Лживая взрослая жизнь
Часть 11 из 41 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– В церковь.
– Но мы не знаем молитв, – предупредила я.
– Плохо, придется выучить, пригодятся в жизни.
– Но сейчас-то мы их не знаем.
– То, что сейчас, – неважно. Мы сейчас не молиться едем, мы едем на приходскую ярмарку. Раз не умеете молиться, наверняка умеете торговать.
– Да! – воскликнула довольная Ида. – У меня хорошо получается.
Я почувствовала облегчение.
– Это ты все устроила? – спросила я Витторию.
– Все устроил приход, особенно мои дети.
Впервые в моем присутствии она назвала своими детей Маргериты и сделала это с гордостью.
– Коррадо тоже?
– Коррадо – редкий говнюк, но он будет делать то, что я говорю. Иначе я ему ноги переломаю.
– А Тонино?
– Тонино хороший парень.
Анджела не сдержалась и завизжала от восторга.
5
Я редко заходила в церкви, только когда отец показывал мне особенно красивые. Он говорил, что неаполитанские церкви изящные, в них много произведений искусства, плохо, что о них совсем не заботятся. Однажды – кажется, мы были в Сан-Лоренцо, я точно не помню – он отругал меня за то, что я бегала по нефам, а потом, потеряв его из виду, от страха начала громко кричать. Он объяснял, что те, кто не верит в Бога, как мы с ним, из уважения к верующим все равно должны вести себя воспитанно: можно не мочить пальцы в святой воде, не осенять себя крестным знамением, но нужно снимать головной убор даже в холодное время года и говорить негромко, а еще нельзя закуривать или входить в храм с сигаретой. Однако Виттория, не выпуская изо рта непотушенную сигарету, потащила нас в серо-белую снаружи и темную внутри церковь, громко приказав: «Перекреститесь!» Мы не послушались, и тогда, заметив это, она по очереди – Ида первая, я последняя – стала брать нас за правые руки и подносить их к нашим лбам, груди и плечам, сердито повторяя: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа». Затем, в еще более мрачном настроении, она поволокла нас по почти не освещенному центральному нефу, ворча: «Из-за вас я опоздала». Оказавшись перед дверью, ручка которой блестела неестественно ярко, она открыла ее, не постучавшись, а потом закрыла за собой, оставив нас в одиночестве.
– Твоя тетя вовсе не милая, а еще она некрасивая, – прошептала мне Ида.
– Неправда.
– Правда, – сурово подтвердила Анджела.
Я чувствовала, что сейчас разревусь, я с трудом сдерживала слезы.
– Она говорит, что мы очень похожи.
– Да ты что, – сказала Анджела, – разве можно сказать, что ты некрасивая или не милая?
Ида уточнила:
– Бываешь иногда, но недолго.
Виттория появилась в компании молодого человека – невысокого, с приветливым, добрым лицом. На нем был черный пуловер, серые брюки, на кожаном шнурке висел деревянный крест без фигуры Христа.
– Это Джаннина, а это ее подружки, – сказала тетя.
– Джакомо, – представился молодой человек; у него был приятный голос, без диалектных ноток.
– Дон Джакомо, – сердито поправила его Виттория.
– Ты священник? – спросила Ида.
– Да.
– А мы не знаем молитв.
– Ну и что. Молиться можно и без молитв.
Мне стало любопытно:
– Это как?
– Главное – быть искренним. Соединяешь ладони и говоришь: «Господи, прошу, защити меня, помоги мне» и так далее.
– А молятся только в церкви?
– Молятся везде.
– И Бог исполнит твое желание, даже если ты ничего о нем не знаешь, даже если ты не веришь, что он существует?
– Бог всех слышит, – ласково ответил священник.
– Не может быть, – возразила Ида, – в таком шуме он ничего не разберет.
Тетя легонько отвесила ей подзатыльник и отругала: нельзя говорить о Боге «не может быть», потому что Бог может все. Дон Джакомо прочел в глазах Иды, что она расстроена, и погладил то же самое место, по которому стукнула Виттория, сказав почти шепотом, что дети могут говорить и делать все, что захочется, они невинные создания. Потом, к моему удивлению, он завел речь о каком-то Роберто – вскоре я поняла, что это тот самый Роберто, которого обсуждали дома у Маргериты, паренек из этого района, который теперь жил и учился в Милане, приятель Тонино и Джулианы. Дон Джакомо называл его «наш Роберто» и говорил о нем с большой любовью, потому что не кто иной, как Роберто обратил его внимание на то, что взрослые часто ведут себя с детьми не по-доброму, так поступали даже Святые Апостолы, они не понимали: чтобы попасть в Царство Небесное, нужно уподобиться детям. Иисус тоже их упрекал: не прогоняйте детей, пустите их ко мне… – Дон Джакомо явно обращался к моей тете. – Наше недовольство не должно касаться детей, – сказал он, а я подумала: он наверняка заметил, что Виттория мрачнее обычного. Говоря все это, он продолжал держать руку на голове у Иды. Потом он сказал еще несколько печальных слов о детстве, невинности, молодости, об опасностях, которые ждут нас на улице.
– Ты не согласна? – примирительно спросил он у тети, а та залилась краской, словно священник догадался, что она его не слушала.
– С кем?
– С Роберто.
– Он говорит правильно, но о последствиях не задумывается.
– Чтобы говорить правильно, как раз не нужно задумываться о последствиях.
Анджела с любопытством прошептала:
– Кто такой Роберто?
О Роберто я совсем ничего не знала. Мне хотелось сказать: я хорошо с ним знакома, он большой молодец. Или выпалить, повторив за Коррадо: «Да он у всех в печенках сидит». Но я сделала ей знак молчать, занервничав, как всегда нервничала, когда обнаруживалось, что я лишь поверхностно знакома с миром тети. Анджела послушно умолкла, но Ида нет, она спросила священника:
– А какой он, Роберто?
Дон Джакомо засмеялся и сказал, что Роберто красивый и умный, как всякий истинно верующий человек. «Когда вы придете в следующий раз, – пообещал он, – я вас с ним познакомлю, а теперь пошли на ярмарку, скорее, а то посетители будут жаловаться». Через дверцу мы вышли во дворик, где под угловым портиком, украшенным золотыми гирляндами и разноцветными лампочками, были расставлены столы, заваленные всяким старьем; раскладывали и украшали тут все Маргерита, Джулиана, Коррадо, Тонино и другие, не знакомые мне, люди, с неподдельной радостью встречавшие посетителей благотворительной ярмарки – судя по их виду, чуть менее бедных, чем я представляла себе бедняков.
6
Маргерита принялась расхваливать моих подружек, назвала их красивыми синьоринами, познакомила со своими детьми, которые встретили их очень ласково. Джулиана выбрала в помощницы Иду, Тонино – Анджелу, а я осталась слушать болтовню Коррадо, который пытался шутить с Витторией, хотя она с ним обращалась просто ужасно. Выдержала я недолго, я все время отвлекалась и наконец, под предлогом, что хочу осмотреть прилавки, принялась расхаживать между столами, рассеянно трогая то одно, то другое: там было много всякой домашней стряпни, но в основном продавались очки, игральные карты, стаканы, чашки, подносы, книги, мне даже попались телефонный аппарат и кофейник – все очень старое, прошедшее за долгие годы через руки людей, которые наверняка уже умерли. Так нищие распродавали свое нищенское богатство.
Люди все подходили, я услышала, что некоторые говорили священнику о вдове: «Вдова тоже здесь», - произносили они. Поскольку при этом они смотрели на прилавки, которыми заведовали Маргерита, ее дети и моя тетя, поначалу я решила, что они имеют в виду Маргериту. Но постепенно я поняла, что они говорят о Виттории. «Вдова здесь, – говорили они, – значит, сегодня будут музыка и танцы». Я не понимала, что они вкладывают в это слово – презрение или уважение, для меня было удивительно, что тетя, так и не побывавшая замужем, была у них связана со вдовством и одновременно с весельем.
Я принялась издалека внимательно следить за ней. Виттория возвышалась за одним из прилавков – стройное пышногрудое тело словно вырастало из горы пыльных вещей. Она не казалась мне некрасивой, я не хотела видеть ее такой, но Анджела и Ида сказали именно так. Наверное, сегодня что-то пошло неправильно, подумала я. У Виттории бегали глаза, она бешено размахивала руками или неожиданно что-то выкрикивала, а потом принималась приплясывать под музыку, доносившуюся из старого проигрывателя. Я решила: да, она сердится из-за чего-то, чего я не знаю, или беспокоится из-за Коррадо. Так уж мы обе устроены: когда мы думаем о чем-то хорошем, мы и сами хорошеем, когда о плохом – наоборот; значит, нужно гнать из головы дурные мысли.
Я вяло слонялась по двору. Приехав сюда, я надеялась рассеять тревогу, но у меня ничего не получалось. Мысль о маме и Мариано давила слишком тяжелым грузом, все тело ломило, словно я подхватила грипп. Глядя на красивую и веселую Анджелу, я видела, как она смеется над чем-то с Тонино. В это мгновение все казались мне очень красивыми, добрыми, хорошими, особенно дон Джакомо: он сердечно приветствовал прихожан, пожимал им руки, не избегал объятий, он точно светился. Неужели только мы с Витторией были мрачными и напряженными? У меня защипало в глазах, во рту пересохло, я боялась, что Коррадо – я вернулась к нему, чтобы помочь продавать вещи и чтобы найти утешение, – заметит, что у меня изо рта плохо пахнет. А может, кислый и одновременно сладковатый запах шел вовсе не у меня изо рта, а от разложенных на прилавках товаров? Мне было очень грустно. Пока длилась рождественская ярмарка, я, как смотрятся в зеркало, с тоской смотрела на тетю, то с напускной веселостью встречавшую прихожан, то глядевшую широко раскрытыми глазами в пустоту. Да, ей было плохо – по крайней мере, не лучше, чем мне. Коррадо спросил: «Витто, что с тобой, приболела? У тебя такое лицо…», а она ответила: «Да, у меня сердце болит, грудь болит, живот болит, а лицо у меня такое, что просто жуть». Она попыталась улыбнуться своим широким ртом, но не смогла, а потом, побледнев, даже попросила его: «Поди, принеси мне воды».
Пока Коррадо ходил за водой, я подумала: у нее душа болит, я такая же, как она, она самый близкий мне человек. Утро заканчивалось, скоро я вернусь к родителям, сколько еще я смогу выдерживать то, что царит у нас дома. Поэтому я – как когда мама мне возразила и я побежала к отцу жаловаться – внезапно ощутила острую потребность с кем-то поделиться. Было невыносимо думать, что Мариано обнимает маму, сжимает ее, а на маме платье, которое я давно знаю, сережки и другие украшения, которыми я играла в детстве и которые иногда примеряла. Ревность усиливалась, в голове рождались отвратительные картины. Я не могла вынести вторжения этого мерзкого, чужого человека и в какой-то момент не выдержала; сама того не осознавая, я приняла решение и выпалила голосом, напоминавшим звук разбивающегося стекла: «Тетя, – хотя она не разрешила мне так себя называть, – тетя, мне нужно кое-что тебе рассказать, но это секрет, никому не говори, поклянись, что никому не расскажешь!» Она неохотно ответила, что никогда и ни в чем не клянется, единственное, в чем она поклялась, – всю жизнь любить Энцо, и эту клятву она сдержит до смерти. Я была в отчаянии и сказала, что если она не поклянется, я и рта не раскрою. «Ну и проваливай, – велела она, – все плохое, что ты никому не рассказываешь, остается у тебя в голове и ночью, пока ты спишь, грызет тебя, как собака». Тогда я, испугавшись нарисованной ею картины, отчаянно нуждаясь в утешении, уже через секунду отвела ее в сторону и рассказала о Мариано, о маме, о том, что я видела, и о том, что напридумывала. Потом я принялась умолять:
– Пожалуйста, не рассказывай папе!
Она долго смотрела на меня, а потом ответила на диалекте – со злостью, неожиданно презрительным тоном:
– Папе? Ты думаешь, ему не насрать на то, что Мариано и Нелла вытворяют под столом?
7
Время текло медленно, я то и дело поглядывала на часы. Ида веселилась с Джулианой, Тонино непринужденно болтал с Анджелой, я же казалась себе тортом, который не получился из-за того, что повар ошибся с ингредиентами. Что же я натворила… Что теперь будет… Коррадо вернулся, неся Виттории воду – неспешно, лениво. Он меня раздражал, но сейчас я была совсем потеряна и надеялась, что он побудет со мной. Но нет – даже не дождавшись, пока тетя допьет воду, Коррадо растворился в толпе. Виттория проводила его взглядом, она почти забыла, что я стою рядом и жду от нее объяснений, советов. Неужели она не придала значения серьезному происшествию, о котором я рассказала? Я следила за ней, она нервно торговалась с толстой дамой под пятьдесят, требуя явно завышенную цену за солнечные очки, а сама не теряла из виду Коррадо, в его поведении, решила я, было нечто, что казалось ей куда серьезнее, чем моя тайна. «Нет, ты только погляди на него, – сказала она мне, – слишком уж он общительный, весь в отца». Внезапно она окликнула: «Корра!» и, поскольку он не слышал или делал вид, что не слышал, бросила толстую даму с очками и, сжимая в правой руке ножницы, которыми она резала ленточку, завязывая пакетики и коробочки, схватила меня левой рукой и потащила за собой по двору.
Коррадо болтал с тремя-четырьмя парнями, один из которых был длинным, тощим, с выпирающими зубами – казалось, он смеется, даже когда не смеялся. Тетя, внешне спокойная, велела крестнику – сегодня это определение кажется мне наиболее подходящим – немедленно вернуться за прилавок. Он ответил ей игриво: «Потерпи минутку – и я приду», а парень с выпирающими зубами прямо-таки заржал. Тогда тетя резко повернулась к нему и сказала, что отрежет ему головастика – она так и сказала, спокойно поигрывая ножницами, – если тот не заткнется. Но парень продолжал ржать, я почувствовала, что Виттория закипает, вот-вот взорвется. Я испугалась, по-моему, она не понимала, что из-за выпирающих зубов парень просто не мог закрыть рот, не понимала, что он будет смеяться, даже если начнется землетрясение. Внезапно она крикнула ему:
– Что ты себе позволяешь, Розарио? Смеешься?
– Но мы не знаем молитв, – предупредила я.
– Плохо, придется выучить, пригодятся в жизни.
– Но сейчас-то мы их не знаем.
– То, что сейчас, – неважно. Мы сейчас не молиться едем, мы едем на приходскую ярмарку. Раз не умеете молиться, наверняка умеете торговать.
– Да! – воскликнула довольная Ида. – У меня хорошо получается.
Я почувствовала облегчение.
– Это ты все устроила? – спросила я Витторию.
– Все устроил приход, особенно мои дети.
Впервые в моем присутствии она назвала своими детей Маргериты и сделала это с гордостью.
– Коррадо тоже?
– Коррадо – редкий говнюк, но он будет делать то, что я говорю. Иначе я ему ноги переломаю.
– А Тонино?
– Тонино хороший парень.
Анджела не сдержалась и завизжала от восторга.
5
Я редко заходила в церкви, только когда отец показывал мне особенно красивые. Он говорил, что неаполитанские церкви изящные, в них много произведений искусства, плохо, что о них совсем не заботятся. Однажды – кажется, мы были в Сан-Лоренцо, я точно не помню – он отругал меня за то, что я бегала по нефам, а потом, потеряв его из виду, от страха начала громко кричать. Он объяснял, что те, кто не верит в Бога, как мы с ним, из уважения к верующим все равно должны вести себя воспитанно: можно не мочить пальцы в святой воде, не осенять себя крестным знамением, но нужно снимать головной убор даже в холодное время года и говорить негромко, а еще нельзя закуривать или входить в храм с сигаретой. Однако Виттория, не выпуская изо рта непотушенную сигарету, потащила нас в серо-белую снаружи и темную внутри церковь, громко приказав: «Перекреститесь!» Мы не послушались, и тогда, заметив это, она по очереди – Ида первая, я последняя – стала брать нас за правые руки и подносить их к нашим лбам, груди и плечам, сердито повторяя: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа». Затем, в еще более мрачном настроении, она поволокла нас по почти не освещенному центральному нефу, ворча: «Из-за вас я опоздала». Оказавшись перед дверью, ручка которой блестела неестественно ярко, она открыла ее, не постучавшись, а потом закрыла за собой, оставив нас в одиночестве.
– Твоя тетя вовсе не милая, а еще она некрасивая, – прошептала мне Ида.
– Неправда.
– Правда, – сурово подтвердила Анджела.
Я чувствовала, что сейчас разревусь, я с трудом сдерживала слезы.
– Она говорит, что мы очень похожи.
– Да ты что, – сказала Анджела, – разве можно сказать, что ты некрасивая или не милая?
Ида уточнила:
– Бываешь иногда, но недолго.
Виттория появилась в компании молодого человека – невысокого, с приветливым, добрым лицом. На нем был черный пуловер, серые брюки, на кожаном шнурке висел деревянный крест без фигуры Христа.
– Это Джаннина, а это ее подружки, – сказала тетя.
– Джакомо, – представился молодой человек; у него был приятный голос, без диалектных ноток.
– Дон Джакомо, – сердито поправила его Виттория.
– Ты священник? – спросила Ида.
– Да.
– А мы не знаем молитв.
– Ну и что. Молиться можно и без молитв.
Мне стало любопытно:
– Это как?
– Главное – быть искренним. Соединяешь ладони и говоришь: «Господи, прошу, защити меня, помоги мне» и так далее.
– А молятся только в церкви?
– Молятся везде.
– И Бог исполнит твое желание, даже если ты ничего о нем не знаешь, даже если ты не веришь, что он существует?
– Бог всех слышит, – ласково ответил священник.
– Не может быть, – возразила Ида, – в таком шуме он ничего не разберет.
Тетя легонько отвесила ей подзатыльник и отругала: нельзя говорить о Боге «не может быть», потому что Бог может все. Дон Джакомо прочел в глазах Иды, что она расстроена, и погладил то же самое место, по которому стукнула Виттория, сказав почти шепотом, что дети могут говорить и делать все, что захочется, они невинные создания. Потом, к моему удивлению, он завел речь о каком-то Роберто – вскоре я поняла, что это тот самый Роберто, которого обсуждали дома у Маргериты, паренек из этого района, который теперь жил и учился в Милане, приятель Тонино и Джулианы. Дон Джакомо называл его «наш Роберто» и говорил о нем с большой любовью, потому что не кто иной, как Роберто обратил его внимание на то, что взрослые часто ведут себя с детьми не по-доброму, так поступали даже Святые Апостолы, они не понимали: чтобы попасть в Царство Небесное, нужно уподобиться детям. Иисус тоже их упрекал: не прогоняйте детей, пустите их ко мне… – Дон Джакомо явно обращался к моей тете. – Наше недовольство не должно касаться детей, – сказал он, а я подумала: он наверняка заметил, что Виттория мрачнее обычного. Говоря все это, он продолжал держать руку на голове у Иды. Потом он сказал еще несколько печальных слов о детстве, невинности, молодости, об опасностях, которые ждут нас на улице.
– Ты не согласна? – примирительно спросил он у тети, а та залилась краской, словно священник догадался, что она его не слушала.
– С кем?
– С Роберто.
– Он говорит правильно, но о последствиях не задумывается.
– Чтобы говорить правильно, как раз не нужно задумываться о последствиях.
Анджела с любопытством прошептала:
– Кто такой Роберто?
О Роберто я совсем ничего не знала. Мне хотелось сказать: я хорошо с ним знакома, он большой молодец. Или выпалить, повторив за Коррадо: «Да он у всех в печенках сидит». Но я сделала ей знак молчать, занервничав, как всегда нервничала, когда обнаруживалось, что я лишь поверхностно знакома с миром тети. Анджела послушно умолкла, но Ида нет, она спросила священника:
– А какой он, Роберто?
Дон Джакомо засмеялся и сказал, что Роберто красивый и умный, как всякий истинно верующий человек. «Когда вы придете в следующий раз, – пообещал он, – я вас с ним познакомлю, а теперь пошли на ярмарку, скорее, а то посетители будут жаловаться». Через дверцу мы вышли во дворик, где под угловым портиком, украшенным золотыми гирляндами и разноцветными лампочками, были расставлены столы, заваленные всяким старьем; раскладывали и украшали тут все Маргерита, Джулиана, Коррадо, Тонино и другие, не знакомые мне, люди, с неподдельной радостью встречавшие посетителей благотворительной ярмарки – судя по их виду, чуть менее бедных, чем я представляла себе бедняков.
6
Маргерита принялась расхваливать моих подружек, назвала их красивыми синьоринами, познакомила со своими детьми, которые встретили их очень ласково. Джулиана выбрала в помощницы Иду, Тонино – Анджелу, а я осталась слушать болтовню Коррадо, который пытался шутить с Витторией, хотя она с ним обращалась просто ужасно. Выдержала я недолго, я все время отвлекалась и наконец, под предлогом, что хочу осмотреть прилавки, принялась расхаживать между столами, рассеянно трогая то одно, то другое: там было много всякой домашней стряпни, но в основном продавались очки, игральные карты, стаканы, чашки, подносы, книги, мне даже попались телефонный аппарат и кофейник – все очень старое, прошедшее за долгие годы через руки людей, которые наверняка уже умерли. Так нищие распродавали свое нищенское богатство.
Люди все подходили, я услышала, что некоторые говорили священнику о вдове: «Вдова тоже здесь», - произносили они. Поскольку при этом они смотрели на прилавки, которыми заведовали Маргерита, ее дети и моя тетя, поначалу я решила, что они имеют в виду Маргериту. Но постепенно я поняла, что они говорят о Виттории. «Вдова здесь, – говорили они, – значит, сегодня будут музыка и танцы». Я не понимала, что они вкладывают в это слово – презрение или уважение, для меня было удивительно, что тетя, так и не побывавшая замужем, была у них связана со вдовством и одновременно с весельем.
Я принялась издалека внимательно следить за ней. Виттория возвышалась за одним из прилавков – стройное пышногрудое тело словно вырастало из горы пыльных вещей. Она не казалась мне некрасивой, я не хотела видеть ее такой, но Анджела и Ида сказали именно так. Наверное, сегодня что-то пошло неправильно, подумала я. У Виттории бегали глаза, она бешено размахивала руками или неожиданно что-то выкрикивала, а потом принималась приплясывать под музыку, доносившуюся из старого проигрывателя. Я решила: да, она сердится из-за чего-то, чего я не знаю, или беспокоится из-за Коррадо. Так уж мы обе устроены: когда мы думаем о чем-то хорошем, мы и сами хорошеем, когда о плохом – наоборот; значит, нужно гнать из головы дурные мысли.
Я вяло слонялась по двору. Приехав сюда, я надеялась рассеять тревогу, но у меня ничего не получалось. Мысль о маме и Мариано давила слишком тяжелым грузом, все тело ломило, словно я подхватила грипп. Глядя на красивую и веселую Анджелу, я видела, как она смеется над чем-то с Тонино. В это мгновение все казались мне очень красивыми, добрыми, хорошими, особенно дон Джакомо: он сердечно приветствовал прихожан, пожимал им руки, не избегал объятий, он точно светился. Неужели только мы с Витторией были мрачными и напряженными? У меня защипало в глазах, во рту пересохло, я боялась, что Коррадо – я вернулась к нему, чтобы помочь продавать вещи и чтобы найти утешение, – заметит, что у меня изо рта плохо пахнет. А может, кислый и одновременно сладковатый запах шел вовсе не у меня изо рта, а от разложенных на прилавках товаров? Мне было очень грустно. Пока длилась рождественская ярмарка, я, как смотрятся в зеркало, с тоской смотрела на тетю, то с напускной веселостью встречавшую прихожан, то глядевшую широко раскрытыми глазами в пустоту. Да, ей было плохо – по крайней мере, не лучше, чем мне. Коррадо спросил: «Витто, что с тобой, приболела? У тебя такое лицо…», а она ответила: «Да, у меня сердце болит, грудь болит, живот болит, а лицо у меня такое, что просто жуть». Она попыталась улыбнуться своим широким ртом, но не смогла, а потом, побледнев, даже попросила его: «Поди, принеси мне воды».
Пока Коррадо ходил за водой, я подумала: у нее душа болит, я такая же, как она, она самый близкий мне человек. Утро заканчивалось, скоро я вернусь к родителям, сколько еще я смогу выдерживать то, что царит у нас дома. Поэтому я – как когда мама мне возразила и я побежала к отцу жаловаться – внезапно ощутила острую потребность с кем-то поделиться. Было невыносимо думать, что Мариано обнимает маму, сжимает ее, а на маме платье, которое я давно знаю, сережки и другие украшения, которыми я играла в детстве и которые иногда примеряла. Ревность усиливалась, в голове рождались отвратительные картины. Я не могла вынести вторжения этого мерзкого, чужого человека и в какой-то момент не выдержала; сама того не осознавая, я приняла решение и выпалила голосом, напоминавшим звук разбивающегося стекла: «Тетя, – хотя она не разрешила мне так себя называть, – тетя, мне нужно кое-что тебе рассказать, но это секрет, никому не говори, поклянись, что никому не расскажешь!» Она неохотно ответила, что никогда и ни в чем не клянется, единственное, в чем она поклялась, – всю жизнь любить Энцо, и эту клятву она сдержит до смерти. Я была в отчаянии и сказала, что если она не поклянется, я и рта не раскрою. «Ну и проваливай, – велела она, – все плохое, что ты никому не рассказываешь, остается у тебя в голове и ночью, пока ты спишь, грызет тебя, как собака». Тогда я, испугавшись нарисованной ею картины, отчаянно нуждаясь в утешении, уже через секунду отвела ее в сторону и рассказала о Мариано, о маме, о том, что я видела, и о том, что напридумывала. Потом я принялась умолять:
– Пожалуйста, не рассказывай папе!
Она долго смотрела на меня, а потом ответила на диалекте – со злостью, неожиданно презрительным тоном:
– Папе? Ты думаешь, ему не насрать на то, что Мариано и Нелла вытворяют под столом?
7
Время текло медленно, я то и дело поглядывала на часы. Ида веселилась с Джулианой, Тонино непринужденно болтал с Анджелой, я же казалась себе тортом, который не получился из-за того, что повар ошибся с ингредиентами. Что же я натворила… Что теперь будет… Коррадо вернулся, неся Виттории воду – неспешно, лениво. Он меня раздражал, но сейчас я была совсем потеряна и надеялась, что он побудет со мной. Но нет – даже не дождавшись, пока тетя допьет воду, Коррадо растворился в толпе. Виттория проводила его взглядом, она почти забыла, что я стою рядом и жду от нее объяснений, советов. Неужели она не придала значения серьезному происшествию, о котором я рассказала? Я следила за ней, она нервно торговалась с толстой дамой под пятьдесят, требуя явно завышенную цену за солнечные очки, а сама не теряла из виду Коррадо, в его поведении, решила я, было нечто, что казалось ей куда серьезнее, чем моя тайна. «Нет, ты только погляди на него, – сказала она мне, – слишком уж он общительный, весь в отца». Внезапно она окликнула: «Корра!» и, поскольку он не слышал или делал вид, что не слышал, бросила толстую даму с очками и, сжимая в правой руке ножницы, которыми она резала ленточку, завязывая пакетики и коробочки, схватила меня левой рукой и потащила за собой по двору.
Коррадо болтал с тремя-четырьмя парнями, один из которых был длинным, тощим, с выпирающими зубами – казалось, он смеется, даже когда не смеялся. Тетя, внешне спокойная, велела крестнику – сегодня это определение кажется мне наиболее подходящим – немедленно вернуться за прилавок. Он ответил ей игриво: «Потерпи минутку – и я приду», а парень с выпирающими зубами прямо-таки заржал. Тогда тетя резко повернулась к нему и сказала, что отрежет ему головастика – она так и сказала, спокойно поигрывая ножницами, – если тот не заткнется. Но парень продолжал ржать, я почувствовала, что Виттория закипает, вот-вот взорвется. Я испугалась, по-моему, она не понимала, что из-за выпирающих зубов парень просто не мог закрыть рот, не понимала, что он будет смеяться, даже если начнется землетрясение. Внезапно она крикнула ему:
– Что ты себе позволяешь, Розарио? Смеешься?