Ловушка для героев

Днем к навесу подкатила машина. Открытый джип. Из него выскочил вьетнамец в военной форме. Судя по тому, как вокруг забегали, засуетились военные, как присел на задние лапы караул, вьетнамец был чин. И не из самых маленьких.

Вьетнамец подошел к пленникам, посмотрел на них, на их руки и ноги, постучал ботинком по колодкам.

— Что… гад… смотришь? Трупов… не видел? — с трудом выдавил из себя Пивоваров. И криво оскалился высохшим ртом.

Вьетнамец развернулся и пошел прочь. Через несколько минут к пленным подбежали солдаты, развязали колодки, разогнули, протерли воспаленные руки и ноги. Но главное — дали воды. Столько, сколько каждый способен был выпить.

— Что это с ними? Что это в них человеколюбие проснулось?

— Не человеколюбие В мартышках человеколюбие проснуться не может. Максимум — шимпанзелюбие. Направленное на таких же, как они. Просто в войсках какая-то неувязка вышла. Кто-то кому-то не так передал приказание верхнего начальства. Или кто-то не правильно его понял. В общем, как всегда — или телефонист пьян, или принимающий дежурный — «чурка».

— Они тут все — «чурки».

— Боюсь, они придерживаются обратного мнения. Боюсь, «чурки» здесь мы. «Чурки», закованные в чурки.

К пленникам подошел еще один вьетнамец. Низенький и кривоногий. В свободно болтающемся балахоне. Поклонился. Осмотрел раны, поскреб их деревянной, в форме лопаточки, палочкой, взбрызнул какой-то жидкостью, густо смазал невозможно вонючей мазью, накрыл какими-то напоминающими лопухи листами. Поклонился. И ушел.

— Вежливый, гад!

Конвой принес и раздал лепешки и чашечки с рисом.

— Сволочи, — оценил их усилия Кудряшов.

— Почему сволочи они? — удивились американцы.

— После поймете.

— Почему сволочи?

— Потому что нам до того, чтобы отмучиться, всего шажок оставался. Маленький. Мы бы завтра к утру уже далеко были… А они нас реанимировали. Мерзавцы!

— Интересно, зачем?

— А они скажут. Не расстраивайся… Очередной вьетнамец очень долго и очень внимательно осматривал руки узников. И даже замерял их палочкой. А потом с помощью долота и длинного ножа расширил и углубил отверстия в колодках. И даже зачистил их напильником.

— А просто руки связать они не могут?

— У них свои традиции. Или с веревками напряженка.

— Я бы знал — со своими приехал… После обеда пленников снова подвели к колодкам, снова заставили сесть, засунули руки в отверстия и закрыли обе половины. Теперь рукам было чуть свободней, но еще больней. Потому что соприкасаться с деревом приходилось разбитой кожей. А вернувшееся в жизнь сознание воспринимало боль как новую. К которой еще не привыкло.

— Вот это я и имел в виду. Когда говорил, что лучше было бы сдохнуть…

До вечера пленников никто не тревожил. Вечером еще раз накормили. И еще раз смазали раны на руках и ногах. И даже сводили в туалет. Что вообще, после оправки куда придется, показалось роскошью.

— Чего они хотят?

— Женить нас. На местных аборигенках. Чтобы их племя в росте прибавило.

— Тогда я готов. Женитьба лучше колодок, — согласился Пивоваров.

— Ты же раньше говорил — лучше умереть.

— Умереть, конечно, лучше. Но они, паразиты, все равно умереть не дадут…

Вечером конвойный привычным жестом ткнул в крайнюю пару пленников.

— Ты! И ты!

И развязал колодки.

— Встать!

Освоившие язык чужих команд пленные встали.

— Пошли!

Пошли, трудно переставляя раненые ноги. Даже если на расстрел. Лучше расстрел, чем обратно в деревяшки.

Вернулись пленники не скоро. Но вернулись Какие-то пришибленные и не похожие сами на себя.

— Ну что? Били?

— В том-то и дело, что нет.


— А что делали?

— Вопросы задавали. По-английски. Ну вроде как допрашивали. А он, — кивок в сторону американца, — переводил.

— Что спрашивали?

— Все, что обычно. Кто, откуда, что здесь делали. Просили на карте показать, откуда и куда шли.

— Ну и что ты сказал?

— Ничего. Изображал глухонемого идиота. А говорил этот, переводчик.

— Что?

— Откуда я знаю. Он же по-английски говорил.

— Ты что говорил? — спросил Кудряшов у американца.

— Я совсем мало чего говорил. Я говорил, что он очень нехорошо говорит английский и я ничего не понимаю. И еще я требовал посла и адвокат!

— Ну ты даешь, янки! Ну ты наглец!

— Наглец это хорошо или плохо?

— Это когда как. В данном случае нормально!

— Тогда я наглец!

— Больше ничего не спрашивали?

— Вроде ничего…

— Что значит вроде?

— Понимаете, мужики, там потом тот, который нам ноги смазывал, пришел. Ну в балахоне. Их доктор. И что-то такое выпить дал. И стал иголки втыкать.

— Под ногти?

— Нет. Не под ногти. В шею и уши

— Больно?

— Нет. Совсем не больно. Знаете, даже приятно. Вначале чуть жжет, потом тепло, а потом как будто два пузыря водки выпил. Без закуси. Голова кругом, в ушах звон, в глазах туман. И почему-то смеяться хочется…

— Yes. Да. Туман. И смешно. Как будто выпил. Два стакан виски.

— Он тоже пил… в смысле ему тоже вкалывали?

— Ему тоже.

— Так. И дальше что?

— А дальше ничего не помню. Дальше они, кажется, что-то спрашивали.

— А ты, кажется, отвечал?

— Может, и отвечал. Не помню. Хоть убей. Только знаете, представлялось, будто я перед батяней стою маленький, а он с ремнем и требует что-то рассказать. И я ему соврать боюсь…

— А тебе что представлялось?

— Yes. Father с подтяжкой.

— С подтяжками?

— Yes! С подтяжками.

— А ты переводил, что он отвечал? Когда ему иголки?

— Переводил.

— И что?

— Я не помню. Я тоже был с иголки. Я как туман…