Майор и волшебница

– Завидую…

– Чему?

– А вот всему этому, – сказал я, показывая вокруг. – Трава, цветочки… Там, откуда я родом, в это время, в апреле, еще случается, снег по колено лежит…

– Ах, вот как! – воскликнула Линда, притворно хмурясь. – Значит, это туда ты меня собираешься увезти? В края, где в апреле лежит снег по колено?

– Ну, во-первых, не каждый же год, – сказал я. – Какая зима выпадет. А во-вторых, я сам из этих мест уехал подростком и с той поры жил исключительно в городах, а они у нас есть и немаленькие. А вот лето у нас часто очень даже жаркое. И весной по лесам столько цветов… Ты таких в жизни не видела.

– Ага. И ты, конечно, собирал букеты девушкам?

– Да нет, – сказал я чистую правду. – Когда я вошел в надлежащий возраст, уже не жил там, где росли лесные цветы, покупать букеты приходилось… Линда, – я заглянул ей в лицо, – так ты поехала бы?

– Не знаю, – тихо сказала она, опустив глаза. – Честное слово, не знаю, Теодор, я еще не вполне привыкла к тому, что происходит, иногда еще боюсь, что проснусь, а ничего этого нет – тебя, мундира русской гвардии, всего остального…

– Все это есть, – сказал я. – И будет. Война, конечно, еще не кончилась, но тебе-то она ничем не грозит, только мне…

– Не смей так говорить! – Линда вскинула на меня сердитые глаза, и в них вновь мерцали золотистые искорки. – И даже думать так не смей! – и продолжила гораздо спокойнее: – Ты доживешь до конца войны, тебя не убьют и даже не ранят. Я не стараюсь тебя приободрить, Теодор, и говорю чистую правду. Я так вижу. Значит, так и будет.

Я крепко обнял ее, так, чтобы чувствовала: это не сон и я – есть. Не целовал, просто стоял, крепко обняв Линду, прижав к себе, чувствовал, как бьется ее сердце. И был невероятно счастлив – оттого, что она есть, оттого, что ночью мы вновь будем любить друг друга до одурения и полной опустошенности, оттого, что ей следует верить, и я доживу до конца войны, даже не раненый. И в голове вертелся один-единственный вопрос, самый важный сейчас: неужели это и в самом деле моя будущая жена? И мать моих детей?

Линда вдруг резко высвободилась из моих объятий, встала, напряженная, как струна, глядя в сторону передовой, ее лицо стало сосредоточенным, чуточку бледным, а золотистые искорки в больших серых глазах мерцали ярче. Не знаю, сколько времени это продолжалось. Потом она словно бы расслабилась, золотистые искорки потускнели, лицо приобрело обычный здоровый цвет…

– Что, Линда? – спросил я почему-то шепотом.

Она улыбнулась ничуть не принужденно:

– Мне было очень хорошо, и я расслабилась, почти не смотрела… К нам идут люди, они уже менее чем в километре. Идут со стороны передовой, десять человек, цепочкой…

– Кто? – спросил я уже громче.

– Они не похожи на врагов. От них нет угрозы. Скорее уж они рады и веселы, что возвращаются к своим. Но это только девятерых касается, с десятым сложнее. Угрозы от него не исходит, но пышет такой ненавистью, злобой… – Она зябко перевернулась. – Они идут быстро, скоро будут здесь…

Девять веселых и один пышущий злобой – это вполне укладывалось в некую прекрасно знакомую схему. И все же… Береженого бог бережет – на войне этому правилу нужно следовать особенно ревностно. Ходит же в Сибири с незапамятных времен поговорка: самый опасный зверь в тайге – это человек…

Без труда высмотрев подходящую толстую ель, способную полностью укрыть Линду от самых внимательных взглядов с той стороны, я взял Линду за плечи и легонько подтолкнул туда. Она поняла, укрылась за стволом, но глянула на меня чуточку недовольно, словно я делал какую-то ошибку.

Я встал за другую ель, расстегнул кобуру, которую давно уже на немецкий манер таскал слева на животе (да простят меня ревнители уставов, но так гораздо удобнее, пистолет можно достать быстрее, не закорючивая руку назад). Вынул надежный, хорошо пристрелянный «вальтер», доставшийся от того одноглазого эсэсовца, в недобрый для себя час попавшего мне на мушку в Польше. Снял с предохранителя – патрон и так всегда был у меня в стволе. И стоял, держа пистолет дулом вверх, напряженно всматриваясь в зеленую стену леса.

И через несколько минут расслабился полностью, сунул пистолет в кобуру – они показались между деревьев. Один маскхалат, второй, третий… Мазуров шел первым, за ним – Савушкин, за ним – Тимохин. А вот четвертый выглядел совершенно иначе: долговязый, бородатый экземпляр в синем мундире кригсмарине, с солидным набором золотых шевронов на рукавах, без фуражки. Его фуражку нес шагавший следом Колька-Жиган. Руки, как «языкам» и полагается, связаны за спиной, морда и в самом деле пышет лютой злобой – так и сожрал бы всех без соли и без хлеба. Дробыш несет солидный черный портфель, туго набитый, явно из натуральной кожи, с затейливой монограммой золотого цвета – ага, невеста у нас с приданым… В званиях вермахта, люфтваффе и СС я разбирался прекрасно, а вот в военно-морских – почти что и нет, очень уж редко попадались мне моряки. Но, судя по роскоши шевронов и золотистым дубовым листьям на козырьке фуражки, это не мичманок или боцман, это даже не лейтенант – повыше чином будет. Молодцы, ребята!

Когда переднему, Мазурову, оставалось до меня метров десять, я нарочито неторопливо вышел из-за дерева. Ничуть не боялся, что они пальнут по мне сгоряча – не те ребята, чтобы палить сгоряча, тем более в полностью очищенном от немцев лесу. Трое передние, правда, тут же вскинули автоматы, но сразу же опустили и не замедлили шага – узнали, черти. Когда нас с Мазуровым разделяла какая-то пара шагов, я поднял руку жестом регулировщика ОРУДа[5]:

– Трамвайный контролер! Ваши билетики, граждане!

Они остановились, уже шеренгой вместо цепочки, Мазуров, офицер опытный, прекрасно уловил неуставную информацию и ответил в тон:

– Билетиков не имеется, а вот штраф заплатить готовы, – и кивнул на немца.

Я осмотрел его с головы до ног. Китель кое-где испачкан чем-то вроде засохшей блевотины, но самое интересное было не это, а висевший слева на кителе наградной знак. Не нужно быть особенным знатоком регалий кригсмарине, чтобы понять, с кем судьба свела: венок из лавровых листьев, а поверх него – не только нацистский орелик, но и силуэт подводной лодки. И борода – она у подводников считалась особым шиком.

С месяц назад мы уже с такими хлестались, и у многих были такие знаки. В конце войны флот союзников устроил жесткую блокаду немецким портам, а их самолеты засыпали минами все морские подступы. На берегу оказалось изрядное количество моряков. Командование кригсмарине из них формировало сводные батальоны (как правило, превосходящие по штатной численности обычные немецкие, – так у нас обстояло со штрафниками) и бросало в бой. И морячков из экипажей надводных кораблей, и морскую пехоту, а в последнее время – и подводников. Вот с подводниками мы тогда и сцепились. С одной стороны, потери они несли огромные, в точности как наши моряки, когда их на Ленинградском фронте посылали в бой в качестве обычной пехоты. А кто бы моряков, что наших, что немецких, учил пехотному бою?

С другой же стороны… Главное было – не допускать их до рукопашной. Вот тут они дрались, как черти – автоматы за спиной, штык-ножи, кортики, саперные лопатки… Сам я не видел, но летом сорок пятого, рассказывал один командир роты, на Зееловских высотах на его роту поперли в психическую атаку такие вот гаврики – в полный рост, без единого выстрела, пьянющие, вместо «Хайль Гитлер!» маты-перематы в семь этажей с чердаком. Так вот, его солдаты побежали, конечно, не все. Трудненько оказалось этот драп остановить, а потом и выиграть рукопашную…

– Неужто все-таки отловил генерала, Коля? – спросил я. – Хотя, конечно, адмирала, но все равно выглядит авантажно….

– На ступенечку недотягивает, вот невезение… – грустно ответил Жиган. – Ничего, война еще не кончилась… Главное, аккуратненько взяли, как в аптеке.

– Действительно, – сказал Мазуров. – У них там километрах в нескольких отсюда еще один лесочек с проселочной дорогой и минимальным движением. Смотрим, катит «девятьсот первый» «Хорьх», без всякой охраны, в машине только водитель-мореман, а на заднем сиденье – этот гусь. Ну, водитель был нам ни к чему, мы его сразу списали в неизбежные потери, а гуся взяли вместе с портфелем, целый капитан цур зее, – по-нашему, капитан первого ранга. Начальник штаба сводного морского полка – они как раз его на передок перебрасывают.

– Ушли чисто?

– Конечно, – сказал Мазуров. – Отогнали машину километра на два назад, где у нас была еще одна неизбежная потеря прикопана, посадили на заднее сиденье, нацепили на него капитанский пояс с кортиком и кобурой, сожгли машину аккуратненько. Контрразведка у немцев уже не та, части сборные… Прокатит…

Он уставился поверх моего плеча с нескрываемым удивлением. Только теперь отвлекся на окружающее и увидел, что его орелики с тем же удивлением таращатся на Линду, стоявшую от нас метрах в пяти и демонстративно полуотвернувшуюся, – всем видом давала понять, что не собирается, как рядовой и положено, слушать разговор офицеров, наверняка касавшийся военных тайн. Ну конечно, они все видели ее у моста, а Мазуров еще и у меня в доме, – а уходили они в поиск до того, как она оказалась в рядах, получила форму и красноармейскую книжку…

У Мазурова вдруг стало лицо человека, сделавшего гениальное открытие. Я никогда не считал себя великим знатоком человеческих душ, а уж мыслей не умел читать вовсе, но нетрудно было поставить себя на его место.

Майор Седых берет в машину немку-беженку, чего никогда прежде не делал – ну, объяснение этому подыскать можно. Потом она объявляется хозяйкой в его доме – тоже есть объяснение, вполне житейское, будничное. Но потом она вдруг появляется в советской военной форме, а это уже никак в житейско-бытовые версии не укладывается.

В глазах Мазурова светилось понимание. Не посвященный, конечно, во все детали этой истории, он явно сделал неверный вывод, а вот дальше рассуждал строго логично: уж коли так все обстоит, девушка, несомненно, наша разведчица, и майор Седых, как начальник дивизионной разведки, пусть и временный, встречал ее в условленном месте… Понятно, уверовав в свои дедуктивные способности, ни единого вопроса не задал – ну конечно, туго понимал насчет военных тайн…


– Вы что же, – сказал я с некоторым удивлением. – Днем переходили?

– Ночью, конечно, – сказал Мазуров. – Просто с этим гусем случилось что-то вроде припадка. Лежал, блевал, пену пускал, орал, что у него ноги отнялись, и точно: всякий раз как ставим на ноги, кувыркается, словно ноги у него ватные. Будь это на немецкой стороне, мы бы его непременно на себе поперли, а здесь, на нашей, решили не трогать – вдруг затянется, а гусь важный, живое дополнение к портфелю, в котором много интересного. Час поздний, но нашли мы ему доктора на передке. Уколы какие-то делал, порошки в рот сыпал. Он нам рассказал, как это на латыни называется, но у меня сразу из головы вылетело. Если по-русски – какой-то там истероидный синдром… от резкой перемены обстановки и своего социального статуса. Я один раз нечто похожее наблюдал… В общем, дали мы ему отлежаться, доктор посоветовал.

– Они ж все чуточку психи, – сказал Колька-Жиган, уловив паузу в нашем разговоре. – Сидят под водой в этих консервных банках, а главное: чуть что, деваться некуда. Лупят по ним глубинными бомбами, а они и из паршивого пистолетика ответить не могут. Со мной в Сандомире, в палате для выздоравливающих, лежал один морячок с подлодки, так и неизвестно, что его на сушу занесло. Он и порассказал про их житье-бытье. Б-рр… – Его нешуточно передернуло. – Я б с ним не поменялся….

– Ничего, вполне оклемался, – сказал Мазуров. – Доведем до места, мы ему мундирчик почистим, фуражечку напялим. Коля молодец, сберег.

– Неужто я не понимаю? – ухмыльнулся Жиган. – Такого гуся начальству надо представлять при полном параде – товарного вида больше. Ничего, товарищ майор, если мы документы вам отдадим сразу, а самого представим через часок, когда приведем в божеский вид, побреем и даже одеколончиком побрызгаем? У него там в портфеле роскошный флакон с парусником на этикетке, мы понюхали – приятно воняет…

– А пожалуй, – подумав, сказал я. – Обычно этих приводят в обтрепанном виде, сделайте уж из этого плакатного красавца. Только вот один нюансик… Представлять его будете уже не мне. Пока вы по немецким тылам шатались, многое изменилось. И дивизионная разведка полностью укомплектована, и постоянный начальник у нее есть. И имейте в виду, в штабе дивизии сидит полковник Зимин из разведки армии. Как прилетел слушать Сабитова, так и сидит, вас дожидается. Так что имейте в виду: никаких кубанок, сапог гармошкой и прочих отступлений от уставной формы одежды. Не любит Зимин этой, как он выражается, «махновщины», разнос устроит, несмотря на ваш ценный трофей…

– Спасибо, что предупредили, товарищ майор, – серьезно сказал Жиган. – Пока не сталкивались, но наслышан – формалист тот еще…

– Выслушал Сабитова и ждет нас, – сказал Мазуров с видом человека, кое о чем догадавшегося. – Товарищ майор, разрешите на два слова? – Явно постарался оказаться подальше от Линды, теперь составил о ней определенное мнение и считал своей, но все же посторонней в невеликом звании, точнее, без всякого звания.

Мы отошли от разведчиков метров на десять, но Мазуров все равно понизил голос:

– Мимо вас, товарищ майор, эта информация все равно не пройдет, я знаю. Дело даже не в трофее. Главнее, что мы оттуда принесли, – немцы совершенно не подозревают о концентрации наших танков на левом фланге. Никаких особых мер противотанковой обороны не принимают. Вторую линию обороны, правда, оборудуют, ну так они ж ее всегда при любой возможности оборудуют…

– Вот и у Сабитова те же сведения…

Мы переглянулись и прекрасно поняли друг друга.

– Значит, скоро… – сказал Мазуров.

– Да уж наверняка, – поддакнул я.

– Разрешите идти?

– Идите, – кивнул я.

Они построились в прежнем порядке и бесшумной цепочкой втянулись в лес (с тем же любопытством украдкой бросая взгляды на Линду). А она, посмотрев им вслед, подошла ко мне с совершенно безмятежным лицом:

– Я же говорила, Теодор, это свои. Не считая этого… С какой злобой он на меня смотрел…

– Все, что ему осталось, – хмыкнул я. – Ну что, пошли не спеша назад. Времени не много и не мало, в самый раз…

– Пошли, – сказала Линда. – Спасибо за прогулку, Теодор. Было так чудесно. Когда еще такая безмятежная выдастся…

Я подозревал, что не скоро. Учитывая, что немцы ничего не знают о наших танках, учитывая, что полковник Зимин безвылазно сидит в штабе дивизии, а комплектование дивизии завершено… Похоже, в самом скором времени предстоит еще одна прогулка – далеко не такая мирная и приятная, и уж безусловно, без Линды рядом…

…И ведь не подвело чутье, немаленький военный опыт ни меня, ни Мазурова, – ни еще многих. Через четыре дня бабахнуло!

Разумеется, после трехчасового совета у комдива, где было обговорено все, что следует обговорить, и постарались предусмотреть все, что можно предусмотреть. Как я и думал, в наступление шла не просто наша дивизия, а армия. И мне предстояло привычное дело: заставить немцев поверить, что именно их левый фланг будет направлением нашего главного удара. Ну, это нашенская игра, правила знаем, о потерях думать не полагается, задача ясна, как летний рассвет при безоблачном небе…

Что тут расскажешь? Только коротенько…

На том самом совете у комдива я узнал, что мне на сей раз придется взаимодействовать с доставленным уже штрафбатом. Семьсот человек. Я ведь упоминал мимоходом, что численность штрафбатов и штрафных рот сплошь и рядом отличалась от штатной? Так что в штрафбате могло оказаться и семьсот человек, а в роте – человек двести пятьдесят. Специфика подразделений. Невозможно предсказать заранее, сколько народу за конкретный отрезок времени угодит в штрафники.

Откровенно говоря, со штрафниками я любил взаимодействовать больше, чем с кем-нибудь еще. Творческий метод, как выразились бы вы, писатели, у них был простой и незатейливый: вперед, вперед и только вперед! Шаг назад – пуля в спину от своего же командира. Залег – то же самое. Жестоко? Но такова уж война. Да и подавляющее большинство штрафников угодили туда отнюдь не за переход улицы на красный свет, а за гораздо более тяжелые художества. В конце-то концов, первыми штрафбаты придумали немцы, а мы подхватили идею лишь через несколько месяцев…

Операции, подобные нашей, всегда обставляются с максимальной убедительностью, чтобы немцы быстрее поверили и стали играть под нашу дирижерскую палочку, а не под свою. Поэтому делалось все, что возможно, даже, пожалуй, с некоторыми перехлестами, но кашу маслом не испортишь…

Три зеленые ракеты – и отлаженная мясорубка завертелась. Сначала чуть ли не на бреющем над нашим флангом пронеслись три тройки «ИЛ-2», и «горбатые», как они это умели, добросовестно утюжили и передний край немцев, и их вторую линию обороны. А там, не давая немцам передышки, заработала наша артиллерия – причем две трети ее было сосредоточено против их левого фланга. Тоже поработали неплохо – дым и пламя…

Ну а потом настала наша очередь… Минного поля немцы то ли не успели поставить, то ли не нашлось должного количества мин – у них на нашем участке, по данным разведки, скверновато обстояло со всевозможными боеприпасами. Что нам было только на руку – у нас-то недостатка не было, особенно в моем батальоне и у штрафников…

Сначала я послал в атаку все свои семь полугусеничных бронетранспортеров, набитых бойцами, как трамвай пассажирами в час пик. Один какая-то уцелевшая от бомбежки и артобстрела сука подбила из «панцерфауста», но угодило в капот, а он здоровенный, и пока мотор помаленьку загорался, солдаты успели выскочить. Стрелка (и второго, уже вскинувшего на плечо трубу «фауста») срезал пулеметчик, и штурмовая группа человек примерно из ста оказалась в немецком окопе. Ну а потом подошли остальные – и штрафники, выдвинулась моя артиллерийская батарея и пулеметная рота. И пошли мы ломить, как шведа под Полтавой, дойдя в конце концов до второй линии немецкой обороны, прорвав и ее в двух местах.

Сколько времени прошло – не знаю. В таких случаях никогда за временем не смотришь. Однако настал момент, когда моему радисту стали поступать долгожданные донесения с других участков – купились немцы, как уже было не раз! Поверили, что мы и есть ударный кулак, и стали стягивать свои, стоявшие против нас, подкрепления, изрядно оголяя свой левый фланг, оголяя помаленьку… Но мы и тогда не сбавили напора, чтобы не дать им ничего переиграть. Мы были ударным кулаком, главные силы – и точка! А потери… Как всегда, мы обязаны были потерь не считать…

И когда стало ясно, что немцы безнадежно увязли, стянув свои главные силы вокруг того, что они считали нашими главными силами, последовало то, ради чего все было и затеяно: на немецкий левый фланг пошла лавина брони. Впереди – самоходки, и это была разумная предосторожность: на левом фланге оказались три «королевских тигра» – видимо, все, что немцы смогли наскрести. Против нас они их не бросили, придержали в резерве (мы об этих «тиграх» знали заранее от группы Сабитова) и теперь выдвинули навстречу нашим – явно не подозревая, что впереди идут «Зверобои». А они на счет «раз» делали из «королевского тигра» дохлую кошку. Что и сейчас случилось. И наши таки пошли в прорыв…

(Когда 152-миллиметровый снаряд «Зверобоя» попадает «королевскому тигру» под башню, это надо видеть… Впрочем, и в лобешник получается тоже не– плохо.)

В общем, танки пошли лавиной, а следом пехота с орудиями в боевых порядках. Когда немцы спохватились, было уже поздно бросать отвлекшиеся на нас войска навстречу танкам и атакующей дивизии. Успели только те, что были ближе всех к месту прорыва, но это уже им могло помочь, как мертвому припарки.

Только не подумайте, что это была веселая прогулка – немцы дрались отчаянно. Не в этом бою, с месяц назад мне пришлось видеть стоявший в чистом поле наш танковый батальон – в полном боевом порядке, как они шли в атаку, так их всех до одного немцы и сожгли «фаустпатронами». А танковый батальон, между прочим – двадцать семь машин. Это тоже надо было видеть…

Ко второй половине дня немцы начали отступать – в спешке, но организованно, без малейших признаков драпа. Видимо, они уже поняли, что не удержатся, и уходили туда, где километрах в двенадцати, по данным авиаразведки, успели возвести солидные инженерные сооружения, за которые явно и собирались зацепиться – лихим прорывом их было не взять.

Нам со штрафниками пришлось еще пообщаться с двумя батальонами того самого сводного морского полка, прикрывавшими отход. Но уж на сей раз мы выставили вперед все имевшиеся в наличии пулеметы, подключили нашу батарею и до рукопашной их не допустили. Правда, и без нее, когда все кончилось, оказалось, что я потерял примерно четверть батальона и еще два броневика, полугусеничный трофейный и наш «шестьдесят четвертый». Штрафники в живой силе потеряли и того больше – такие операции, как наша, дешево не даются…

Располагавшийся километрах в пяти от передовой главный город гау (то есть по-нашему – областной центр) немцы сдали без боя, что было на них чуточку не похоже – обычно за крупные города они старались держаться до последнего. А город был крупный – по нашим данным, тысяч семьдесят населения, с изрядным числом старых каменных зданий, где сам бог велел устроить опорные пункты. Ну, мы давно уже поняли: не тот немец пошел. На берлинском направлении (куда и шли Конев и Жуков) они дрались отчаянно, цепляясь за каждую кочку и уж тем более – укрепление, а вот на других направлениях случалось по-вся– кому…