Любовница поневоле

Доминик наступает на меня и расстегивает пряжку ремня, а я в замешательстве застываю. Потому что в голове не укладывается, что вервольф не шутит.

Но он не шутит.

И мне становится в сотню раз больнее.

— Я не согласна, — говорю я. — Я не хочу.

— А тебя кто-то спрашивает, Шарлин? — Его взгляд такой тяжестью ложится мне на плечи, что я едва давлю желание поежиться. — Вперед.

Он перехватывает меня за руку, разворачивает лицом к столу и заставляет нагнуться, а потом просто задирает юбку и стягивает белье. Гордость, а еще шок не позволяют мне начать кричать и вырываться. Да и зачем, если Доминик нрав? Я обещала выполнять условия нашей сделки.

Холодок бежит по обнаженным ногам и ягодицам, прежде чем на смену ему приходит жар ладоней вервольфа. Таких горячих, что я вздрагиваю. Сначала от этого, и во второй раз, когда он скользит пальцами между складок, грубо раздвигая их и находя чувствительный бугорок клитора. Теребя его и посылая по моему телу пока еще легкие волны возбуждения.

Я не знаю, откуда во мне берется это возбуждение, но оно берется. Имани я или нет? Я почти готова в это поверить, потому что ни одна нормальная, психически здоровая женщина не способна возбуждаться от этого, тем более этим наслаждаться.

Удовольствие бурлит во мне, нарастает с каждым прикосновением. Как бы мне этого ни хотелось, я откликаюсь на это движение, тянусь следом за ним. Но Доминик снова толкает меня вперед, впечатывая грудью в столешницу, и я кусаю внутреннюю часть щеки, чтобы не шипеть. Край бумаг врезается мне в подбородок, и я даже не могу повернуть голову, чтобы посмотреть на вервольфа.

Да и не хочу. Потому что просто отказываюсь верить, что этот жестокий мужчина умеет быть нежным.

Когда его пальцы скользят свободнее, я готова рычать от досады. Потому что меня потряхивает от возбуждения и потому что Доминик убирает ладонь. Правда, тут же входит в меня на всю длину. Я охаю, стараясь расслабиться и привыкнуть к ощущениям, но он не позволяет, сразу ускоряя ритм, врываясь в меня резкими толчками и доказывая, кто здесь хозяин жизни.

Кто здесь альфа.

Он берет меня жестко. Врезаясь в меня, будто настоящий зверь. До той грани, где наслаждение сплавляется с болью. Но боль в теле ничто по сравнению с той, которая разрастается в сердце. Мы кончаем одновременно: я со всхлипом, а Доминик с рычанием. Но это самое унизительное. То, что я вообще получила от этого удовольствие!

Как так можно?

Будто этого мало, слезы все-таки выходят из-под контроля, меня начинает трясти, а из моей груди вырываются рыдания. И за это я ненавижу себя сильнее, чем за полученное удовольствие. Удовольствие для тела, а не для души.

Доминик отстраняется, разворачивает меня к себе лицом и прижимает к сердцу. Точнее, там, где у нормальных людей сердце. Но он не человек, а зверь.

— Шарлин, — шепчет он, нежно стирая большими пальцами на моих щеках мокрые дорожки от слез. И эта нежность ударяет в меня сильнее, чем все случившееся.

— Не прикасайся ко мне! — рычу я. — Если это не очередное условие сделки, то не надо.

Мужчина в моих объятиях каменеет, застывает как волк перед прыжком. Его глаза загораются желтым, но он опускает руки и отступает в сторону, на этот раз освобождая мне муть.

А я одергиваю юбку и будто в тумане бросаюсь прочь из ненавистного кабинета.

Прочь-прочь-прочь.

Во мне все клокочет, и кажется, меня вот-вот вырвет. Тошнота настолько подкатила к горлу, что кажется, уже не кажется.

Я едва успеваю добежать до туалета, и меня выворачивает.



Ночь запоминается мне отрывками, когда я просыпаюсь от любого шороха и тут же соскальзываю в темноту. А утром чувствую себя разбитой. Раздавленной. Тем невыносимей открыть глаза и увидеть Доминика, застывшего возле окна.

Он стоит ко мне спиной, но, наверное, уже знает, что я проснулась. Чувствует, как я чувствую его напряжение. И едва давлю в себе инстинктивное желание отползти подальше и закопаться в одеяло: еще одного раунда возвращения долга я не выдержу.

Только не сейчас.

— Я разрываю наш договор, Шарлин.

Я вздрагиваю от его голоса и готова спорить на что угодно, что ослышалась. Но Доминик поворачивается и повторяет, глядя мне в глаза:

— Больше никаких сделок.

Если он рассчитывал, что я стану прыгать до потолка, то просчитался. Не прыгается.

— Ты не можешь этого сделать, — выдыхаю. Мой голос хриплый и надтреснутый, все-таки сказалась вчерашняя беготня по улице. Но мне сейчас не до того, как я звучу или выгляжу. Я сажусь, прикрываясь одеялом. — Ты обещал защищать меня и моих близких.

— И я сдержу свое обещание. Я увеличу количество вервольфов, что присматривают за тобой и твоими родителями. Это вынужденные меры, пока я не разберусь с Кампалой и Хантером Бичэмом. И я сделаю это в максимально короткие сроки. Но тебя я освобождаю от любых обязательств передо мной.

Я сжимаю край одеяла до хруста в костяшках.

Мне должно стать легче. Я должна почувствовать себя свободной!

Но я не чувствую ничего, кроме тупой, ноющей боли в груди.

В этом мужчине, жестком и холодном, нет ни капельки от того, который бегал со мной на безлюдном пляже, с которым мы смеялись в баре и с которым вместе засыпали в домике, затерявшемся в заснеженном лесу.


— Это так благородно, что меня сейчас стошнит!

Меня действительно тошнит от той горечи, что поднимается внутри. Зато ледяная маска Доминика трескается, он яростно сверкает глазами и так сжимает челюсти, что на лице играют желваки. Но когда отвечает, его голос звучит ровно.

— Благородство — это точно не про меня. Эта сделка изначально была ошибкой, прошлая ночь тому доказательство.

От воспоминаний во мне вспыхивает гнев, и я смотрю ему прямо в глаза.

— Раньше наша сделка тебя не смущала. Дело во мне? Или в Хантере? В том, что я села к нему в машину?

Я силюсь понять, что изменилось, но не могу. Вот этого нового, далекого и холодного Доминика понять не получается.

— Нет, Шарлин, дело во мне. Рядом с тобой я становлюсь зверем гораздо больше, чем есть на самом деле. А для альфы это недопустимо.

Его слова ударяют в меня сильнее, чем мне хотелось, но я отворачиваюсь и принимаюсь рассматривать жалюзи и торшер, смотрю куда угодно, только не на Доминика. А вот он смотрит на меня: я чувствую это всей кожей. Долго, будто старается что-то прочитать на моем лице.

— Оуэн отвезет тебя на работу, — бросает он, а затем просто выходит из комнаты. Хотя ничего простого в этом точно нет.

Я дрожащими пальцами отбрасываю одеяло и сползаю с кровати. Меня слегка штормит, но я сжимаю зубы и приказываю себе собраться. В том числе буквально. Я влезаю в первые попавшиеся джинсы, натягиваю свитер и кроссовки и спускаюсь в холл с надеждой, что не встречу по пути Доминика.

Впрочем, я никого не встречаю. Кроме Оуэна, ждущего меня возле входа.

Ради него я даже вымучиваю улыбку, хотя вервольф не улыбается в ответ. Понятно, тоже считает меня предательницей. Ну и пусть!

— Как ты? — интересуюсь я.

— Нормально.

— А как тот парень?.. Который охранял мою машину.

Я хочу и не хочу об этом спрашивать, потому что помню кровь на бетоне.

— Артур в больнице, но с ним все будет в порядке.

— Я рада, — признаюсь искренне. — А Венера?

— Она уехала раньше, чем все началось.

Ну хоть что-то хорошее.

Больше мы не разговариваем, потому что, стоит Оуэну выехать на шоссе, меня снова начинает мутить. Аккурат до самого магазина, где я тут же закрываюсь в туалете. И только спустя какое-то время выползаю оттуда зелененького цвета.

— Чарли, ты уже завтракала? — кажется, издевается надо мной выспавшаяся и бодрая Рэбел.

— Нет и не собираюсь! И не упоминай при мне еду, пожалуйста. Не представляю, чем я могла вчера отравиться.

— Да, выглядишь ты неважно.

— Спасибо.

— Как есть. Может, кофе?

Рэбел делает глоток из кружки, любимый аромат долетает до моего носа, и… Я срываюсь с места, чтобы снова вернуться к белому другу.

Прихожу в себя только на осторожный стук.

— Подруга, — тихо спрашивает помощница, — я, конечно, не спец, но родила двоих. В общем, как давно у тебя были регулы?

— Что? Нет, это не то, что ты подумала…

Я осеклась, стараясь вспомнить, когда в последний раз у меня была менструация. И выходило, что у меня задержка. На неделю.

Меня даже мутить перестало от такого открытия.

Я быстро помыла руки, ополоснула лицо и вышла к Рэбел.

— Ты же знаешь, что это невозможно.

Я говорю это не для нее, а для себя, но подруга виновато улыбается.

— Ты права. Глупость сказала. Я все время забываю про то, что вервольфы — не обычные мужчины. Так в каком ресторанчике ты вчера была? Скажи название, чтобы я никогда туда не заходила…

Рэбел говорит что-то еще, но все ее слова благополучно пролетают мимо моих ушей. Их перекрывают другие, бегущей строкой, о том, что это я сама могу быть очень необычной. Настолько необычной, что…

Имани.