Любовник смерти

— Не убивайте, господа налётчики. Я на вас не глядел, зажмурился сразу. А? Сделайте такое снисхождение, не лишайте жизни. Я человек семейный, православной веры. А?

Сало ему лениво:

— Не бось. Дрыгаться не будешь — пожалеем. — А Сеньке сказал. — Интересуешься? Ну сходи, побачь. Чего-то долго они.

Потом колидор был, длинный. По обе стороны двери в ряд. В ближнем конце Авось стоял, в дальнем Небось (или наоборот, Сенька ещё плохо умел братьев различать). Тоже со скрипками.

— Я поглядеть, — сказал Скорик. — Одним глазочком.

— Валяй, гляди, — белозубо улыбнулся Авось (а может, Небось).

Тут одна из дверей стала открываться. Он её ногой захлопнул и как гаркнет:

— Я те вылезу!

Из-за двери заголосили:

— Кто это там фулиганничает? Мне до клозету требуется!

Авось заржал:

— В портки пруди. А шуметь будешь — через дверь пальну.

— Господи святый, — ахнули за дверью. — Никак налёт. Я ничего, ребята, я тихонечко.

И засов скрежетнул.

Авось снова загыгыкал (все-таки это, наверно, Небось был — у того вечно рот до ушей). Показал Сеньке левольвертом на приоткрытую дверь посреди колидора — там, мол.

Скорик подошёл, заглянул внутрь.

Увидал двоих смуглых, узкоглазых, к стульям привязанных. Один был сильно старый, лет пятьдесят, с козлиной бородёнкой, в хороших клетчатых штанах, в шёлковой жилетке с золотой цепкой из кармашка. Надо думать, барышник. Другой молодой, без бороды и усов, в ситцевой рубахе навыпуск — не иначе приказчик.

Князь похаживал между связанными, помахивал кистенём.

Сенька пошире дверь открыл — а где Очко?

Тот чудным делом занимался: пером своим, из трости вынутым (шпага называется) полосовал перину на кровати. От этого из кровати пух летел, перья.

— Фантазии не хватает, — сказал Очко. — Куда же эти друзья степей могли портмоне припрятать?

Князь чихнул — видно, пушинка в нос попала.

— Ладно, Очко, не потей. — Остановился перед приказчиком, взял его левой рукой за волоса. — Сами расскажут. Как, желтомордый, побалакаешь? Или яблочка железного погрызёшь?

И помахал кистенём перед рожей приказчика (никакой не жёлтой, а белой-пребелой, будто мелом присыпанной).

Очко, наоборот, железкой махать перестал, сыпанул на ноготь порошку (марафет, сообразил Сенька) и запрокинул голову. Скорик поморщился — сейчас ещё пуще Князя расчихается, но Очко ничего, только зажмурился, а когда снова глаза открыл, они у него сделались мокрые и блестящие.

Калмык-приказчик облизнул губы, такие же белые, как рожа, и говорит:

— Не знаю я… Бадмай Кектеевич мне не сказывают.

— Так-так, — кивнул Князь. Волоса приказчиковы выпустил, к купчине повернулся. — Что, козья борода? На куски тебя резать или скажешь?

Барышник, похоже, был мужик тёртый. Сказал спокойно, без дрожи:

— Не дурак столько денег при себе держать. Нынче в рыночную контору ездил, в сейф заложил. Берите, что есть, и уходите. Часы вот золотые. И в бумажнике деньги есть. Вам хватит.

Князь оглянулся на Очка. Тот стоял, улыбался чему-то. Подтвердил:

— Верно. Есть на Конном рынке сейф, куда барышники на сохранение деньги кладут, чтоб не украли или чтоб самим не прогулять.

Сенька приметил, как купец с приказчиком переглянулись, и Бадмай этот глазами куда-то вниз повёл. Эге! У приказчика стул одной ножкой на половицу надавил, и приподнялась она одним краешком, торчит. Приказчик чуть подвинулся, половица на место и встала.

Бумажник, о котором барышник говорил, на столе лежал, раскрытый. Князь достал кредитки, пошуршал.

— Всю колоду из-за трех катек сгонял. От людей срам. У, змей косорылый.

Шагнул к купцу и хрясь ему кулаком по скуле. У того голова мотнулась, но не закричал, не заплакал — крепкий.

— Ладно, — сказал Князь, выдёргивая у барышника из карманы часы — золотые, хорошие. — Благодари своего калмыцкого бога, что мошну тебе уберёг. Идём, Очко.


И уж к двери двинулись, а тут Сенька башку просунул и скромно так:

— Дяденька Князь, дозвольте слово сказать.

— Ты чего здесь? — нахмурился Князь. — Шухер?

Сенька ему:

— Шухера никакого нет, а только хорошо бы вы вон там, под полом проверили, а?

И пальцем показал, где смотреть.

Купец дёрнулся, прохрипел что-то непонятное — надо думать, забранился на своём наречии. Князь же на Сеньку глянул, потом на пол. Двинул приказчику в ухо, вроде и несильно, но тот завалился вместе со стулом, захныкал.

Нагнулся Князь, пальцем подцепил половицу, вынул — под ней дырка в полу. Сунул руку.

— Ага, — говорит.

И достал лопатник большой, кожаный, а в нем хрустов — немеряно.

Князь их пальцем перебрал.

— Да тут три тыщи! — говорит. — Ай да шестой!

Скорику, конечно, лестно. Посмотрел на Очка: как тот, восхищается?

Только Очко Сенькой не восхищался и на лопатник не смотрел. Что-то с ним творилось, с Очком. Уже не улыбался и глаза стали не блестящие, а сонные.

— Я поверил… — медленно сказал Очко, и всё его лицо заколыхалось, будто волнами пошло. — Я им, иудам, поверил! В глаза смотрели! И лгали! Мне — лгали?!

— Да ладно тебе, не пыли, — махнул на него Князь, довольный находкой. — Тоже и у них свой интерес…

Очко двинулся с места, бормоча:

— Прощай, любезная калмычка… Твои глаза, конечно, узки, и плосок нос, и лоб широк, ты не лепечешь по-французски… — Хохотнул. — Узки-то узки…

И вдруг скакнул — точь-в-точь как давеча, когда Ёшку проколол — и шпагой своей лежащему приказчику прямо в глаз, сверху вниз. Сенька услышал треск (это сталь черепуху насквозь проткнула и в пол вошла), охнул, зажмурился. А когда снова поглядел, Очко шпагу уже выдернул и с интересом смотрел, как с клинка стекает что-то белое, вроде творога.

Приказчик бил по полу каблуками, разевал рот, но крику от него не было. На рожу ему Сенька взглянуть побоялся.

— Ты чё, сдурел?! — рявкнул Князь.

Очко ему в ответ, надрывно:

— Я не сдурел. Мне тошно, что правды нет на свете!

Чуть дёрнул кистью, в воздухе свистнуло, и шпага остриём, самым кончиком, чикнула купца по горлу. Отлетел клок отсечённой бороды, и сразу брызнула кровь — густо, как вода из пожарной кишки.

Сенька снова охнул, но глаза на этот раз закрыть не догадался. Видел, как купец рванулся со стула — да так, что ручные путы лопнули. Вскочил, а идти не может, ноги-то у него к стулу привязаны.

Жизнь выхлёстывала из барышника вишнёвыми струями, а он всё пытался удержать её ладонями, запихнуть обратно, только ничего у него не выходило — кровь текла сквозь пальцы, и рожа у калмыка стала такая бессмысленная, жуткая, что Скорик заорал в голос и бросился вон из страшной комнаты.





Как Сенька сидел в нужном шкапу




В разумение стал приходить только на Арбате, когда совсем задохся от бега. Как вылетел из гостиницы “Славянская”, не помнил, как по мосту бежал и потом через пустой Смоленский рынок — тоже.

Да и на Арбате ещё не в себе был. Бежать больше не мог, но сесть, передохнуть тоже не догадался. Семенил по тёмной улице, будто дед старый. Кряхтел, охал. И ещё оглядывался часто, всё мерещилось, что сзади калмык гонится со своим порванным горлом.

Получалось, что купца и приказчика он, Сенька, погубил. Его грех. Не захотел бы перед Князем отличиться, не указал бы на схрон, остались бы калмыки живы. А как было не указать? Или он, Скорик, не фартовый?

И сказал себе на это Сенька (это уже на Театральной площади было): какой ты к бесу фартовый, глиста ты паршивая, вот ты кто. Или, иначе сказать, брюхо у вас, Семён Трифоныч, больно хлипкое для настоящего мужчинского дела.

Стыдно стало, что сбежал — мочи нет. Идя по Маросейке, ругал себя за это всяко, корил, казнился, но как вспомнит про калмыков, ясно делалось: назад в колоду ему ходу нет. Князь с бойцами, может и простят — наврать можно, что живот прихватило или другое что, но себе-то не наврёшь. Деловой из Сеньки, как из коровы рысак.

Ох, срамота.

Ноги принесли Скорика на Яузский бульвар, пока ещё самому было невдомёк, для какой надобности.