Любовь длинною в жизнь

— Да. Да, да, дело все том, что я боюсь летать. И становлюсь очень беспокойной.

Женщина понимающе кивает. Наклоняется ближе, тем самым словно прося меня сделать то же самое.

— Хочешь клонопина, милая? Я всегда принимаю его перед полетом. У меня есть в сумочке (прим. пер.: клонопин — оказывает успокаивающее, мышечно-расслабляющее, анксиолитическое и противосудорожное действие.).

Я хочу отказаться, полностью уверенная, что так и сделаю, но вдруг осознаю, что отвечаю кивком на ее предложение и протягиваю руку. Женщина в очках в роговой оправе кладет небольшие белые таблетки мне на ладонь. Я не понимаю, как это произошло.

— Держи, милая. Тут шесть штук. Ты можешь взять их все, используешь в следующий раз. Но и не переусердствуй, принимай по одной. Не хочу отвечать за то, что ты можешь умереть во сне.

— О, я обещаю, что буду аккуратна. — Если бы я захотела покончить с собой, то предпочла бы сделать это так же, как моя мать. Я бы съехала с моста и покончила со всем дерьмом. В этом была бы какого-то рода симметрия. Но я не могу сказать ей этого. Я запомнила жизненный урок, что нельзя говорить людям все, что у тебя на душе, и не ждать, что они не будут сходить с ума по этому поводу.

Женщина, чье имя Марго, дает мне крошечную бутылочку с водой, что обычно раздают в самолетах, чтобы я могла запить эти таблетки, и затем на протяжении следующих тридцати минут она рассказывает мне про своих кошек. Никаких разговоров о детях, отсутствие которых она заменила пушистыми малышами, являющимися предметом ее безграничной гордости. Я же говорю ей о своей аллергии на кошек, что заставляет ее издать ужасный стон, словно она ставит себя на мое место, представляя, что не смогла бы прожить без своих пушистых котят, никогда больше не погладить их вновь.

— Бедная милая девочка, — говорит она. — А что насчет собак? С ними у тебя ладится?

Я чувствую, что должна возразить против употребления такого выражения, потому что это звучит так, будто она подразумевает под сказанным «заниматься сексом с собаками», но, в конце концов, не говорю ни слова (прим. пер.: тут игра слов с глаголом «do», который в разных словосочетаниях может обозначать различный перевод.). Марго бы точно не поняла этого, а я абсолютно не желаю обсуждать с ней секс и собак в одном предложении. Вместо этого просто говорю ей, что с собаками у меня все отлично, и что у моего парня есть немецкая овчарка. Хотя на самом деле у Бена нет собаки, но мне показалось, что соврать в данной ситуации, чтобы заполнить наш диалог, было как нельзя кстати.

Когда мы приземлились в Чарльстоне, я насочиняла столько всего про выдуманную собаку, что теперь на самом деле задумалась над тем, чтобы завести ее. Марго прощается со мной, когда мы спускаемся с самолета, и я оставляю ее позади, потому что поспешно направляюсь в офис, чтобы взять в прокат автомобиль. Новость о смерти моего отца застигла меня врасплох, поэтому я просто не успела заранее забронировать машину. Возможно, это действие клонопина или же тот факт, что я не хочу находиться здесь и подумываю о том, чтобы пустить свою машину с моста, но я выбираю самую мощную, невероятно дорогую и опасную — «Порше Кайен». Я еще ни разу прежде не водила ничего настолько показного или же глупого.

Каллан был всегда влюблен в машины. Пятнадцать лет назад он был бы счастлив прокатиться на этой малышке. Господи, наверное, у него есть нечто похожее сейчас. Время от времени кто-то произносит его имя. Читая статьи о нем, люди видят, что мы из одного города в Южной Каролине, и они отмечают это странное совпадение. Знаю ли я его? Общались ли мы, когда были детьми? Иногда я говорю им правду о том, что знаю его, что мы жили рядом и были соседями, если, конечно, они могут поверить в это. Но в большинстве случаев, я просто качаю головой и говорю им «нет», показывая, что не знакома с ним. И даже не знаю, кто он, черт побери, такой. Так проще. Так лучше.



***



— Корали Тейлор? Это ...ты, это ты, детка? Я в шоке. Ох, лучше бы тебе не проходить мимо моего дома, не запланировав навестить меня и не сказав мне привет. Я же знаю, что ты хорошо воспитана.

Фрайдей Бошан была моей приходящей няней, когда я была ребенком. Она являлась тем редким исключением, когда отец пускал в дом постороннего, потому как он не был настолько глуп, чтобы вступить в конфликт с Фрайдей. Она была женщиной больших размеров еще в то время, по словам моего отца, она была размером, как два трейлера, а теперь стала и того больше. О ее характере можно было слагать легенды. Она так часто шлепала мою задницу, что если сложить все те разы вместе, то получился бы примерно год, в течение которого я бы ни разу не присела.

Фрайдей могла быть строгой, но в то же время она была добра со мной, когда мне это было нужно больше всего. Когда я была настолько усталой, что едва стояла на ногах. Когда мое тело болело так сильно, что единственным моим желанием было умереть. Она промывала мои раны и собирала меня вместе по кусочкам снова и снова, а затем умоляла меня остаться с ней в ее крошечном домике, а я плакала и говорила, что если бы только могла, то осталась, но затем вновь возвращалась домой.

Фрайдей прекрасно знала, что если бы я вернулась сюда, то обязательно бы зашла к ней. Она знала, что я выросла со знанием того, как вести себя подобающим образом, потому что она сама вдолбила в меня все эти хорошие манеры. Я позволила ей заключить меня в объятия, и аромат розовой воды и помады для волос затопил мое обоняние, вновь пробуждая волну воспоминаний болезненных и милых, ужасных и чудесных одновременно. Этого было достаточно, чтобы мои глаза наполнились слезами. Успокаивающе нашептывая, она погладила мой затылок.

— Если бы ты была кем-то другим, то я, может быть, сказала бы, что сочувствую твоей потере, — говорит она. — Но я тебя знаю лучше, чем кто бы то ни был, поэтому молчу.

— Да, наверное, это все тяжело для меня, — говорю я аккуратно, как и до этого, когда говорила людям о том, что у меня умер отец. Мне казалось, что такой реакции ожидали от меня, а я так не люблю огорчать людей.

— Не болтай ерунды, — Фрайдей отстраняется, держа меня на расстоянии вытянутой руки, чтобы смотреть мне прямо в глаза. — Это даже близко не так тяжело, как ты прикидываешься. Точнее, это самая простая вещь в мире. Твой отец умер. Он был злобным старым ублюдком и заслужил каждую минуту боли, через которую он прошел, чтобы уйти на тот свет. Это нормально чувствовать освобождение, Корали.

Я просто киваю в ответ на ее слова и издаю "мхмхм" звук, надеясь, что в скором времени мы прекратим разговаривать о нем. Фрайдей хорошо известны мои приемы по избеганию разговоров. Она тянет меня за собой за руку по ступенькам лестницы на крыльцо, где в тени стоит графин со сладким чаем. Два высоких стакана находятся чуть поодаль рядом друг с другом, и мне кажется это забавным. Я уже так сильно привыкла к Калифорнии, в Лос-Анджелесе вы никогда не увидите такого радушного гостеприимства. Фрайдей достала и поставила на стол пару стаканов не потому, что знала о моем приезде, а потому что знала, что кто-нибудь может остановиться по какой-либо причине, люди всегда так делали, и она хотела быть готовой поприветствовать гостя.

— Присаживайся, девочка. Мне нужно услышать о твоей голливудской жизни. — Не смотря на то, что Фрайдей крупная женщина, она двигается с присущим ей изяществом, когда пересекает крыльцо и присаживается на один из ее деревянных покрашенных в белый цвет садовых стульев. — Я знаю, что там творится. Все эти развращенные суетящиеся люди. Все эти смазливые мальчики с отбеленными зубами. И это какое-то чудо, что женщины там могут выполнять любую работу. Ты берешь комиссии со всех этих знаменитых звезд, да? — Она выдает все эти бессвязные вопросы прежде, чем я успеваю сесть.

Как только я удобно устраиваюсь, делаю глубокий вдох и начинаю рассказывать.

— Я не живу в Голливуде. Мой дом к югу от города прямо у океана. Я беру комиссии, но пока еще не нарисовала ничего для кого-то из знаменитостей. И никогда не сую свой нос в Голливуд. И даже если мне придется побывать там, я не буду смотреть на мужчин с отбеленными зубами. У меня есть парень, помнишь? Бен? Я рассказывала тебе о нем в последнем письме по электронной почте.

— В письме по электронной почте? Детка, ты же знаешь, я не читаю их. Я не могу работать на этой адской машине. А что случилось с простыми письмами? Почтовая служба до сих пор работает, ведь так?

— Да. Но уже не так хорошо, как раньше, — соглашаюсь я. — Ты всё еще принимаешь инсулин? — На протяжении последних нескольких лет Фрайдей является диабетиком. Как только у меня выдается свободная минутка, я сразу же звоню ей и спрашиваю, как она себя чувствует, но она избегает темы своего лечения. Но сейчас, кода я сижу перед ней и смотрю ей в глаза, она не может лгать или уйти от ответов на мои вопросы.

— Только когда мне это необходимо детка. Я не вижу смысла пичкать свое тело этой ерундой каждые пять секунд моей жизни.

— Тебе станет плохо, если ты не будешь делать это так, как нужно, — ругаю я ее. — Ты можешь ослепнуть. Потерять свои ноги. Ты этого хочешь?

— Что это за идиотский, ненормальный вопрос? А я еще считала тебя умной девушкой. Конечно, я не хочу потерять свои чертовы ноги.

Фрайдей всегда начинала вести себя неприветливо, когда ей указывали на правду. Я не обижалась на это.

— Значит, начинай делать так, как нужно. Твои инсулиновые уколы не просто были выписаны тебе в виде рекомендации. Это назначение доктора.

Фрайдей издает раздражительный звук, отказываясь смотреть на меня. Она наливает в стакан сладкого чаю и передает его мне.

— Я видела, как кое-кто вернулся домой чуть раньше днем. — Она указывает пальцем через улицу на дом, на который я избегаю смотреть. На оба дома, если говорить начистоту. С левой стороны дом Кроссов, где Каллан вырос, и рядом с ним тот, в котором я провела в заточении семнадцать лет.

— Он вырос, если это имеет для тебя какое-то значение. Этот парень никогда не перестает расти.

Я моргаю, смотря на дом через дорогу, пытаясь понять, о чем говорит Фрайдей.

— Каллан? Каллан вернулся домой?

Фрайдей тяжело вздыхает, ерзая на стуле.


— А что я сказала как-то по-другому? Прикатил этим утром на ужасной развалюхе. Уверена, что у нее из-под капота даже валил дым.

— Каллан не должен быть здесь. Он в Нью-Йорке. — Знаю это, потому что я каким-то образом всегда чувствую, где он находится. Я никогда не стремилась замечать его, но у парня есть социальные сети, и, ну что тут скажешь, иногда я посматриваю его страницы.

Фрайдей потягивается, разминая плечи, таким образом, что ее внушительная грудь еще сильнее выпячивается вперед.

— Значит, у Каллана есть брат близнец, с резкой походкой, которую я никогда не видела, когда вы были подростками, потому что высокий, темноволосый парень, который вошел в дом пять часов назад, точно был, как две капли воды похож на него.

После того, как я в самолете строго отчитала себя, чтобы больше не пытаться спровоцировать рвоту, забавно, как отчаянно мне хочется засунуть пальцы глубоко в горло вновь. Клонопин, который дала мне Марго, и так уже сгладил неприятные моменты этого дня, но сейчас все ощущалось так, словно весь мир взорвался яркими всполохами цветов, и моя голова грозила разорваться от такой чрезмерной яркости.

— Как? Как он вообще узнал, что нужно приехать? Я не могу понять. — Говорить ему о смерти моего отца никогда даже не приходило мне в голову. Каллан ненавидел его почти так же, как и я. Нет ни единого шанса, что он бы приехал, чтобы оказать ему последние почести. Если брать в расчет нашу историю и каждое жестокое разочарование, которое случилось здесь, его внезапное появление было бы последней вещью, которую я ожидала. Господи Иисусе, как мне справиться с этим?

Рядом со мной, Фрайдей прочищает горло.

— Я позвонила ему после того, как услышала о смерти твоего отца, деточка, так же как и тебе. Вы были друзья не разлей вода. Он был твоей первой любовью. Поэтому не было ни единого шанса, что я позволю ему не приехать и не поддержать тебя.

— О Боже мой, Фрайдей. Я не могу поверить... — Замолкаю на этих словах. Я очень близка к тому, чтобы потерять свое терпение и отругать пожилую женщину, хотя уверена, что единственная мысль которой была помочь. Но, черт побери, находящийся здесь Каллан — это последняя необходимая сейчас вещь. Мне нужно спокойствие и тишина, а единственное чувство, которое Каллан Кросс вызывает у меня на данный момент — растерянность. Я делаю глубокий вдох и говорю:

— Каллан и я больше не друзья, Фрайдей. И уже на протяжении долгого времени. Теперь он вернулся, думая, что мне что-то нужно от него, и будет очень неловко. Я не могу... Я даже не могу смотреть на него.

Фрайдей слушает, пока я говорю, но могу сказать по выражению лица, что у нее есть, что ответить на мои слова. Ее губы сжимаются в тонкую линию все сильнее и сильнее, становясь белыми, ее брови практически сходятся на переносице.

— Только то, что ты не можешь смотреть на него, еще не значит, что он не может смотреть на тебя. Ты знаешь, что он сделал, когда я сказала, что твой отец умер?

— Рассмеялся?

— Нет, он не рассмеялся. Ради всего святого, что с тобой? Господи помилуй! — Я уставилась на свой сладкий чай, не говоря ни слова, в то время как она толкает меня тапком. — Мальчик расплакался, юная леди. Он может и отрицал это, но я могла услышать это по его голосу, все было просто как дважды два. А сейчас, — она указывает на меня своим пальцем, — когда ты его увидишь, пожалуйста, убедись, что не выцарапаешь ему глаза слишком быстро, слышишь меня? Может, он захочет вначале тебе кое-что сказать.

Я медленно качаю головой, чувствуя странную пустоту, похожую на оцепенение, которая распространяется по моим внутренностям.

— Прошло двенадцать лет, Фрайдей. Если кто-то из нас что-то хотел сказать друг другу, то все было сказано уже давно.



Глава 3



Каллан



Призраки.



Настоящее время



Дом пахнет нафталином. Я не был тут уже примерно десять лет с того момента, как умерла моя мать, и даже не смотря на то, что уборщица приходила раз в месяц, чтобы содержать дом в чистоте и следить за тем, что там ничего не разрушится от старости, можно сразу почувствовать, переступив за порог, что в доме никто не живет. Это лишь пустая оболочка. Это гробница, наполненная приведениями. Я хотел его продать, но он продержался только три недели на рынке, как я запаниковал и попросил агента по недвижимости убрать его из списка объявлений. Это ощущалось... Как будто я предатель. Уверен, что если бы Малкольм Тейлор был все еще жив, Корали бы никогда не вернулась домой. Я не знаю, но... В моей голове продолжали проигрываться сцены того, как она однажды возвращается домой и стучит в дверь, желая увидеть меня, и в этот момент встречает незнакомца. Это было тем, с чем бы я не смог смириться. Даже в огромных объятьях Нью-Йорка, что сжали меня в тиски, эти образы играли с моим разумом, наводняя его мыслями о том, как она находится где-то там, что ей может понадобиться вновь запасной ключ, чтобы убежать и спрятаться в моей старой спальне, так же как она делала много лет тому назад, когда мы были подростками.

Внутри меня живет чувство, похожее на ледяную змею. Я никогда не испытывал такого. Только не тогда, когда был с ней. Нет, равнодушное, ледяное, пустое чувство поселилось во мне в тот день, когда умерла моя мать. Оно увещевало, что бесполезно заботиться о других. Нашептывало мне, что бессмысленно задумываться над тем, что люди считают, чувствуют, или же чего они желают. Оно принуждало меня верить, что человеческие чувства, отличные от моих, не больше чем помеха, которая будет препятствовать моему собственному счастью. Оно говорило мне забыть Корали. На протяжении долгого времени я сопротивлялся, но медленно, мало-помалу, смирился с тем фактом, что это чувство правильное. Оно было право насчет всего. Я прекратил думать о переживаниях других людей. И отгородился от всего мира, предоставил всем образ великого Каллана Кросса. Я безропотно исполнял все, чего желало это чувство. Кроме одной вещи. Я так никогда и не смог забыть Корали, соседскую девчонку, хотя и не особо старался. Более того, даже не пытался сделать это. Она до сих пор остается единственной частью моего прошлого, которую я не вбросил из моей жизни. Она все еще подобна осколку стекла под моей кожей или же той единственной вещи, удерживающей меня от того, чтобы полностью не слететь с катушек, не зависимо от дня, времени и места.

На данный момент она — стекло.

Мне было четырнадцать лет, когда моего отца не стало. Когда я вошел в мой старый дом, первое воспоминание, которое настигло меня: мать, сидящая в коридоре, с руками, покоящимися на коленях, неконтролируемо всхлипывающая, и ножницы в ее правой руке. Ее левая рука кровоточила, и кровь стекала на свежеокрашенный пол, а тушь черными ручейками бежала по ее лицу. Мне даже было не нужно спрашивать, что произошло; они ругались на протяжении долгого времени. Даже со второго этажа я слышал, как мой отец кричал обидные слова о том, что он больше не любит ее. Он больше не хотел быть с ней. И ему не нужен был я. Он никогда не причинял ей физическую боль. Никогда не поднимал на нее руку. Но это делали его слова.

Когда я прохожу по остальным комнатам дома, на меня обрушивается еще больше воспоминаний, увлекая меня в прошлое. Вот моя мать учит меня играть в шахматы на кухне. А вот отец сыпет проклятьями, когда обжигается, пытаясь сделать кнопку включения водонагревателя. Я, поднимающий половицы у камина в гостиной, прячу деньги и непроявленную пленку в жестяную банку. Мой отец злой без причины, кидающий мои первые фотографии, которые я впервые сам проявил, в мусорное ведро, засовывая их на самое дно, и говорящий, что возьмется за ремень, если у меня хотя бы возникнет мысль о том, чтобы достать их из него.

Воспоминания о Корали не настигают меня до того момента, пока я не поднимаюсь на второй этаж. Я стою перед комнатой матери. Моя мать была прикована к постели в последний раз, когда я видел Корали. Я был снаружи маминой комнаты, в то время как моя мать спала, а Корали стояла в коридоре, на этом самом месте, где сейчас нахожусь я, и смотрела на меня. С того времени мне ни разу не пришлось видеть столько боли, которая бы отражалась в глазах человека.

Я хочу сорваться с места, подбежать к ней, заключить ее в свои объятия, сказать ей, как виноват, но уже слишком поздно для этого. В руках Корали сумка, и я понимаю, что она уезжает. Она качает головой, смотря на меня, и я вижу, как она уходит. Я знаю, что так начинался «Конец-Жизни-Каллана-Кросса: часть первая». И у меня ушло два года, чтобы наступила вторая часть, которая разрушила меня раз и навсегда.

Вся мебель покрыта паутиной, создавая причудливые тени диванов, столов, книжных шкафов и старинных часов с кукушкой внизу. Я не стану выбрасывать ничего из этого. Я не собираюсь задерживаться здесь настолько, чтобы озадачивать себя уборкой накидок с мебели. Единственную комнату, которую хочу открыть — моя старая комната. Постеры групп все еще висят на стенах повсюду. Моя мать разрешила мне приклеить к одной из стен кусок коры дуба, на которую я прикреплял корешки от билетов из путешествий и кино, концертов и художественных выставок, музеев... Из мест, которые посещал или видел. Моя кровать была аккуратно заправлена, чуть приоткрывая немного выцветшую темно-голубую простынь, которая была у меня, когда я был подростком. Мои старые футбольные и баскетбольные награды все еще захламляли верхнюю часть моего шкафа... Я мог поклясться, что вся моя старая одежда, которая вероятно была немного потрепана в тех местах, куда смогла добраться моль и проесть ее, все еще находилась в шкафу.

Но я не замечаю ничего из этого. Я отвлечен фотографиями. Они повсюду. Фотографии, которые сделаны той же Лейка, которую я привез с собой обратно в Порт-Роял. Фотографии всего, что я когда-либо видел, которые заставляли меня задумываться или задаваться вопросом о чем-то, или же что-то чувствовать. В большинстве своем это фотографии Корали, потому что на протяжении долгого времени она была той, о ком я думал, вопросы о которой донимали меня, и чувства к которой не оставляли меня в покое.

На них она такая, черт побери, молодая. Такая красивая. Невинная.

Я разворачиваюсь и выбегаю из комнаты. Мой телефон начинает звонить в кармане, я выуживаю его, когда направлюсь прямиком в комнату матери, что находится в конце коридора, и представляет из себя проходную гардеробную. Ее одежда все еще заполняет гардероб, бережно заключенная в чехлы и свисающая с вешалок. Имя Анжелы Райкер из R&F высвечивается на экране телефона. Я беру в руки одну из коробок с обувью, которые стоят под вешалками и открываю коробку, бросая туфли на высокой шпильке на пол. Затем выбегаю из комнаты с коробкой в руке, продолжая игнорировать разрывающийся телефон в моем кармане. Анжела одна из редакторов журнала Rise & Fall — она, вероятнее всего, хочет, чтобы я выполнил какую-то работу, но у меня в данный момент не то состояние, чтобы говорить с ней об этом.

Я чувствую, как мое сердце отчаянно колотится в груди, когда срываю фотографии Корали и бросаю одну на другую в коробку из-под обуви. Я не могу смотреть на них. Не могу видеть их. Не могу видеть ее.