Лживая взрослая жизнь

8




Словно понимая, что я ощущаю себя чужой, Виттория иногда старалась помочь мне преодолеть это чувство, а иногда, наоборот, нарочно его усиливала. «Мадонна! – восклицала она, – Нет, ты только глянь, у нас одинаковые руки!» – и прижимала свои ладони к моим, так что ее большой палец утыкался в мой. Это прикосновение меня волновало, мне хотелось крепко ее обнять или лечь рядом с ней, положив ей голову на плечо, и слушать ее дыхание, грубоватый голос. Но чаще, когда я говорила что-то, что ей не нравилось, Виттория меня ругала, твердя «яблочко от яблони недалеко падает», или смеялась над тем, как мама меня одевает: «Ты уже взрослая, вон какие сиськи, разве можно выходить из дома одетой, как маленькая девочка? Пора взбунтоваться, Джанни, иначе они тебя погубят». А потом заводила обычную песню: «Смотри на своих родителей, смотри внимательно, не дай себя обмануть».

Для нее это было очень важно, всякий раз, когда мы встречались, она настойчиво требовала рассказать, чем занимаются мои родители. Поскольку я отделывалась общими фразами, она сердилась, издевалась надо мной или громко смеялась, широко разевая рот. Ее выводило из себя то, что я обычно рассказывала: отец все время работает, его уважают, у него вышла статья в известном журнале, мама его очень любит, потому что он красивый и умный, оба они многого добились, мама редактирует, а нередко и переписывает любовные истории, которые специально сочиняют для дам, она очень умная и очень милая. «Ты их любишь, – заключала Виттория, чернея от ненависти, – за то, что они твои родители, но раз ты не видишь, что как люди они полное говно, ты тоже станешь говном, и я не захочу больше с тобой знаться».

Чтобы ей угодить, однажды я сказала, что у папы несколько голосов и он меняет их в зависимости от обстоятельств. У него были нежный голос, властный голос, ледяной голос – ими он прекрасно говорил на итальянском, а еще у него был презрительный голос, которым он говорил на итальянском, а иногда на диалекте с теми, кто его раздражал, например с торговцами, пытавшимися его надуть, с неумелыми автомобилистами или со всякими грубиянами. О маме я рассказала, что она старается подражать своей подруге Костанце и что ее выводит из себя мерзкими шуточками муж Костанцы, Мариано, хотя моему отцу он как брат. Но и эти признания Виттория не оценила, сказала даже: все это чепуха. Оказалось, что она помнила Мариано: ха, тоже мне брат выискался, да он настоящий кретин!.. Она почти вышла из себя. «Андреа, – сказала она резко, – не знает, что такое быть братом». Помню, мы сидели у нее дома, на кухне, за окном, на грязной улице, лил дождь. Мне пришлось состроить грустную физиономию, даже слезы на глаза навернулись; к моему удивлению и к моей радости, это ее невероятно растрогало. Она улыбнулась мне, притянула к себе, усадила на колени и крепко поцеловала в щеку, а потом стала ее легонько покусывать. И прошептала на диалекте: «Прости, я сержусь не на тебя, а на твоего отца», а после засунула мне руку под юбку и легонько пошлепала по ляжке у самой попы. И еще раз шепнула на ухо: «Присматривайся к родителям, не то пропадешь».





9




Внезапные порывы нежности на фоне привычного недовольства случались все чаще, из-за этого я все сильнее скучала по Виттории. Пустота между нашими встречами тянулась невероятно долго; пока я ее не видела и не имела возможности ей позвонить, мне хотелось о ней рассказывать. Поэтому я была все откровеннее с Анджелой и Идой, взяв с них клятву, что это останется нашим секретом. Только с ними я могла похвастаться дружбой с тетей, хотя поначалу они меня почти не слушали, а принимались рассказывать смешные истории про своих чудаковатых родственников. Но вскоре им пришлось уступить: родственники, про которых они говорили, не шли ни в какое сравнение с Витторией, которая – по моим словам – была не похожа на всех, кого они знали. Их состоятельные тети, кузины и бабушки жили в Вомеро, Позиллипо, на виа Мандзони, на виа Тассо. Я же, используя фантазию, поселила папину сестру в район кладбищ, разлившихся рек, злых собак, вспышек газа, скелетов и заброшенных домов, я говорила: у нее была несчастная любовь, какой не было ни у кого, он умер от горя, но она будет любить его всю жизнь.

Однажды я шепотом призналась: когда тетя Виттория рассказывает, как они друг друга любили, она говорит «трахаться», она рассказала мне, как и сколько раз они с Энцо трахались. Анджелу это особенно потрясло, она выспросила у меня подробности; отвечая, я наверняка многое преувеличила, приписав Виттории то, о чем давно думала сама. Но я не чувствовала себя виноватой, по сути, все было правильно, тетя так со мной и говорила. Вы даже не представляете, – сказала я, разволновавшись, – как мы с ней замечательно дружим: мы очень близки, она меня обнимает, целует и часто повторяет, что мы похожи. Разумеется, я умолчала о ссорах между тетей и отцом, о спорах из-за убогой квартирки, о том, что отец все рассказал Маргерите, мне это казалось недостойным. Зато я рассказала, как Маргерита и Виттория жили после смерти Энцо, как замечательно помогали друг другу, как занимались детьми, словно рожали их по очереди – сначала одна, потом другая. Должна признаться, этот образ возник у меня случайно, но я отточила его в следующих рассказах, пока сама не поверила, что Маргерита и Виттория волшебным образом вместе произвели на свет Тонино, Джулиану и Коррадо. Особенно я давала волю фантазии, беседуя с Идой, я чуть было не наврала ей, будто Маргерита и Виттория ночью летают по небу и изобретают волшебные зелья, собирая заколдованные травы в лесу на Каподимонте. Зато я в лицах изобразила, как Виттория беседовала с Энцо на кладбище и как он давал ей советы.

– Они разговаривают, как сейчас мы с тобой? – спросила Ида.

– Да.

– Значит, это он пожелал, чтобы твоя тетя стала его детям второй мамой.

– Наверняка. Он был полицейским, делал все, что хотел, у него даже был пистолет.

– Как если бы моя и твоя мамы стали нашими общими мамами?

– Да.

На Иду все это произвело сильное впечатление, Анджела тоже была зачарована. Чем дольше я сочиняла и переделывала эти истории, добавляя в них новые подробности, тем чаще они восклицали «Как здорово, я сейчас расплачусь!» Особенно сестры заинтересовались моим рассказом о забавном Коррадо, красавице Джулиане и милом Тонино. Я сама поразилась тому, с каким жаром описала Тонино. Я не ожидала, что он настолько мне понравился, в тот день он не произвел на меня особого впечатления, наоборот, показался самым неярким. Но я так много о нем говорила, так здорово его придумала, что когда опытная читательница романов Ида сказала «Ты в него влюблена», я согласилась – в основном, чтобы увидеть реакцию Анджелы, – что да, это правда, я его люблю.

Подружки требовали все новые подробности о Виттории, Тонино, Коррадо, Джулиане и их маме, и я не заставляла себя упрашивать. Какое-то время все шло хорошо. Потом они стали просить меня познакомить их хотя бы с Витторией и Тонино. Я сразу сказала «нет», это было мое дело, мои фантазии, мне было от этого хорошо: я зашла слишком далеко, узнай они правду, это бы все испортило. Кроме того, я понимала, что благополучная жизнь родителей закончилась, нам было трудно сохранять прежнее равновесие. Один ложный шаг – «Мама, папа, можно мне взять Анджелу и Иду к тете Виттории?» – и все накопившиеся отрицательные эмоции мгновенно выплеснутся наружу. Однако Анджеле и Иде было любопытно, они настаивали. Я провела осень в метаниях, зажатая между настойчивыми подругами и настойчивой Витторией. Подружки хотели удостовериться, что мир, в который я заглядывала, куда интереснее нашего; Виттория собиралась прогнать меня из этого мира, отдалить от себя, если я не признаю, что поддерживаю ее, а не папу и маму. Я чувствовала, что поблекла в глазах родителей, поблекла в глазах Виттории, что подруги мне больше не верят. В этом состоянии, почти неосознанно, я всерьез начала шпионить за родителями.





10




Об отце я выяснила только то, что он оказался неожиданно жадным до денег. Я неоднократно слышала, как он негромко, но настойчиво упрекал маму в том, что она слишком много тратит, причем на всякую ерунду. В остальном он вел обычную жизнь: утром лицей, после обеда работа в кабинете, вечером собрания у нас дома или у кого-то еще. Что касается мамы, я часто слышала, как в спорах о деньгах она столь же негромко возражала: «Я сама их заработала, имею право потратить кое-что на себя». Новым было то, что мама, всегда беззлобно посмеивавшаяся над папиными собраниями, – подтрунивая прежде всего над Мариано, она называла их участников «заговорщиками, которые построят лучший мир», - внезапно сама начала в них участвовать, хотя папе это явно не нравилось. Причем не только когда собирались у нас, но и когда собирались у других; теперь я частенько проводила вечера, болтая по телефону с Анджелой или Витторией.

От Анджелы я узнала, что Костанца не разделяет маминого интереса к собраниям: когда они проходили у них дома, она исчезала, или садилась смотреть телевизор, или читала. В конце концов я рассказала Витттории – хотя и не без колебаний – о ссорах из-за денег и о внезапном интересе мамы к папиным вечерним занятиям. Неожиданно она меня похвалила:

– Наконец-то ты увидела, что твой отец любит деньги.

– Да.

– Из-за денег он испортил мне жизнь.

Я не ответила, я была рада, что наконец-то сообщила ей кое-что такое, что ей понравилось. Она стала расспрашивать:

– А что покупает себе твоя мама?

– Платья, белье. А еще много кремов.

– Вот дура! – довольно воскликнула Виттория.

Я поняла, что Виттории хочется знать о подробностях из жизни моих родителей, не просто подтверждающих, что она права, а мои папа и мама нет, но и доказывающих: я учусь видеть то, что не лежит на поверхности, и во всем разбираться.

Увидев, что ей хватает подобных доносов, я испытала облегчение. Как бы она этого ни ждала, я не собиралась порывать с родителями, связь с ними была крепкой, отцовское внимание к деньгам и мелкое транжирство мамы не могли заставить меня их разлюбить. Опасность заключалась в том, что, не зная, что рассказать Виттории, или рассказывая ей всякие глупости, я, чтобы укрепить наше взаимное доверие, незаметно для себя начну выдумывать. К счастью, рождавшиеся у меня в голове выдумки были слишком очевидными, я приписывала членам своей семьи такие злодеяния, какие бывают только в романах, и всякий раз останавливалась, опасаясь, что Виттория скажет: «Ты все врешь». Поэтому я старалась подмечать незначительные, но действительно имевшие место странности и немножко их раздувать. Однако мне все равно было неспокойно. Я не была ни по-настоящему любящей дочерью, ни по-настоящему хорошей шпионкой.

Однажды вечером мы отправились на ужин к Мариано и Костанце. Когда мы спускались по виа Чимароза, я обратила внимание на огромные черные тучи, тянувшие к нам рыхлые лапы: мне это показалось дурным предзнаменованием. В большой квартире, где жили мои подружки, я сразу замерзла, отопление еще не включили, поэтому я не стала снимать шерстяной пиджак, который мама находила весьма элегантным. Хотя у них дома всегда вкусно кормили – безмолвная служанка прекрасно готовила (глядя на нее, я думала о Виттории, работавшей прислугой в похожих домах), – из-за страха испачкать пиджак, который мама советовала снять, я почти не притронулась к еде. Иде, Анджеле и мне было скучно, мы ждали десерт целую вечность, заполненную разглагольствованиями Мариано. Наконец наступил момент, когда можно было попросить разрешения выйти из-за стола, – и Костанца разрешила. Мы пошли в коридор и уселись на пол. Ида принялась бросать красный резиновый мячик, мешая мне и Анджеле, которая приставала ко мне с вопросом, когда же я наконец познакомлю их с моей тетей. В тот вечер Анджела была невероятно назойлива, она сказала:


– Знаешь что?

– Что?

– Я думаю, никакой тети у тебя нет.

– Конечно, есть.

– А если и есть, она совсем не такая, как ты рассказываешь. Поэтому ты не хочешь нас с ней знакомить.

– Она даже лучше, чем я рассказываю.

– Тогда отведи нас к ней, – сказала Ида и с силой бросила мне мяч. Чтобы он в меня не попал, я резко отклонилась назад и растянулась на полу между стеной и раскрытой дверью столовой. Стол, вокруг которого до сих пор сидели наши родители, был прямоугольной формы, он стоял в самом центре. Мне было видно всех в профиль. Мама сидела напротив Мариано, Костанца напротив моего отца, они о чем-то беседовали. Отец что-то сказал, Костанца засмеялась, Мариано ответил. Я лежала на полу, откуда мне были лучше видны не их лица, а их ноги, их обувь. У Мариано ноги были вытянуты, он разговаривал с моим отцом и одновременно сжимал щиколотками мамину ногу.

Я быстро поднялась, испытывая смутный стыд, и с силой отбросила мяч Иде. Но меня хватило всего на пару минут, потом я опять улеглась на пол. Мариано продолжал держать ноги вытянутыми, но теперь мама отодвинула свои ноги и повернулась всем телом к отцу. Она говорила: «Ноябрь, а еще тепло».

– Что ты там делаешь, – спросила Анджела, осторожно ложась на меня сверху, – еще недавно мы с тобой были одинаковые, а теперь ты стала длинней, видишь?





11




Весь оставшийся вечер я следила за мамой и Мариано. Мама почти не участвовала в разговоре, не обменялась с Мариано даже взглядом, она смотрела на Костанцу и на отца, но так, словно была занята своими мыслями, – смотрела и никого не замечала. Мариано же не мог оторвать от нее глаз. Он глядел ей то на ноги, то на колени, то на уши хмурым, печальным взглядом, контрастировавшим с его привычной навязчивой болтовней. Считаные разы, когда они обращались друг к другу, мама отвечала односложно, а Мариано почему-то говорил тихим, ласковым голосом, какого я у него прежде не слышала. Вскоре Анджела стала уговаривать меня остаться у них ночевать, она всегда так поступала, когда мы приходили на ужин. Обычно мама, сказав несколько фраз о том, что я наверняка доставлю беспокойство, разрешала, отец молчал, но было понятно, что он с самого начала был «за». Однако в тот раз мама согласилась далеко не сразу, она колебалась. Тогда вмешался Мариано: напомнив, что завтра воскресенье, в школу идти не надо, он обещал сам отвезти меня до обеда домой на виа Сан-Джакомо-деи-Капри. Я слушала их бессмысленный разговор, было уже очевидно, что ночевать я останусь, и я подозревала, что, говоря вроде бы обо мне – мама слабо сопротивлялась, Мариано был настойчив, – они на самом деле ведут речь о том, что ясно лишь им двоим и чего остальные понять не могут. Когда мама наконец разрешила мне переночевать у Анджелы, Мариано принял серьезный, растроганный вид, можно было подумать, будто от моей ночевки зависело невесть что – его университетская карьера или решение серьезных вопросов, над которыми они с отцом бились десятилетиями.

Было уже почти одиннадцать, когда родители все же собрались уходить.

– У тебя нет пижамы, – сказала мама.

– Наденет мою, – ответила Анджела.

– А зубная щетка?

– У нее есть своя, она оставила в прошлый раз, и я ее убрала.

Костанца иронично прокомментировала неожиданное сопротивление мамы такому обычному делу, как ночевка у Анджелы. «Когда Анджела остается у вас, – сказала она, – разве она не надевает пижаму Джованны, разве у нее нет своей зубной щетки?» «Да, конечно, – нехотя сдалась мама и повернулась к отцу: – Андреа, пошли, уже поздно». Тот со скучающим видом встал с дивана и попросил меня поцеловать его, пожелав доброй ночи. Мама отвлеклась и забыла меня поцеловать, зато она расцеловала в обе щеки Костанцу, да так звонко, как никогда раньше не делала: мне показалось, нарочно, чтобы подчеркнуть, что они старинные подруги. У мамы горели глаза, и я подумала: что с ней такое? Наверное, неважно себя чувствует. Мама уже направилась к дверям, как вдруг, внезапно вспомнив, что за ней стоит Мариано, а она с ним даже не простилась, почти легла ему спиной на грудь, словно теряя сознание, и – пока отец прощался с Костанцей, в очередной раз нахваливая вкусный ужин, – повернула голову и подставила Мариано губы. Это длилось всего мгновение, мое сердце бешено колотилось, я уже представляла, что они поцелуются, как в кино. Но он только коснулся губами ее щеки, и она сделала то же самое.

Едва мои родители ушли, как Мариано и Костанца принялись убирать со стола, а нас отправили спать. Но я все не могла опомниться. Что же произошло у меня на глазах, что именно я видела: невинную шалость Мариано или нечто запретное, проделанное им нарочно, – либо же нечто запретное, нарочно проделанное ими обоими? Мама никогда не была скрытной, так как же она могла стерпеть подобное прикосновение под столом, да еще со стороны мужчины, куда менее привлекательного, чем отец? Мариано ей не нравился: «Какой же он дурак», - сказала она пару раз в моем присутствии, и даже с Костанцей она не сдерживалась, а частенько спрашивала в шутку, как это подруге удается выносить человека, который никогда не молчит. Что же означала ее нога между его лодыжками? Долго они так сидели? Несколько секунд, минуту, десять минут? Почему мама сразу не отдернула ногу? А почему после она была так рассеянна? Я ничего не понимала.

Я очень долго чистила зубы, Ида даже недовольно буркнула: «Хватит, все зубы сотрешь». Все было, как обычно: стоило нам закрыться в их комнате, как Ида начала злиться. На самом деле она боялась, что мы как старшие займемся своими делами, и потому заранее принималась капризничать. Она сразу же с вызовом заявила, что тоже хочет спать с Анджелой, а не одна в своей постели. Сестры некоторое время спорили – «Нам тесно, уходи, нет, нам удобно», - но Ида не уступала, она в таких случаях никогда не уступала. Тогда Анджела подмигнула мне и сказала Иде: «Ладно, но как только ты заснешь, я пойду и лягу в твою постель». «Хорошо», - обрадовалась Ида и, довольная не тем, что проспит рядом со мной всю ночь, а тем, что этого не сделает ее сестра, налетела на нас с подушкой. Мы с Анджелой лениво от нее отбивались. Наконец Ида прекратила, устроилась между нами и погасила свет. В темноте она весело заявила: «Дождь! Как здорово, что мы вместе! Спать совсем не хочется, давайте всю ночь болтать». Но Анджела велела ей замолчать, сказав, что хочет спать, мы еще немного похихикали, а потом стал слышен только стучавший в окно дождь.

Я сразу вспомнила мамину ногу, зажатую между лодыжек Мариано. Я пыталась стереть эту картину, убедить себя, что она ничего не значит, что это просто дружеская шутка. Ничего не получалось. Если это ничего не значит, расскажи об этом Виттории, сказала я себе. Тетя наверняка объяснит, нужно ли придавать значение этой сцене, разве она не просила меня следить за родителями? Смотри, смотри на них внимательно, призывала она. Ну вот, я и посмотрела – и кое-что увидела. И если я расскажу об увиденном тете, я сразу узнаю, в шутку это было или всерьез. Но я уже поняла, что никогда и ни за что на свете не открою ей то, что видела. Даже если в этом не было ничего плохого, Виттория все равно бы его нашла. «Ты увидела, – объяснила бы она, – тех, кто хочет потрахаться». Не так, как написано в книжках об устройстве человека, которые дарили мне родители – с яркими картинками и незамысловатыми, понятными объяснениями, – а как-то отвратительно и одновременно смешно: так, к примеру, как полощут горло, когда простужаются. Я бы этого не вынесла. Впрочем, достаточно мне было вспомнить тетю, как ее грубые, возбуждающие слова уже зазвучали у меня в голове, и я ясно увидела в темноте, как Мариано и моя мама занимаются тем, о чем говорила Виттория. Неужели они способны испытывать то же невероятное наслаждение, о котором рассказывала тетя и которое она пожелала испытать и мне, назвав его единственным подлинным даром, который сулит нам жизнь? Мысль о том, что, расскажи я ей все, она бы описала это теми же словами, которыми рассказывала о себе и об Энцо, только еще более грязными, чтобы запачкать маму, а через нее и отца, окончательно убедила меня, что самое лучшее – никогда не говорить ей об этой сцене.

– Она уснула, – прошептала Анджела.

– Давай тоже спать.

– Ладно, только пошли к ней в постель.

Я слышала, как она осторожно выбирается из-под одеяла, крадется в темноте… Анджела возникла рядом со мной, взяла меня за руку, и я тихо пошла за ней к другой кровати. Мы закутались, было холодно. Я думала о Мариано и о маме, думала, что будет с отцом, когда все откроется. Я ясно понимала, что скоро у нас дома все изменится к худшему. Я говорила себе: даже если я ничего ей не расскажу, Виттория вскоре сама все узнает, а может, она уже знает, может, она просто хотела, чтобы я увидела все своими глазами. Анджела прошептала:

– Расскажи о Тонино.

– Он высокий.

– А еще?

– У него темные, глубокие глаза.

– Он правда хочет стать твоим женихом?

– Да.

– А если вы станете женихом и невестой, вы будете целоваться?

– Да.

– И с языком тоже?

– Да.