголенные, костлявые, большие, чересчур длинные руки и с сожалением, как на чужие, посмотрела на них.
— Нет, — утешал ее Шурыгин и, на правах хозяина, без пиджака, в одном жилете, хлопотал на подоконнике по хозяйству, грел на примусе чай, раскупоривал вино, разворачивал из бумажек закуски… — Нет, вы и сейчас еще можете нравиться, — провел он по ней издали вспыхнувшим взглядом. — В вас что-то такое есть, в ваших глазах какой-то этакий зажигающий блеск. И это хорошо. Сразу видно, что вы не будете рыбой в любви. Ведь правда?
— Да… Это правда… Если человек мне понравится, то он не пожалеет, что сошелся со мной…
— Да? Даже и теперь? — спросил с нескрываемым удовольствием Шурыгин и, нагнув вперед шею, направился к ней. — Это очень важно, очень важно!
Так как обе его руки были в жиру от семги, рыбий жир лил с них, то он отстранил их в стороны и назад, а сам потянулся лоснящимися от семги губами к Валентине Константиновне целоваться.
Она, устремив испуганные глаза в одну сторону, подставила ему свои губы в другую.
— Вы только не очень спешите, дайте мне немного осмотреться, освоиться…
— А я разве спешу? Вот видите, затеял эту возню с чаем.
— Вы сперва кончайте эти приготовления… — произнесла она в стену комнаты и незаметно вытерла уголком платка рот, от которого после поцелуя неприятно пахло, как от болота, пресной свежиной сырой семги.
— Это ничего, — сказал бухгалтер и пошел сервировать стол. — Это я только так, пока. Не мог удержаться. Уж очень вы понравились мне.
— Да? — удивленно спросила гостья. — Я вам нравлюсь? Странно, как это я теперь могу нравиться… Я ведь все эти годы так стремилась убить в себе женщину, заглушала в себе всякое чувство, боролась с соблазнами, мучилась.
— Если бы вы раньше сошлись с мужчиной, вы бы сохранились лучше.
— Теперь-то я это сама сознаю.
— От воздержания, — проговорил бухгалтер, стал лицом к гостье и положил себе в рот с ножа лункообразную пластинку голландского сыру, — от воздержания у женщины развивается острое малокровие. Это установлено наукой. А сколько бывало смертных случаев!
— Мне и самой доктора то же говорили: «Вам никакое питание не поможет, вам надо выходить замуж». А я все старалась быть верной мужу.
Бухгалтер мелко и рассыпчато рассмеялся, и чайная посуда, которую он нес от подоконника к столу, задребезжала в его руках, как бы вторя его смеху.
— А вы думаете, муж верен вам, в особенности там, в развратной Европе?
— Конечно нет. Тем более с его страстной натурой. А Европа разве развратная?
— Европа? Ого, еще какая.
— Ийе-ийе-ийе… — похрюкивал он, жмуря от наслаждения глаза.
Потом он завернул краешек ее старенькой, замшевой, липкой, в дырочках перчатки и стал целовать ее руки.
— А сладкая какая ручка! Ам-ам-ам! Вот не ожидал! Даже удивительно! И откуда берутся такие чудненькие ручки? И откуда они только берутся? Ам-ам-ам!..
— Ой! А вы не кусайтесь!
— Как же вас не кусать? Разве можно вас не кусать, такую хорошенькую, такую славненькую, такую вкусненькую! Я такую, может, пятнадцать лет ищу!
Было очень темно, и Шурыгин, приглядываясь сбоку к незнакомке, нежно спросил:
— Я извиняюсь, мадам: вы блондинка или брюнетка?
— А вам какую надо?
— Мне блондинку.
— А я как раз брюнетка, — произнесла дама очень сконфуженно.
— Ну ничего, — успокаивал ее Шурыгин и опять полез толстыми губами под краешек ее тоненькой перчатки: — Брюнетки, они тоже бывают… Ам-ам-ам!..
Но дама долго еще оставалась расстроенной тем, что она не блондинка. Лицо ее нервно горело, глаза виновато сузились, поглупели. Она плохо слышала, туго соображала и несколько раз ответила Шурыгину невпопад.
Наконец они заговорили о хозяйственной стороне дела, или, как весело выразился бухгалтер, о скучной прозе.
— Вы сейчас сосчитайте точно или говорите мне, а я буду считать, я по счетоводству спец, какие у вас главные расходы и какая сумма в итоге вам потребуется, чтобы вы могли не ходить на бульвар добывать себе деньги таким ужасным способом. А тогда я скажу, в силах ли я столько вам платить.
— Нет, лучше вы назовите сумму, которую вам не жаль давать мне в месяц! А потом я вам скажу, устраивает это меня или нет.
— Нет, вы раньше скажите, сколько хотели бы вы от меня получать?
— Нет, вы… сколько вы в силах дать?
Они долго препирались таким образом. Было похоже, ни одна сторона не хотела прогадать.
Наконец она сдалась и стала громко вспоминать главные статьи своих расходов.
— Хлеб… Дрова… Прачка… За электричество… За воду…
Она диктовала цифры в рублях, а бухгалтер четко повторял за ней и мысленно клал на счеты, как в конторе, как в Центросоюзе. Над их головами сонное воронье и галки всей своей многосотенной массой опять менялись друг с другом местами, вдруг наполнив тишину ночи сдержанным, мягким, как бы далеким воздушным шумом…
Когда итог был подведен, с него, по предложению бухгалтера, согласно какому-то коммерческому обычаю, была сделана 30-процентная скидка, и стороны пришли к окончательному соглашению.
— Хотите — будете получать помесячно, хотите — понедельно.
— Там посмотрим.
Ее, видимо, еще что-то мучило, она хотела еще что-то сказать, еще что-то добавить.
— Слушайте, — решилась она наконец. — Только вы очень не удивляйтесь и не возмущайтесь…
Шурыгин испугался:
— Что? Что такое?
— И не пугайтесь… И не смейтесь… Это такой пустяк. Дело вот в чем… Еще хотела я вас попросить купить мне завтра же, пока там не продали, я видела в витрине одного магазина, — пеструю летнюю блузку…
— Зимой — летнюю блузку?…
— Да, да… Пока не продали… А то ее другие купят, а она ко мне очень пойдет… Но вы не подумайте обо мне чего-нибудь дурного, что я пользуюсь, вымогаю… Ничего подобного… Я женщина, и смотрите на это как на мой пустой женский каприз или прихоть, что ли…
— Что ж, — сказал бухгалтер, весьма озадаченный, — это можно.
Потом они встали и быстро пошли на Долгоруковскую, к нему на квартиру.
И, глядя на эту дружную, спевшуюся, даже согласованно шагавшую парочку, никто не сказал бы, что это не муж и жена.
IV
— Как я рад, как я рад! — восклицал с придыханием Шурыгин и, держа свою спутницу под руку, с упоением прижимался лицом к ее излизанному боа, все сильнее попахивающему собакой. — Какое это счастье, какое счастье! Сам Бог посылает мне вас. Вы так выручаете меня, так выручаете. Вы, собственно, спасаете меня. И это без преувеличения. И я бесконечно благодарен вам за это. Ведь надо же было случиться, чтобы вы четыре дня ходили, и никому не успели попасться в руки, и идете ко мне первому.
— В этом-то вы можете мне верить. После отъезда мужа я в течение всех этих пяти лет не знала ни одного мужчины.
— В течение пяти лет? Правда? Правда? Какое это счастье, какое счастье! Как вас зовут? Валентиной? Валечка, сядем на извозчика. Извозчик, подавай! На Долгоруковскую! Только вези скорее!
В санях он, маленький ростом, несколько раз просил свою высокую ростом спутницу нагнуться и, амкая, целовал ее в щеку, в ухо, в шею, в собачье боа, во что попало.
— Какой вы беспокойный, — говорила она по этому поводу.
— А можно расстегнуть на вашей шубке парочку пуговичек, таких славненьких, таких смешных, что, кажется, за одни эти пуговички я жизнь бы свою отдал. Можно, можно, можно?
А то у меня руки замерзли, засунуть руку под шубку, погреться… Кроме тех денег, я смогу еще вам выдавать немного монпансье, мануфактуры, подошвенной кожи…
Через четверть часа они приехали. Он позвонил к себе, съежился и тихонько сказал:
— Сперва я войду один, а вы постойте тут. Потом я погашу свет, выйду и проведу вас за руку в темноте.
— Это зачем?
— Так надо. Чтобы хозяева квартиры не заметили. Все-таки, знаете, неловко.
И потом, в комнате, он беспрестанно напоминал ей, указывая пальцем на стену:
— Тише! Говорите шепотом! Не кашляйте! Не шлепайте по полу босыми ногами! А то они могут что-нибудь подумать!
Когда гостья, ее звали Валентиной Константиновной, сняла с себя боа, шляпу, пальто, перчатки и села в ярко освещенной комнате в мягкое кресло, Шурыгин наконец мог разглядеть ее всю, ее лицо, прическу, наряд. И ему почему-то резче всего бросилась в глаза ее костлявая, сухая, плоская, как доска, грудь, почти целиком проглядывающая сквозь черную кружевную блузку без рукавов с глубоким старомодным декольте. Он даже смутился от такого открытия. Затем его не меньше поразили в ней слишком редкие черные волосы, сквозь которые светилась белая, как мел, кожа головы. Но зато страшная худоба лица странно скрашивалась и даже приобретала какую-то особенную соблазнительность благодаря красивым, совсем не старым, темным, испуганно пылающим глазам.
Валентина Константиновна сразу поняла и первый его мужской взгляд на ее тело, и последовавшее затем его мужское смущение.
Она густо покраснела, посмотрела через подбородок на свою доскообразную грудь, понатужилась, и выпятила ее, сколько могла, и сказала:
— Конечно, я сейчас стала неинтересна… Изголодалась, исхудала… А еще в прошлом году я была ничего, когда муж посылал мне через американцев посылки… Вот тогда бы нам с вами встретиться! А если бы вы видели, какая я была в первый год после того, как муж уехал за границу! Тогда у меня было много поклонников, все больше из друзей мужа, и я могла бы недурно устроиться. Но кто знал, что это так надолго затянется? Я все думала: вот муж приедет, вот муж приедет. Глупая, тогда и надо было устраиваться, а теперь на кого я похожа?
И она подняла, как ободранные крылья, свои заголенные, костлявые, большие, чересчур длинные руки и с сожалением, как на чужие, посмотрела на них.
— Нет, — утешал ее Шурыгин и, на правах хозяина, без пиджака, в одном жилете, хлопотал на подоконнике по хозяйству, грел на примусе чай, раскупоривал вино, разворачивал из бумажек закуски… — Нет, вы и сейчас еще можете нравиться, — провел он по ней издали вспыхнувшим взглядом. — В вас что-то такое есть, в ваших глазах какой-то этакий зажигающий блеск. И это хорошо. Сразу видно, что вы не будете рыбой в любви. Ведь правда?
— Да… Это правда… Если человек мне понравится, то он не пожалеет, что сошелся со мной…
— Да? Даже и теперь? — спросил с нескрываемым удовольствием Шурыгин и, нагнув вперед шею, направился к ней. — Это очень важно, очень важно!
Так как обе его руки были в жиру от семги, рыбий жир лил с них, то он отстранил их в стороны и назад, а сам потянулся лоснящимися от семги губами к Валентине Константиновне целоваться.
Она, устремив испуганные глаза в одну сторону, подставила ему свои губы в другую.
— Вы только не очень спешите, дайте мне немного осмотреться, освоиться…
— А я разве спешу? Вот видите, затеял эту возню с чаем.
— Вы сперва кончайте эти приготовления… — произнесла она в стену комнаты и незаметно вытерла уголком платка рот, от которого после поцелуя неприятно пахло, как от болота, пресной свежиной сырой семги.
— Это ничего, — сказал бухгалтер и пошел сервировать стол. — Это я только так, пока. Не мог удержаться. Уж очень вы понравились мне.
— Да? — удивленно спросила гостья. — Я вам нравлюсь? Странно, как это я теперь могу нравиться… Я ведь все эти годы так стремилась убить в себе женщину, заглушала в себе всякое чувство, боролась с соблазнами, мучилась.
— Если бы вы раньше сошлись с мужчиной, вы бы сохранились лучше.
— Теперь-то я это сама сознаю.
— От воздержания, — проговорил бухгалтер, стал лицом к гостье и положил себе в рот с ножа лункообразную пластинку голландского сыру, — от воздержания у женщины развивается острое малокровие. Это установлено наукой. А сколько бывало смертных случаев!
— Мне и самой доктора то же говорили: «Вам никакое питание не поможет, вам надо выходить замуж». А я все старалась быть верной мужу.
Бухгалтер мелко и рассыпчато рассмеялся, и чайная посуда, которую он нес от подоконника к столу, задребезжала в его руках, как бы вторя его смеху.
— А вы думаете, муж верен вам, в особенности там, в развратной Европе?
— Конечно нет. Тем более с его страстной натурой. А Европа разве развратная?
— Европа? Ого, еще какая.