Любовь, жизнь и далее по списку

– Эбби, ты же помнишь о возрастном ограничении? Кроме того, у меня и так предостаточно заявок. – Он открыл ящик стола и достал пачку бумаг. Хотел звучать убедительнее, наверное.

– Я тоже хотела бы предложить свою кандидатуру.

– Только совершеннолетние участники. – Он опустил палец на случайную сточку в документе.

Значит, пришло время моей тщательно отрепетированной речи.

– Сэр, по-моему, искусство не знает возрастных ограничений. Микеланджело было шестнадцать, когда он создал «Мадонну у лестницы». Пикассо приняли в именитую школу в возрасте четырнадцати лет. А Сальвадор Дали впервые представил работы на публичной выставке в свои пятнадцать. И я не пытаюсь поставить себя в ряд с такими дарованиями, просто хочу сказать, что способности – не возраст, а значит, не должны быть критерием отбора.

– Вижу, ты работаешь над домашним заданием.

Я придвинула портфолио поближе к нему.

– Я всего лишь прошу дать мне шанс.

Он тяжело вздохнул, но потянулся за альбомом. Я тоже вздохнула, но с облегчением, и присела напротив. Самое сложное позади. Мое искусство говорит само за себя. Он начал неторопливо листать страницы. Многие работы в портфолио я увеличила до формата десять на двадцать дюймов[7], и мистер Уоллес не отказывал себе в удовольствии рассмотреть все детали. Прошла примерно вечность, прежде чем он перевернул последнюю страницу и снова обратил глаза ко мне.

Я расцвела улыбкой победителя.

– Эбби, твои работы подойдут идеально, но не раньше, чем ты будешь соответствовать возрастным требованиям. Уже следующим летом, верно?

– Подождите… Что?

– Следующим летом тебе уже будет восемнадцать, так? – Он похлопал по закрытой папке. – Тогда и буду ждать от тебя новых работ.

Улыбаться мне больше не хотелось.

– Так. Но в чем дело? Я видела работы, которые вы принимаете на выставки любительского искусства. Мои ничем им не уступают. Вас правда останавливает только мой возраст?

– Нет, не только.

– Тогда что?

– Наши залы не безразмерные. За весь год это моя единственная возможность привлечь инвестиции, и я не могу позволить себе терять на продажах. Иначе это место долго не протянет. И я не могу проводить такие выставки, когда мне вздумается. Мы ведь музей, а не галерея.

Сиденье было жестким, и я пересела ближе к краю.

– Но если я продам одну из одобренных вами работ? Вы же останетесь в выигрыше?

– Ты не продашь. – В ответ он подтолкнул портфолио так, что оно скользнуло по столу и прямо ко мне.

– Почему нет?

– Потому что сейчас ты не готова. Твои работы недостаточно хороши.

Отказ был подобен удару в живот. Пока я старалась снова научиться дышать, он продолжил:

– У меня есть все основания полагать, что через год они дотянут до нужного уровня. Но не сейчас.

– Что вы имеете в виду? Чего им не хватает?

– Опыта… Души, – сказал мистер Уоллес, не отрывая взгляда от альбома.

– Души?

– Технически они отличные, но напоминают копии. Я хочу чувствовать что-нибудь, глядя на эти работы. Тебе не хватает мастерства, и это как раз понятно. Ты молодая, у тебя нет богатого жизненного опыта, который можно было бы отразить в творчестве. Но это дело наживное. Сейчас как художник ты там, где и должна быть, и движешься ты в верном направлении. Не останавливайся и добьешься того, чего хочешь.

Я механически кивнула. Слышать эти слова было тяжело, особенно после того, как годами мои учителя рисования, родители, дедушка – все – говорили о моем выдающемся таланте. Я встала и взяла портфолио под мышку.

– Мне жаль, – сказал он мне в спину.

Я направилась к черному выходу – не хотелось встретить Ральфа и объяснять, что это у меня в руках и зачем мне такая огромная папка.

Сейчас во внутреннем дворике музея проходила выставка, посвященная переработке мусора: умельцы превращали отходы в искусство. Я обогнула дерево с ветками из фасонного железа и листвой из зеленого стекла, два старых велосипеда, сплавленных между собой и балансирующих теперь на одном колесе, бросая вызов гравитации. Потом мое внимание привлек ржавый капот «Фольксвагена Битл». На округлой его части виднелось кривенькое сердечко. Я даже замедлилась, чтобы рассмотреть его.

Это все были экспонаты передвижной выставки, которые остановились в нашей гавани искусства на две недели. Уже скоро мы уложим все в деревянные ящики, заполненные опилками, и переправим их вверх по побережью, где они найдут пристанище в Пизмо-Бич, или Санта-Крус, или в каком-нибудь другом сообществе вроде нашего. Я провела еще какое-то время, изучая работы. Я ценила разное искусство, правда. Но сейчас этот ржавый капот с унылым выцарапанным сердцем выглядел нелепо. Мистер Уоллес допустил к выставке эти произведения, но отверг мои? Неужели они действительно настолько лучше моих картин? Может быть, я все-таки не имела ни малейшего представления о настоящем искусстве. И, может быть, мне нечего было предложить этому миру.





Четыре





– Кому-нибудь попадалась на глаза моя клиновидная кисточка? – крикнула я с лестничного пролета.

Вообще-то мне крупно повезло. Родители всегда поощряли мое творчество и оборудовали одну из пустых спален под художественную студию. У меня было лучшее в доме освещение, разные рамки и полотна, а комод буквально ломился от красок и кистей.

Мама вошла ко мне с пропажей в руке.

– Нашла в баночке под раковиной.

– Спасибо.

На вопросы о выставке я отвечала, что мистер Уоллес рассмотрит мою кандидатуру. И опускала конец предложения – в следующем году. Я притворялась, что его и не было, и собиралась продолжать свою игру в своеобразные «прятки». Я могла прожить и без этой выставки. Существуют и другие, на которых я могу показать свои работы. Прямо сейчас ничего не приходит на ум, но они точно есть.

– Что ты рисуешь? Потрясающе… – Она присмотрелась к плакату на мольберте. – Или не очень потрясающе.

– По-моему, плакат получается очень даже клевым.

– Зачем каждый раз рисовать Куперу новый плакат? Забыла о том, что такое вторичное использование?

– В том-то и прелесть, мам. Я повторно использую старый плакат, всего лишь наслаиваю рисунки.

– Хорошо, плакат и правда клевый, – признала она. – Но краска. Ты расходуешь так много краски.

На уже готовый оранжевый фон я наносила мазки всевозможных оттенков голубого – они отвечали за динамику, и поверх этого хоровода красок легли воодушевляющие слова.

Мама и не заметила, как я забрала у нее кисточку.

– Понимаешь, мама, художнику нужна свобода творчества.

Она прошла к окну и открыла его:

– Я думала, мы обсудили проветривание. Не забывай впускать свежий воздух, когда рисуешь здесь. Испарения вредят твоим легким.

– Не чувствую никаких испарений.

– Ты просто принюхалась.

– Мамуль, веками художники писали, не имея хороших систем вентиляции.

– И, наверное, все они умерли от рака легких.

Иногда спорить с ней было бесполезно.

– Договорились, открою окно. Но тогда я рискую получить переохлаждение.

Она похлопала меня по спине и глянула на часы:

– Я думала, что гонки начинаются в два.

– Так и есть. Подожди, который час?

– Без пятнадцати.

– Что? Черт. – Я довела черным последние слова и сняла плакат с мольберта. – У тебя же нет серьезных планов на вечер? Можно взять машину?

Мама предпочла пропустить сарказм мимо ушей и вместо этого слегка подтолкнула меня к выходу.

– Напиши мне, как только доберешься. И когда будешь возвращаться.

– Может, сойдемся на том, что я напишу в случае какого-то непредвиденного обстоятельства?

Она смерила меня взглядом.

– Ладно, я отправлю сообщение.

– Спасибо.

– Приберусь, как только вернусь, – бросила я через плечо, вылетая из комнаты.

– Солнцезащитный крем! – прокричала мама мне вслед.

Я притормозила, зарулила на кухню, сделала пит-стоп у ящика, схватила одну из двадцати баночек солнцезащитного крема и вышла из дома.

Надеясь, что по дороге полотно успеет досохнуть, я бережно разложила его по дну кузова и залезла в машину.