Макс

Джеб остановился у машины. Кто-кто, а он хорошо знает, что с прощальными объятиями к нам лучше не приставать. Я уже почти закрыла за собой дверь школы, когда он меня окликает:

— Макс!

Я возвращаюсь к нему:

— Только, пожалуйста, не грузи меня своими мудрыми советами. Я только что поела. Не дай бог, стошнит.

Он покачал головой:

— Я только хотел тебе сказать: мистера Чу надо всерьез опасаться. По сравнению с ним ИТЕКС — детские игрушки.

Я удивленно уставилась на него, но он молча садится в машину и уезжает по направлению к Калифорнии. Настроение у меня поднимается, но только отчасти.

Внутри, сразу за дверьми школы, нас встречает женщина с большим блокнотом в руках:

— Здравствуйте! — Она приветственно нам улыбается. Улыбаются не только ее губы, но — что важно — улыбаются ее глаза. — Я мисс Гамильтон. Макс, рада наконец с тобой встретиться. Мы с твоей мамой вместе учились в университете. Добро пожаловать в мою школу-интернат. Надеюсь, вам здесь понравится.

Она помедлила, на секунду оторопев при виде Тотала, семенящего вслед за Ангелом.

«Ты слишком-то не обольщайся», — думаю я про себя. И вдруг спохватываюсь: когда я в последний раз слышала свой Голос? Что-то я не припомню. Кажется, он последний раз проявился сто лет назад. Уж, по крайней мере, не меньше недели. Неделя в моей жизни — срок ужасно длинный. Что ж это получается, кончилось мое раздвоение личности? Что-то не верится.

— Нам надо сначала понять, какие у вас сильные и слабые стороны и где в ваших знаниях есть пробелы. Поэтому начнем с тестов, — жизнерадостно продолжает мисс Гамильтон. Это поможет определить, какие предметы вам больше всего подходят, и составить для вас индивидуальную программу.

Возле нее Надж прыгает на месте и смотрит на меня счастливыми глазами. Я с трудом корчу ей в ответ довольную рожу. Мы проходим по нескольким холлам. Через регулярные интервалы над дверями четко обозначены выходы. Не могу не признать, это меня обнадеживает. Через стеклянные двери классов в больших светлых комнатах видны маленькие группы учеников. И все они кажутся довольными жизнью. Один-ноль в пользу мисс Гамильтон.

Она ведет нас в пустой класс. Рассаживаемся на стульях, не предназначенных для крылатых. Обвожу наших глазами, пытаясь каждому из них дать понять, что такое времяпрепровождение мне отнюдь не по сердцу.

Как они только могли на это согласиться? Получается, мои планы нашей жизни их больше не устраивают. Получается, они считают, что здесь им будет лучше. Само собой при этом разумеется, что я им больше не нужна. По крайней мере, в качестве командира.

От этих мыслей меня придавило черной тучей и разболелся живот.

— Сначала давайте посмотрим, как у вас с математикой.

Стараюсь не застонать вслух. Нас уже тысячу раз тестировали. И результат у всех был один: мы смышленые, но не обученные. Сколько еще нужно тестов, чтобы раз и навсегда зарубить это на любом интересующемся нами носу.

— Математика, говоришь? — Тотал вскакивает на стул. — А калькуляторами можно пользоваться? У вас есть такие, чтобы лапой было можно кнопки нажимать?

Мисс Гамильтон застывает на месте как вкопанная, а я давлюсь от смеха. Давай, Тотал, подразни ее как следует. А то я и забыла, какая это развлекуха. Повеселев, я даже села попрямее.

Но мисс Гамильтон быстро приходит в себя и опять улыбается:

— Нет, у нас калькуляторов для лап нет. Но для наших вопросов калькуляторы вообще не понадобятся.

Вот так, без всякой подготовки, в одно мгновение эта взрослая тетка смирилась с существованием и присутствием говорящей собаки.

Четыре часа спустя мисс Гамильтон сообщает нам, что чтение у нас на уровне от первого до двенадцатого класса и что у нас поразительно большой словарный запас. Для тех из моих читателей, кого интересуют подробности, сообщаю: это не Ангел, кто читает на уровне первого класса. И не Игги, я или Клык, кто читает на уровне двенадцатого. Грамотность у нас у всех, как у четырехлетнего ребенка, но зато зрительная память так сильно развита, что такой шкалы измерения, которую можно было бы к нам применить, просто-напросто не существует. Мы все не в ладу с математикой, но почему-то это не сказывается на нахождении правильных ответов чуть ли не каждой задачки.

Короче, вердикт, вынесенный нам мисс Гамильтон, таков:

— Вы очень-очень умные дети, которых просто ничему никогда не учили.

Я могла бы ей это сказать и без того, чтобы убить впустую четыре часа на бесплодные тесты. К тому же она еще не знает про все остальные наши таланты. Например, про способность влезть в любой компьютер, завести ржавую тачку или проникнуть в самое укрепленное здание.

— Ангел, а ты вообще ни в одну шкалу не вписываешься. Пришлось изобрести для тебя индивидуальные параметры оценки, — добродушно смеется директриса.

— Я так и думала, — без ложной скромности согласно кивает ей Ангел.

Странно… Я здесь уже пять часов, а до сих пор мне не пришло в голову желание разорвать кого-нибудь на части.

Хотя это совсем не значит, что я хочу остаться в этом интернате.

Я-то не хочу, а как насчет остальных?





18




— Южная Америка… только подумайте, — уговариваю я Надж. — Там тепло. Там ламы. Вы же любите лам.


Она упрямо скрещивает на груди руки:

— Я хочу остаться здесь.

Мы сидим в ее комнате в нашем секретном жилище на территории интерната. В целом здесь очень неплохо. Видит Бог, мы жили в условиях и похуже. Но, по большому счету, это все равно заключение, или, если мягче сказать, ограничение. Только поставленные нам рамки шире. Поэтому мне не по себе.

— И сколько, ты думаешь, потребуется времени очередному снайперу-самоубийце, чтобы нас выследить?

Надж пожимает плечами:

— Здесь голая пустыня. Чужаков за десятки миль видно. А мисс Гамильтон рассказала про все их меры предосторожности: сигнализации, сирены, прожекторы и радары. Я давно хотела оказаться в таком месте, как это.

Еще год назад я бы не задумываясь проигнорировала все, что Надж тут трендит, и попросту заставила бы ее собрать манатки и свалить вместе со мной. И дело было бы в шляпе. Но теперь мы прошли вместе огонь, воду и медные трубы. Пару раз стая чуть не раскололась. В результате приходится пересматривать все мои действия, которые прежде гарантировали наше выживание, когда они были маленькими. Пора придумать, как подчинить их моей воле в новой ситуации.

Проблема только в том, что я ума не приложу как. К тому же Надж теперь хочет того, что ей важнее, чем я, важнее, чем стая. Она хочет этого даже больше, чем хочет выжить.

Она хочет учиться.

— Макс, я устала жить в вечном страхе. — Ее огромные, кофейного цвета глаза смотрят на меня умоляюще.

— Мы все устали. Я тебе обещаю, жить станет много легче и проще, как только мы исполним свое предназначение.

Обратите внимание, в разговоре опять вылезло мое «предназначение». А за ним тянется все то, о чем шла речь и раньше: спасение мира, апокалипсис, конец света и т. д. и т. п. Короче, я предназначена «спасти мир». Да-да, вы не ослышались: спасти весь наш чертов мир. Джеб говорил, что все, что со мной до сих пор произошло, все, что случилось со всей стаей, все это имеет одну цель: закалить меня, научить выживать в любых условиях. Честно говоря, даже для меня все наши приключения начинают складываться в одну большую картину, обретают общую перспективу. Смотрите, что получается: кто-то хочет нас уничтожить, потому что нас считают генетической ошибкой, результатом опасных экспериментов. Но есть и другие, те, чьи барыши пострадают и чьи прибыли уменьшатся, если мне удастся спасти мир. Эти тоже против нас и тоже за нами охотятся.

Я понимаю, я должна продолжать искать связи, должна стараться сложить все в «большую картину». Понимаю, что когда-нибудь мне откроется «главная правда». Но если этой главной правды нет, я готова отправиться в психушку. Мне и самой-то трудно со всеми этими мыслями справиться. А каково остальным? Особенно тем, кто помладше?

— Я хочу стать как все, — тихо говорит Надж и внимательно разглядывает на новеньком ковре носки своих туфель. — Я хочу ничем не отличаться от других ребят.

Я глубоко вдыхаю, подбирая взвешенные слова:

— Надж, большинство из тех, кого мы здесь встретили, — доверчивые слабаки. Они и дня сами по себе без опеки да заботы не проживут.

— В том-то и дело. Им это не нужно. Они в одиночку с миром не сражаются. О них люди заботятся.

— Я всегда буду о тебе заботиться. О тебе и обо всей остальной стае. Я все, что могу, для вас сделаю.

Глаза у Надж потеплели.

— Но ты и сама — только подросток. — Она затыкает за уши свои пушистые волосы. — Макс, я хочу остаться здесь.

Настало время проявить твердость.

— Надж, мы не можем здесь оставаться. — Я резко поднимаюсь на ноги. — Ты и сама это прекрасно знаешь. Нам пора улетать. Здесь, конечно, вполне сносно. Но с этим местом покончено. Пора отбросить пустые мечтания и вернуться к реальности нашей жизни. Какой бы паскудной она ни была.

— Как хочешь. Но я остаюсь.

Я что, ослышалась? Надж всегда была со мной заодно. У нее всегда был такой покладистый характер. Что с того, что она треплется без конца и любит шмотки и моду. Она всегда была моей Надж. Всегда веселая, никогда ни с кем не пререкается…

— Что-что? Повтори!

— Я хочу нормальной жизни. Я хочу быть как все. Я устала быть белой вороной. Устала вечно от кого-то бегать. Мне нужен дом. И я теперь знаю, как его найти.

Сердце у меня упало, и я с трудом выдавила из себя:

— Как?

Надж что-то промямлила. Ее лицо скрыли от меня упавшие ей на глаза волосы.

— Что-что? — переспрашиваю я.

— Дом есть, если нет крыльев… — выдохнула она.

На сей раз то, что она сказала, я услышала. Но сказанное ею до меня не доходит.

— Надж, но ты родилась с крыльями. Другой, бескрылой, Надж быть не может.

Она снова что-то мямлит. Что-то вроде:

— Значит, надо от них избавиться.

Она горько расплакалась. Снова сажусь с ней рядом и обнимаю. От ее слез рубашка у меня сразу промокла, а волосы щекочут мне лицо и приходится их тихонько сдувать. Ее слова так меня напугали, что я даже не сразу нашлась, что ей сказать.

— Надж, предположим, ты избавишься от своих крыльев, но ты все равно не перестанешь быть человеко-птицей. — Я в таких ситуациях совсем не сильна. Мне проще наподдать да наорать что-то вроде «кончай выкаблучиваться». Так что сами понимаете, чего мне этот разговор стоит. — Быть в стае — это больше, чем иметь крылья. Ты отличаешься от людей всем, каждой клеткой своих костей, каждой молекулой своей крови.

Она рыдает еще горше, и я стараюсь подсластить пилюлю: