Мальчик глотает Вселенную

Дрищ кивает. Он смотрит на нас обоих.

– Никогда не забывайте, вы оба, что вы свободны, – произносит он. – Это ваши солнечные часы, и вы можете заставить их длиться вечно, если видите все детали.

Я тоже преданно киваю в ответ.

– Управлять своим временем, так, Дрищ? – повторяю я.

Дрищ снова гордо кивает.

– Прежде, чем оно управится с вами, – продолжает он.

Это излюбленный кусок мудростей Дрища.

Управляйте своим временем прежде, чем оно управится с вами.



Я помню, когда впервые услышал это от него. Мы стояли в машинном зале часовой башни Брисбен-Сити-Холла[17], возвышающегося в центре города над Площадью короля Георга старого и славного здания из коричневого песчаника. Дрищ привез нас сюда на поезде из Дарры. Он сказал, что внутри башни есть старый лифт, который поднимает людей прямо на вершину, и я не поверил ему. Он знал пожилого лифтера, Клэнси Маллетта, еще по своим фермерским денькам, и Клэнси говорил, что позволит нам подняться на лифте бесплатно, но когда мы приехали, лифт оказался на ремонте, и Дрищу пришлось убалтывать старого приятеля и намекать, на кого делать ставку в пятом забеге на ипподроме «Игл Фарм», чтобы убедить того провести нас по тайной лестнице, предназначенной только для персонала Сити-Холла. Темная лестница на башню казалась бесконечной, и Дрищ с лифтером Клэнси хрипели всю дорогу, а мы с Августом так же всю дорогу смеялись. Затем мы ахнули, когда Клэнси открыл хлипкую дверь, которая вела в машинное отделение с вращающимися шкивами и шестеренками – часовым механизмом городских часов, приводящим в действие четыре циферблата на башне. Северный, южный, восточный и западный, каждый с гигантскими черными стальными стрелками, отсчитывающими минуты и часы каждого брисбенского дня. Дрищ загипнотизированно смотрел на эти стрелки десять минут подряд, а затем сказал нам, что время – древний враг. Он сказал, что время убивает нас не спеша. «Время поглотит вас, – сказал он. – Так что управляйте своим временем прежде, чем оно управится с вами».

Лифтер Клэнси проводил нас к очередному секретному лестничному пролету, который вел из машинного отделения на смотровую площадку, где Дрищ сказал, что брисбенские дети обычно бросали через перила монеты и загадывали желания, пока те летели вниз семьдесят пять метров до крыши Сити-Холла.

– Я желаю иметь больше времени, – сказал я, бросая через перила медную монетку в два цента.

И время пришло.

– Зажмите уши! – улыбнулся Клэнси, поднимая глаза к огромному синему стальному колоколу, который я сперва не заметил над нами. И колокол оглушительно пробил одиннадцать раз, едва не разорвав мне барабанные перепонки, и я изменил свое желание на другое, чтобы время остановилось в тот момент, и чтобы это желание сбылось.





* * *


– Ты видишь все детали, Илай? – спрашивает Дрищ через стол.

– А? – вскидываюсь я, возвращаясь в настоящее.

– Ты улавливаешь все детали?

– Да-а, – отвечаю я, озадаченный испытующим взглядом Дрища.

– Ты ухватываешь все эти периферийные штуки, малыш? – спрашивает он.

– Конечно. Всегда, Дрищ. До мельчайших подробностей.

– Но ты пропустил самое интересное, что есть в этой статье.

– Неужели?

Я изучаю статью, снова просматриваю слова.

– Подпись, – говорит он. – В нижнем правом углу.

Подпись, подпись. Нижний правый угол. Глаза бегут ниже, ниже, ниже, по типографским словам и картинкам.

Вот она. Вот подпись.

– Какого хрена, Гус!

Я буду отныне ассоциировать это имя с днем, когда я научился управлять временем.

Это имя – «Кэйтлин Спайс»[18].

Дрищ и я пристально смотрим на Августа. Он молчит.





Мальчик убивает быка





Я вижу маму через полуоткрытую дверь спальни. Она стоит в своем красном выходном платье перед зеркалом, висящим на внутренней стороне дверцы шкафа, и застегивает на шее серебряное ожерелье. Как может любой мужчина в здравом уме не быть счастливым в ее присутствии, не быть довольным, не быть благодарным за то, что по возвращению домой его встретит она?

Почему мой отец положил на все это большой и толстый хрен? Это переполняет меня яростью. Она так офигительна, моя мама. К чертовой бабушке всех и каждого из тех озабоченных придурков, которые смели приблизиться к ней на расстояние шага, не получив сперва на это право у Зевса.

Я проскальзываю к ней в спальню и сажусь на кровать рядом с ней и зеркалом.

– Мам?

– Да, дружочек?

– Почему ты сбежала от моего отца?

– Илай, я не хочу говорить об этом сейчас.

– Он плохо с тобой обращался, ведь так?

– Илай, этот разговор…

– …Состоится, когда я подрасту, – заканчиваю я за нее. Все, переход к новой строке.

Мама слегка улыбается в зеркало шкафа. Наполовину смущенная, наполовину тронутая моим беспокойством.

– Твой отец был нездоров, – говорит она.

– Мой отец хороший человек?

Мама думает. Мама кивает.

– Мой отец – он скорее как я или скорее как Гус?

Мама думает. Мама ничего не отвечает.

– Гус тебя когда-нибудь пугает?

– Нет.

– Меня он иногда пугает до усрачки.

– Следи за языком.

Следить за языком? За языком следить, говоришь? Что меня в действительности пугает до усрачки, так это когда правда о нелегальных операциях с героином сталкивается с миражом семейных ценностей в духе фон Траппа[19], который мы выстроили вокруг себя.

– Прости, – говорю я.

– Что именно тебя пугает? – спрашивает мама.

– Ну не знаю, то, что он пытается сказать, то, что он пишет в воздухе своим волшебным пальцем. Иногда это не имеет никакого смысла, а иногда смысл появляется только через два года или через месяц, и раньше Гус никак не мог знать, что это будет иметь смысл.

– Что, например?

– Кэйтлин Спайс.

– Кэйтлин Спайс? Кто это – Кэйтлин Спайс?

– Это как раз пример. Мы понятия не имеем, что бы это значило, но какое-то время назад мы с Дрищом валяли дурака в «Лэндкрузере» и наблюдали, как Август пишет свои маленькие послания в воздухе, и заметили, что он пишет это имя снова и снова. Кэйтлин Спайс, Кэйтлин Спайс, Кэйтлин Спайс. А потом, на прошлой неделе, мы читали большую статью в «Юго-западной звезде», из того большого цикла «Квинсленд помнит», и она вся целиком была о Дрище, полная история Гудини из Богго-Роуд, и она получилась действительно интересной, а затем мы увидели имя женщины, которая это написала – ну, вернее, собрала выжимки из старых газет – внизу, в правом нижнем углу страницы.

– Кэйтлин Спайс, – говорит мама.

– Как ты догадалась?

– Ты вроде как подводил дело к этому, дружок.

Она подходит к своей шкатулке для украшений, стоящей на белом комоде.

– Очевидно, он читал ее статьи в местной газетенке. Наверно, ему просто понравилось, как ее имя звучит в его голове. Он так делает – цепляется за имя или за слово и прокручивает его снова и снова в уме. Если он не произносит слова вслух – это еще не означает, что он их не любит.

Мама сжимает в руке две серьги с зелеными камушками, наклоняется ко мне и произносит мягко и бережно:

– Этот мальчик любит тебя больше, чем что-либо в этой Вселенной. Когда ты родился…

– Да знаю я, знаю.

– …Он так внимательно следил за тобой, охранял твою кроватку, словно жизнь всего человечества зависела от этого. Я не могла оттащить его от тебя. Он самый лучший друг, который у тебя когда-либо будет.