Любовь длинною в жизнь
Часть 7 из 34 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Я зарабатываю гроши. Когда умерла моя мать, я был полностью шокирован тем фактом, что она оставила мне кругленькую сумму. Очень кругленькую сумму. Без этих денег я бы никогда не смог себе позволить жить такой жизнью, которой живу сейчас. Зарплата фотографа довольно-таки скудная, даже если он возглавляет верхушку пищевой цепи. Если, конечно, вы не Энсель Адамс или Дэвид Бейли, тогда вы можете точно забыть о том, чтобы зарабатывать шестизначные сумы в качестве гонорара. Даже пятизначные были бы впечатляющим явлением (прим. пер.: Энсел Истон Адамс — американский фотограф, наиболее известный своими чёрно-белыми снимками американского Запада. Дэвид Бейли — английский фэшн- и портретный фотограф. Родился в 1938 году. Как это ни удивительно, но фотографии он обучился самостоятельно и является самым настоящим самоучкой).
— Я куплю тебе, — говорю я, улыбаясь. — Ты знаешь меня.
— Ага. Знаю. И это-то и беспокоит меня.
Я толкаю его в плечо, строя жалостливое лицо.
— Черт бы тебя побрал, мужик. Давай же, обними меня. Ты знаешь, как я этого хочу.
Шейн не может долго злиться на меня. Конечно, он мог бы попытаться, но как только мы оказываемся лицом к лицу, ему никогда не удается держаться больше пяти минут, и это максимум. Он издает стон, раскрывает руки, устало закатывая глаза, когда я делаю шаг вперед и обнимаю его, похлопывая его по спине.
— От тебя пахнет скипидаром, Шейн.
— А от тебя воняет женскими духами. Что ты делал? Купался в них?
— Это не женские духи. Это очень дорогой, мужской парфюм. Надпись на флаконе гласит «homme» и все такое (прим. пер.: «homme» с фр. — «мужчина», поэтому в надписях на парфюме обозначает, что парфюм мужской).
— Ты пользовался этим дерьмом в старшей школе, и тебя били за это.
Шейн пытается отстраниться — удивлен, что он не сделал этого еще раньше, — но я крепко держу его.
— Ты еще не простил меня?
— Нет. Отвали от меня, мужик.
— Нет, пока ты не простишь меня.
Он толкает меня локтем в бок.
— И я думал, что ты взрослый мужчина около тридцати, а выясняется, что ты двенадцатилетняя девчонка. Чувствую себя сейчас обманутым, Кросс. Ты, должно быть, тоже.
— Скажи это. Скажи, и я отвалю.
— Арррггхх. Ладно, ладно! Я прощаю тебя! Не должен, но прощаю. Тина напинает твои яйца, если увидит тебя в городе, мужик. Я надеюсь, ты все еще быстро бегаешь, потому что она не такая снисходительная, как я.
Я выпускаю Шейна из объятий, похлопывая по спине.
— Я знаю, знаю. У меня до сих пор остался шрам на память с того времени, когда она бросила в меня гелевым святильником в девятом классе. — Тина и Шейн, кажется, были вместе всегда. Я не могу даже припомнить время, когда они не были парой. Она постоянно злилась на меня на протяжении всех старших классов школы за то, что я сбивал Шейна с истинного пути. Однажды он настолько напился, что его переклинило, и ей пришлось покинуть свой симфонический концерт, чтобы пойти и забрать его, прежде чем его родители не проехали мимо и не заметили его вырубившимся на обочине Мейн Стрит с джинсами, спущенными до лодыжек. Я помог ей занести его вовнутрь к нему домой и поднять по лестнице, чтобы довести до кровати, и вот именно тогда она обиженно схватила гелевый светильник и бросила его мне в голову. Слава богу, промахнулась, но разбитое стекло засыпало меня осколками, после чего осталось пару шрамов, которые сохранились у меня и по настоящий момент.
Шейн поднимает коробку, стоящую рядом с прилавком, и кивком указывает на заднюю часть магазина, говоря мне тем самым, что мне следует идти за ним. Когда мы направляемся в дальнюю часть магазина, я с удовольствием ударяюсь в воспоминания — воспоминания о долгом, потном, жарком лете, когда я работал здесь с Шейном, чтобы заработать немного денег на новые линзы и «мыльницу». Запах, царящий в магазине, отправляет меня прямиком в то время, когда я поднимался в пять утра и махал топором, приходя домой около восьми вечера, находя мою мать на полу в ванной, без единого человека рядом, чтобы он мог оказать ей помощь.
И бесконечные дни с Корали.
Лето с Коралли было всегда наполнено таким огромным количеством магии и красоты, но в то же время боли и страха.
— Ты уже видел ее? — интересуется Шейн, ставя коробку на пол у своих ног с глухим звуком. Он показывает на свежесрубленные сосны, и я стягиваю футболку, легко принимаясь за привычное дело многолетней давности. Поднимая, отмеряя, распиливая, складывая. И так снова и снова.
— Видел кого? — Я делаю вид, будто ничего не понимаю. Мне нравится думать о себе, как о непредсказуемом человеке. В Нью-Йорке женщины, которых я трахаю, думают обо мне, без сомнения, как о загадочном и странном мужчине, но, к сожалению, это не сработает в Порт-Рояле и с Шейном. Шейн знает, как читать меня так же, как он вычисляет удачные и не удачные ставки на ипподроме. Он долбанный, мать его, профессионал.
Он смотрит на меня таким взглядом, который грозит мне расправой.
— Ты жалок, — говорит он мне.
— Нет. Нет, я не видел ее. Еще не видел.
— И? — Он подает мне пару бревен, и я беру их.
— И я… думаю над этим. Пока еще не знаю. — Не знаю, где увижу ее. Не имею понятия, что скажу ей. Возможно, удрать, поджавши хвост, было бы лучшей или худшей идеей? — Это зависит от многих факторов. — Распиливаю кусок полена на две части, удерживая его вместе, чтобы убедиться, что они одинаковые, и затем складываю их в огромную кучу около двойной двери, ведущей на склад. Шейн таращится на меня, будто я инопланетянин, когда я оборачиваюсь и резко бросаю ему:
— Что?
— У тебя было долбанных десять лет, чтобы разобраться с этим накопившимся дерьмом, Кросс. Ты уже должен знать, что да как к настоящему моменту. Ты был влюблен в нее тогда. И ты влюблен в нее до сих пор. Все просто.
Я терпеть не могу это слово. Оно вызывает у меня долбанный зуд.
— Я уже сказал, что не все так просто. Ты знаешь, что она чувствует по отношению ко мне. Не смогу просто встретиться с ней и дать ей пять, спросить, как дела, и все будет забыто и прощено.
— Я знаю одно: что она чувствовала к тебе двенадцать лет назад, — говорит Шейн. — Ну и да, она зла на тебя. Но Корали все еще любит тебя. Ты не можешь просто отключить это дерьмо. Тебе никогда не следовало позволять ей уехать.
Я кручу в руках кусок полена, жестко сжимая зубы. Я не злюсь на множество вещей, но положение дел с Корали... Только эта ситуация заставляет мою кровь закипать. Шейн — друг, замечательный, суперский, нереальный, который мирится с моим дерьмом на протяжении долгого времени, больше чем ему следовало бы, но он даже не представляет, о чем сейчас говорит. Я хочу наорать на него и спустить всех собак, но как уже сказал: он и так терпит множество дерьма с моей стороны. Мне нужно прикусить язык. Позади меня Шейн вздыхает.
— Хорошо. Я вижу по твоему молчанию, что ты хочешь обрушить на меня новый уровень своей ублюдочности, но разве ты не думал об этом, Кал? Разве ты не представлял, как твоя жизнь могла сложиться прямо сейчас, если бы ты не бросил ее ту ночь?
— Конечно, думал.
— Ииииии? Разве это не стоит того, чтобы сражаться?
Я молчу, думая о том, сколько бы мне пришлось бороться, чтобы вернуть ее обратно. Это было просто ужасно. Это было бы жестоко. Мне бы пришлось ползать на коленях, извиняться, пока у меня больше бы не осталось, чем дышать. Мне бы пришлось проглотить свою гордость и молить. В конце концов, она бы изменила свое мнение. Корали бы осталась. Шейн не знает ничего о том, что прошло в тот вечер. И он даже не представляет, как тяжело это было бы для нас, если бы Корали решила остаться в Порт-Рояле. Это бы не предвещало никакого «долго и счастливо» или счастливых улыбок, это точно.
Я делаю глубокий вздох, отбрасывая в сторону еще больше дров.
— Ничего нельзя было сделать, мужик. Все произошло так, как должно было. Я облажался, и она уехала. Конец.
Шейн не говорит ни слова, но я уверен, что он не согласен со мной. Мы продолжаем работать в тишине, и спустя пару минут он начинает насвистывать мелодию. Это предложение мира, которое исходит от него, в каком-то роде извинение. Песня Journey «Don’t Stop Believing», песня, которая звучала из динамиков нашей машины, которую мы пели на пределе своих легких, куда бы мы ни ехали. Он насвистывает первый куплет и припев, прежде чем я сдаюсь и присоединяюсь к нему.
В конце концов наше насвистывание переходит в пение, и теперь мы поем песню вместе, выкрикивая строчки последнего куплета, и делаем вид, будто играем на воображаемой гитаре без каких-либо причин на то. Как только мы достигаем концовки песни, Шейн бросает в меня моей футболкой, смеясь.
— Оденься, придурок. Меня уже тошнит от твоих кубиков пресса, которые выглядят, как на стиральной доске. Как вообще фотограф может выглядеть подобным образом?
— Это называется тренировка, мой друг. Тебе нужно как-нибудь попробовать.
— Я валю лес и строю всякое дерьмо каждый божий день. Я должен быть мускулистым, если судить по твоим словам.
Я издаю стон, признавая его правоту.
— Может, тебе тогда следует прекратить есть двойные чизбургеры во время каждого приема пищи. И заменить упаковку пива, которую ты выпиваешь каждый вечер на воду, это было бы несомненно умным решением.
Шейн закатывает глаза.
— Я теперь женатый человек, тебе не кажется это уже достаточным наказанием для меня?
Я киваю, смеясь, и надеваю футболку.
— Ага, ну что ж, тогда тебе просто придется смириться с долбанной «кегой», которую ты везде за собой таскаешь, дружище. Дай мне знать, если захочешь как-нибудь выйти на пробежку, я буду бежать медленнее для тебя.
Шейн издает гортанный рык, качая головой.
— Как скажешь, чувак. А как насчет такого? Я пойду с тобой на пробежку, если ты разберешься со всем дерьмом с Корали. — Он подмигивает мне, делая пальцы на манер пистолета и выстреливая ими в мою голову. — Думаю, я даже не буду спешить и куплю себе новые кроссовки, м?
Глава 6
Корали
Формальная процедура.
Настоящее
Бен оставил мне три сообщения на телефоне с того времени, как я приехала в Порт-Роял. Продолжаю смотреть на мигающую кнопку в верхнем правом углу экрана телефона, чувствуя себя с каждой проходящей секундой все хуже и хуже. На протяжении последних пары лет, Бен постоянно поддерживал меня. Можно так сказать. Он воодушевлял меня, как только мог. Но Бен относится к серьезным парням, поэтому не знает, каким образом обсуждать эмоции или чувства. Я встретила его после того, как вылечилась от пищевого расстройства, и мой лечащий врач сказал, что должен знать, насколько уязвимой я себя чувствую. Бен не был хорош в том, чтобы слушать, когда я запиналась, в попытках рассказать то, что случилось со мной в доме моего отца. Я не смогла рассказать ему всего, даже близко о том, что произошло, но в тоже время поведала ему достаточно. Он был неловким, злым и молчаливым касательно того, что я рассказала ему... а потом просто… ничего. Он притворился, будто я никогда ничего не говорила об этом. На тот момент, я была рада, если Бен притворяется, что вроде как ничего не произошло, значит, я тоже могу жить дальше, делая вид, что все в порядке.
Он даже не поднял вопрос, как это повлияет на мое психическое состояние, если я вновь вернусь домой, потому как это обычные вопросы, которые люди в отношениях спрашивают друг у друга. С того момента, как я пересекла границы Порт-Рояла, не могла думать о нем без ощущения тяжелого бремени в груди. Не чувствовала себя таким образом в ЛА. Прекрасно знала, что как только ощущения вновь настигнут меня, я опять не смогу нормально дышать, и с того самого момента копаюсь в своем разуме, в попытке найти ответ на вопрос: «как я себя чувствую». Было непросто понять, что совершенно ничего не чувствую, и это только сильнее сдавило мою грудь. Поэтому я не слушала сообщения Бена.
Уверена, что к настоящему моменту он начал уже немного волноваться. Я сказала ему, что поговорю с ним, как только заселюсь в отель, но вместо этого начисто опустошила весь мини бар и заснула в ванной, полной ледяной воды. Я проснулась, дрожа всем телом и почти синяя от переохлаждения в час ночи, и затем провела весь следующий час в попытке отогреться.
Я чертовски облажалась. Естественно, быть лузером никогда для меня не было в приоритете, хотя всегда было это известно, когда я была дома с Беном. Мне казалось, это ужасно антисоциально: чрезмерно напиваться, смотреть порно и заставлять себя блевать в ванной в случайное время в течение недели. Я вела себя хорошо на протяжении последней пары лет, даже не осознавая, насколько сильно я старалась.
Теперь, когда нахожусь сама по себе, мне кажется это не так и неразумно вести себя подобным образом. Мне кажется, что это мое постоянное состояние, и каждая часть меня хочет вернуться к этому.
Я присаживаюсь прямее, стараясь опустить материал юбки-карандаш на бедрах чуть ниже по ногам, чтобы сделать ее каким-то образом длиннее, в то время как жду Эзру Менделя. Если бы это зависело от меня, я бы лучше предпочла сначала встретиться с Джоном Бикердейлом, директором похоронного бюро, который занимался похоронами моего отца, но в этом не было особого смысла. До тех пор, пока я не побеседую с юристом отца, мне не известно, был ли у него составлен финансовый план на момент смерти. Поэтому глупо для меня выкидывать на ветер тысячи долларов за гроб и на гонорар распорядителю похорон, если у него имелись какие-то распоряжения на этот случай. Поэтому, вот она я. Покрывающаяся потом. Страдающая от похмелья. Чувствую себя так, словно солнце собирается сжечь землю, и у меня нет способа избежать своей участи.
Эзра наконец проходит в свой тесный офис, в котором я сижу уже на протяжении последних пятнадцати минут, с бумажным кофейным стаканчиком в одной руке и копией «Нью-Йорк таймс» в другой. Время от времени Эзра навещал моего отца у него дома. Полагаю, если это вообще возможно — быть друзьями с моим отцом, значит им был Эзра, а также он приносил сдобные вкусности, которые пекла его жена. Мой отец выбрасывал их в тот же момент в мусорное ведро, как только мужчина покидал наш дом. Он сильно постарел с последнего раза, когда я его видела, хотя все также носил крошечные тишейды, и у него были все такие же жесткие кудрявые волосы, большая часть которых в данный момент были белыми, вместо того, чтобы быть со стальным налетом седины, какими я их помню (прим. пер.: тишейды — круглые очки в проволочной оправе).
— Корали. Так рад видеть тебя. Естественно, было бы намного лучше видеть тебя при менее печальных обстоятельствах.
Я отмахиваюсь от проявления его сантиментов.
— Все в порядке. Нам нужно сделать это. — Он, как и все остальные в Порт-Рояле, должно быть точно знает, что именно я думаю о моем отце. Что между нами не было ни крупицы любви. Он же не настолько глуп, чтобы думать хоть на долю секунды, что я горюю по этому старику. Эзра отвечает мне механическим кивком, немного кривя губы.
— Конечно, конечно. Ну, как бы то ни было, все равно приятно видеть тебя вновь. Ты стала привлекательной молодой женщиной.
— Я куплю тебе, — говорю я, улыбаясь. — Ты знаешь меня.
— Ага. Знаю. И это-то и беспокоит меня.
Я толкаю его в плечо, строя жалостливое лицо.
— Черт бы тебя побрал, мужик. Давай же, обними меня. Ты знаешь, как я этого хочу.
Шейн не может долго злиться на меня. Конечно, он мог бы попытаться, но как только мы оказываемся лицом к лицу, ему никогда не удается держаться больше пяти минут, и это максимум. Он издает стон, раскрывает руки, устало закатывая глаза, когда я делаю шаг вперед и обнимаю его, похлопывая его по спине.
— От тебя пахнет скипидаром, Шейн.
— А от тебя воняет женскими духами. Что ты делал? Купался в них?
— Это не женские духи. Это очень дорогой, мужской парфюм. Надпись на флаконе гласит «homme» и все такое (прим. пер.: «homme» с фр. — «мужчина», поэтому в надписях на парфюме обозначает, что парфюм мужской).
— Ты пользовался этим дерьмом в старшей школе, и тебя били за это.
Шейн пытается отстраниться — удивлен, что он не сделал этого еще раньше, — но я крепко держу его.
— Ты еще не простил меня?
— Нет. Отвали от меня, мужик.
— Нет, пока ты не простишь меня.
Он толкает меня локтем в бок.
— И я думал, что ты взрослый мужчина около тридцати, а выясняется, что ты двенадцатилетняя девчонка. Чувствую себя сейчас обманутым, Кросс. Ты, должно быть, тоже.
— Скажи это. Скажи, и я отвалю.
— Арррггхх. Ладно, ладно! Я прощаю тебя! Не должен, но прощаю. Тина напинает твои яйца, если увидит тебя в городе, мужик. Я надеюсь, ты все еще быстро бегаешь, потому что она не такая снисходительная, как я.
Я выпускаю Шейна из объятий, похлопывая по спине.
— Я знаю, знаю. У меня до сих пор остался шрам на память с того времени, когда она бросила в меня гелевым святильником в девятом классе. — Тина и Шейн, кажется, были вместе всегда. Я не могу даже припомнить время, когда они не были парой. Она постоянно злилась на меня на протяжении всех старших классов школы за то, что я сбивал Шейна с истинного пути. Однажды он настолько напился, что его переклинило, и ей пришлось покинуть свой симфонический концерт, чтобы пойти и забрать его, прежде чем его родители не проехали мимо и не заметили его вырубившимся на обочине Мейн Стрит с джинсами, спущенными до лодыжек. Я помог ей занести его вовнутрь к нему домой и поднять по лестнице, чтобы довести до кровати, и вот именно тогда она обиженно схватила гелевый светильник и бросила его мне в голову. Слава богу, промахнулась, но разбитое стекло засыпало меня осколками, после чего осталось пару шрамов, которые сохранились у меня и по настоящий момент.
Шейн поднимает коробку, стоящую рядом с прилавком, и кивком указывает на заднюю часть магазина, говоря мне тем самым, что мне следует идти за ним. Когда мы направляемся в дальнюю часть магазина, я с удовольствием ударяюсь в воспоминания — воспоминания о долгом, потном, жарком лете, когда я работал здесь с Шейном, чтобы заработать немного денег на новые линзы и «мыльницу». Запах, царящий в магазине, отправляет меня прямиком в то время, когда я поднимался в пять утра и махал топором, приходя домой около восьми вечера, находя мою мать на полу в ванной, без единого человека рядом, чтобы он мог оказать ей помощь.
И бесконечные дни с Корали.
Лето с Коралли было всегда наполнено таким огромным количеством магии и красоты, но в то же время боли и страха.
— Ты уже видел ее? — интересуется Шейн, ставя коробку на пол у своих ног с глухим звуком. Он показывает на свежесрубленные сосны, и я стягиваю футболку, легко принимаясь за привычное дело многолетней давности. Поднимая, отмеряя, распиливая, складывая. И так снова и снова.
— Видел кого? — Я делаю вид, будто ничего не понимаю. Мне нравится думать о себе, как о непредсказуемом человеке. В Нью-Йорке женщины, которых я трахаю, думают обо мне, без сомнения, как о загадочном и странном мужчине, но, к сожалению, это не сработает в Порт-Рояле и с Шейном. Шейн знает, как читать меня так же, как он вычисляет удачные и не удачные ставки на ипподроме. Он долбанный, мать его, профессионал.
Он смотрит на меня таким взглядом, который грозит мне расправой.
— Ты жалок, — говорит он мне.
— Нет. Нет, я не видел ее. Еще не видел.
— И? — Он подает мне пару бревен, и я беру их.
— И я… думаю над этим. Пока еще не знаю. — Не знаю, где увижу ее. Не имею понятия, что скажу ей. Возможно, удрать, поджавши хвост, было бы лучшей или худшей идеей? — Это зависит от многих факторов. — Распиливаю кусок полена на две части, удерживая его вместе, чтобы убедиться, что они одинаковые, и затем складываю их в огромную кучу около двойной двери, ведущей на склад. Шейн таращится на меня, будто я инопланетянин, когда я оборачиваюсь и резко бросаю ему:
— Что?
— У тебя было долбанных десять лет, чтобы разобраться с этим накопившимся дерьмом, Кросс. Ты уже должен знать, что да как к настоящему моменту. Ты был влюблен в нее тогда. И ты влюблен в нее до сих пор. Все просто.
Я терпеть не могу это слово. Оно вызывает у меня долбанный зуд.
— Я уже сказал, что не все так просто. Ты знаешь, что она чувствует по отношению ко мне. Не смогу просто встретиться с ней и дать ей пять, спросить, как дела, и все будет забыто и прощено.
— Я знаю одно: что она чувствовала к тебе двенадцать лет назад, — говорит Шейн. — Ну и да, она зла на тебя. Но Корали все еще любит тебя. Ты не можешь просто отключить это дерьмо. Тебе никогда не следовало позволять ей уехать.
Я кручу в руках кусок полена, жестко сжимая зубы. Я не злюсь на множество вещей, но положение дел с Корали... Только эта ситуация заставляет мою кровь закипать. Шейн — друг, замечательный, суперский, нереальный, который мирится с моим дерьмом на протяжении долгого времени, больше чем ему следовало бы, но он даже не представляет, о чем сейчас говорит. Я хочу наорать на него и спустить всех собак, но как уже сказал: он и так терпит множество дерьма с моей стороны. Мне нужно прикусить язык. Позади меня Шейн вздыхает.
— Хорошо. Я вижу по твоему молчанию, что ты хочешь обрушить на меня новый уровень своей ублюдочности, но разве ты не думал об этом, Кал? Разве ты не представлял, как твоя жизнь могла сложиться прямо сейчас, если бы ты не бросил ее ту ночь?
— Конечно, думал.
— Ииииии? Разве это не стоит того, чтобы сражаться?
Я молчу, думая о том, сколько бы мне пришлось бороться, чтобы вернуть ее обратно. Это было просто ужасно. Это было бы жестоко. Мне бы пришлось ползать на коленях, извиняться, пока у меня больше бы не осталось, чем дышать. Мне бы пришлось проглотить свою гордость и молить. В конце концов, она бы изменила свое мнение. Корали бы осталась. Шейн не знает ничего о том, что прошло в тот вечер. И он даже не представляет, как тяжело это было бы для нас, если бы Корали решила остаться в Порт-Рояле. Это бы не предвещало никакого «долго и счастливо» или счастливых улыбок, это точно.
Я делаю глубокий вздох, отбрасывая в сторону еще больше дров.
— Ничего нельзя было сделать, мужик. Все произошло так, как должно было. Я облажался, и она уехала. Конец.
Шейн не говорит ни слова, но я уверен, что он не согласен со мной. Мы продолжаем работать в тишине, и спустя пару минут он начинает насвистывать мелодию. Это предложение мира, которое исходит от него, в каком-то роде извинение. Песня Journey «Don’t Stop Believing», песня, которая звучала из динамиков нашей машины, которую мы пели на пределе своих легких, куда бы мы ни ехали. Он насвистывает первый куплет и припев, прежде чем я сдаюсь и присоединяюсь к нему.
В конце концов наше насвистывание переходит в пение, и теперь мы поем песню вместе, выкрикивая строчки последнего куплета, и делаем вид, будто играем на воображаемой гитаре без каких-либо причин на то. Как только мы достигаем концовки песни, Шейн бросает в меня моей футболкой, смеясь.
— Оденься, придурок. Меня уже тошнит от твоих кубиков пресса, которые выглядят, как на стиральной доске. Как вообще фотограф может выглядеть подобным образом?
— Это называется тренировка, мой друг. Тебе нужно как-нибудь попробовать.
— Я валю лес и строю всякое дерьмо каждый божий день. Я должен быть мускулистым, если судить по твоим словам.
Я издаю стон, признавая его правоту.
— Может, тебе тогда следует прекратить есть двойные чизбургеры во время каждого приема пищи. И заменить упаковку пива, которую ты выпиваешь каждый вечер на воду, это было бы несомненно умным решением.
Шейн закатывает глаза.
— Я теперь женатый человек, тебе не кажется это уже достаточным наказанием для меня?
Я киваю, смеясь, и надеваю футболку.
— Ага, ну что ж, тогда тебе просто придется смириться с долбанной «кегой», которую ты везде за собой таскаешь, дружище. Дай мне знать, если захочешь как-нибудь выйти на пробежку, я буду бежать медленнее для тебя.
Шейн издает гортанный рык, качая головой.
— Как скажешь, чувак. А как насчет такого? Я пойду с тобой на пробежку, если ты разберешься со всем дерьмом с Корали. — Он подмигивает мне, делая пальцы на манер пистолета и выстреливая ими в мою голову. — Думаю, я даже не буду спешить и куплю себе новые кроссовки, м?
Глава 6
Корали
Формальная процедура.
Настоящее
Бен оставил мне три сообщения на телефоне с того времени, как я приехала в Порт-Роял. Продолжаю смотреть на мигающую кнопку в верхнем правом углу экрана телефона, чувствуя себя с каждой проходящей секундой все хуже и хуже. На протяжении последних пары лет, Бен постоянно поддерживал меня. Можно так сказать. Он воодушевлял меня, как только мог. Но Бен относится к серьезным парням, поэтому не знает, каким образом обсуждать эмоции или чувства. Я встретила его после того, как вылечилась от пищевого расстройства, и мой лечащий врач сказал, что должен знать, насколько уязвимой я себя чувствую. Бен не был хорош в том, чтобы слушать, когда я запиналась, в попытках рассказать то, что случилось со мной в доме моего отца. Я не смогла рассказать ему всего, даже близко о том, что произошло, но в тоже время поведала ему достаточно. Он был неловким, злым и молчаливым касательно того, что я рассказала ему... а потом просто… ничего. Он притворился, будто я никогда ничего не говорила об этом. На тот момент, я была рада, если Бен притворяется, что вроде как ничего не произошло, значит, я тоже могу жить дальше, делая вид, что все в порядке.
Он даже не поднял вопрос, как это повлияет на мое психическое состояние, если я вновь вернусь домой, потому как это обычные вопросы, которые люди в отношениях спрашивают друг у друга. С того момента, как я пересекла границы Порт-Рояла, не могла думать о нем без ощущения тяжелого бремени в груди. Не чувствовала себя таким образом в ЛА. Прекрасно знала, что как только ощущения вновь настигнут меня, я опять не смогу нормально дышать, и с того самого момента копаюсь в своем разуме, в попытке найти ответ на вопрос: «как я себя чувствую». Было непросто понять, что совершенно ничего не чувствую, и это только сильнее сдавило мою грудь. Поэтому я не слушала сообщения Бена.
Уверена, что к настоящему моменту он начал уже немного волноваться. Я сказала ему, что поговорю с ним, как только заселюсь в отель, но вместо этого начисто опустошила весь мини бар и заснула в ванной, полной ледяной воды. Я проснулась, дрожа всем телом и почти синяя от переохлаждения в час ночи, и затем провела весь следующий час в попытке отогреться.
Я чертовски облажалась. Естественно, быть лузером никогда для меня не было в приоритете, хотя всегда было это известно, когда я была дома с Беном. Мне казалось, это ужасно антисоциально: чрезмерно напиваться, смотреть порно и заставлять себя блевать в ванной в случайное время в течение недели. Я вела себя хорошо на протяжении последней пары лет, даже не осознавая, насколько сильно я старалась.
Теперь, когда нахожусь сама по себе, мне кажется это не так и неразумно вести себя подобным образом. Мне кажется, что это мое постоянное состояние, и каждая часть меня хочет вернуться к этому.
Я присаживаюсь прямее, стараясь опустить материал юбки-карандаш на бедрах чуть ниже по ногам, чтобы сделать ее каким-то образом длиннее, в то время как жду Эзру Менделя. Если бы это зависело от меня, я бы лучше предпочла сначала встретиться с Джоном Бикердейлом, директором похоронного бюро, который занимался похоронами моего отца, но в этом не было особого смысла. До тех пор, пока я не побеседую с юристом отца, мне не известно, был ли у него составлен финансовый план на момент смерти. Поэтому глупо для меня выкидывать на ветер тысячи долларов за гроб и на гонорар распорядителю похорон, если у него имелись какие-то распоряжения на этот случай. Поэтому, вот она я. Покрывающаяся потом. Страдающая от похмелья. Чувствую себя так, словно солнце собирается сжечь землю, и у меня нет способа избежать своей участи.
Эзра наконец проходит в свой тесный офис, в котором я сижу уже на протяжении последних пятнадцати минут, с бумажным кофейным стаканчиком в одной руке и копией «Нью-Йорк таймс» в другой. Время от времени Эзра навещал моего отца у него дома. Полагаю, если это вообще возможно — быть друзьями с моим отцом, значит им был Эзра, а также он приносил сдобные вкусности, которые пекла его жена. Мой отец выбрасывал их в тот же момент в мусорное ведро, как только мужчина покидал наш дом. Он сильно постарел с последнего раза, когда я его видела, хотя все также носил крошечные тишейды, и у него были все такие же жесткие кудрявые волосы, большая часть которых в данный момент были белыми, вместо того, чтобы быть со стальным налетом седины, какими я их помню (прим. пер.: тишейды — круглые очки в проволочной оправе).
— Корали. Так рад видеть тебя. Естественно, было бы намного лучше видеть тебя при менее печальных обстоятельствах.
Я отмахиваюсь от проявления его сантиментов.
— Все в порядке. Нам нужно сделать это. — Он, как и все остальные в Порт-Рояле, должно быть точно знает, что именно я думаю о моем отце. Что между нами не было ни крупицы любви. Он же не настолько глуп, чтобы думать хоть на долю секунды, что я горюю по этому старику. Эзра отвечает мне механическим кивком, немного кривя губы.
— Конечно, конечно. Ну, как бы то ни было, все равно приятно видеть тебя вновь. Ты стала привлекательной молодой женщиной.