Любава
Часть 9 из 25 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
— Ты, если хошь, ступай… Тока я туда не полезу! — поддержал он рабочего.
Вздохнув, Илия с укором посмотрел на обоих строителей, которых явственно била дрожь, и, покачав головой и пожав плечами, начал спускаться в провал. И только спустившись, он понял, что у него нет при себе никакого источника света. Идти дальше вглубь было бессмысленно — он все равно ничего не увидит. Мысленно обругав себя за недальновидность, он вздохнул и повернул обратно. Прораб с рабочим подошли ближе и жадно прислушивались к происходящему внизу.
— Ну? — с тревогой и любопытством спросил прораб появившегося священника. — Чего там?
— Да ничего, — ответил Илия, выбираясь наверх. — Хватит уже ерундой заниматься! Завтра я, конечно, отслужу молебен за упокой души Любавы после заутрени, а потом поеду в город, свяжусь с епархией — пусть дают разрешение на продолжение работ, пока вы тут еще чего-нибудь не придумали.
— Не, ну а след откуда? — растерянно произнес прораб.
— А я откуда знаю? — Илия попытался отряхнуть с одежды грязь, но только еще больше размазал ее. Выпрямившись, он, нахмурясь, взглянул на собеседника и, выговаривая ему, в раздражении зашагал к толпившимся в стороне людям. — Александр Николаевич, ну ты же христианин, человек веры православной! Ну подумай сам: какие призраки? Какие ожившие покойники? Ты мне еще про зомбей киношных порасскажи, порадуй народ байками! А там, глядишь, и с сердцем кому плохо станет с перепугу — люди-то здесь не молодые давно, впечатлительные все. А вы про призраков… — дошагавший в раздражении до продолжавших шептаться вокруг рабочего, видевшего призрак девочки, людей и строго посмотрев на него, отец Илия припечатал: — Не стыдно?
Сашок, покраснев как рак, опустил голову. Строго окинув толпу взглядом, священник продолжил:
— Наложить бы на вас всех епитимью, чтоб мысли дурные в голову не лезли! Молиться надо чаще, да о Боге думать, тогда и мысли дурные в голову лезть не станут! — развернулся и размашисто пошагал в сторону своего дома, игнорируя тревожные взгляды все еще не разошедшихся рабочих и стариков.
Шагая домой, Илия медленно закипал. Нет, ну вот надо же так! Да сыт он уже по горло этими местными привидениями! И ведь рабочие не местные, а вера в призраков, словно лихорадка, распространяется со скоростью ветра. Лучше бы они так в Господа веровали, как в призраков верят! И ведь не развернуть их! И как только в их головах может вот так уживаться вера в Господа — а ведь верят, верят же! — и вера в привидения? Хотя одно и другое — вообще взаимоисключающие понятия!
Быстро и размеренно шагая, он словно выпускал пар. Подходя к дому, вспомнил, что у него там и картошечка жареная его ждет, и молочко козье, вкусное, прохладное, в подполе в кринке стоит, и хлеба белого полкраюхи вчера баб Маня ему принесла… Ароматного, вкусного, с корочкой, из русской печи, чуть пахнущего дымком… Илия вспомнил, что утром он и не ел ничего, а сейчас уж дело к вечеру, скоро вечерню служить надо. Отдохнуть перед службой уже точно не получится, так хоть поест спокойно.
Зайдя в дом, Илия, сделав еще пару шагов по инерции, остановился и протер глаза. Картина не поменялась. Он попытался вспомнить, когда он успел замочить свою одежду, и не смог. Он этого не делал! Да тем более вот так…
Мужчина снова протер глаза, надеясь, что ему привиделось. Но нет. И ведро со спускающейся из него на пол мокрой штаниной, и мыло в мыльнице, ранее лежавшее на умывальнике, сейчас были на полу. Взгляд метнулся к притолоке — стиральный порошок по-прежнему стоял на нижней полке, как и всегда. На стуле стоял тазик, в котором была замочена небольшая сковорода, еще утром полная жареной картошки. На столе, неловко завернутая в полотенце, лежала то ли надломанная, то ли надкусанная половинка краюхи хлеба.
Илия со стоном взъерошил волосы и присел на корточки. В голове не укладывалось, кто мог это сделать. Точно никто из стариков. Никто из них не станет замачивать одежду в ведре, тем более темно-синие джинсы вместе со светло-серым свитером… Куртка уцелела — Илия по привычке повесил ее на вешалку при входе. Он схватился за голову. Кто мог это сделать? Кто?
И вдруг, словно отголосок, у него в голове зазвучал голос Ивана, который тогда, в самый первый день, ему про дом этот говорил: «Что дом-то пустой стоит, то тебе правду сказали, да только пустой он, да не пустой. Другие-то дома поразваливались, а этот стоит себе, будто кто ходит за ним. А то Настасья за ним приглядывает, больше-то некому». Настасья? Илия поднял голову и задумался. Вообще, это невозможно. Вот вообще никак невозможно! Но с другой стороны… это все объясняло. Но ведь невозможно такое! Тогда кто? Кто?
Он поднялся и открыл дверь в горницу. Даже не удивился, а только усмехнулся — на полу лежала открытая старинная книга, взятая с этажерки. Подняв ее с пола, священник бросил взгляд на обложку: Лев Толстой «Сборник рассказов для детей». Он опять усмехнулся.
Подошел к портрету, взглянул на женщину. Показалось ему, что Настасья, чуть усмехаясь, с вызовом посмотрела в ответ? Или и правда посмотрела? Сколько раз он смотрел на фотографию, но так и не смог привыкнуть к этим выразительным, живым глазам.
— Не любишь ты беспорядок в своем доме, да, Настасья? — неожиданно даже для себя самого вдруг произнес Илия. — Прости уж меня, некогда постирать было. Исправлюсь. Спасибо за напоминание. А книжку, — он продемонстрировал портрету поднятую с пола книгу, — ты, никак, дочке своей читала?
Показалось Илии, или и вправду чуть дрогнули в улыбке уголки губ на портрете? Проскочили смешливые искорки в глазах? В самом деле то было, или он сходит с ума? Мужчина снова взъерошил волосы… Перекрестился.
— Живая ты, или мне чудится? — пробормотал он и, положив книжку на место, перевел взгляд на маленький фотоснимок, висящий справа от Настасьиного портрета.
— Что же с тобой случилось, Любавушка? Как ты попала в это хранилище?
***
Любава жалась к матери, глядя на размахивавшего руками и говорившего много непонятных слов дядьку, стоящего на телеге. Мать подняла ее сегодня рано — наверное, едва отведя корову на выпас, она сразу же принялась будить девочку. Потому не выспавшаяся Любава то и дело терла кулачком глаза, другой рукой лениво держа за руку любимую куклу Марусю. И зачем мамка ее сюда потащила?
Вдруг со стороны выпаса раздались крики и начинавшийся плач, а со стороны деревни — причитания и возмущенные голоса. Люди зашевелились, забеспокоились. Любава тоже оторвала голову от материной юбки, привстала на носочки и вытянула шею. Но ей, конечно же, ничего разглядеть не удалось. Зато вскоре прибежал Митька и крикнул:
— Тама из подворьев все тянут! Бабка велела бежать и сказать всем! Они зерно на подводы грузят, лошадей в телеги запрягают да со дворов ведут! Бегите скорее! — и бросился обратно.
И почти сразу раздался бабий крик:
— Коров наших кудый-то угоняют!
Люди зашевелились, принялись толкаться, стремясь поскорее выбраться из толпы и бежать спасать свое добро. Любава почувствовала, что мать, нащупав ее в своих юбках, еще крепче прижала к себе и замерла на месте. Дождавшись, когда основная толпа людей схлынет, она, выпутав Любаву, присела перед девочкой. Лицо ее было тревожным, и, хотя она старалась того не показать, Любава видела, что мать далеко не спокойна. Меж ее сведенных бровей пролегли глубокие морщинки.
— Любава, доченька, послушай меня. Беги домой, сядь на печку и сиди там. Что бы ни было, сиди там! Даже если в дом придут чужие, все равно тихо сиди на печке, поняла? Сиди, покуда я не приду! — мать встряхнула девочку за плечи. — Поняла ли?
— Мам, а ты куда? — внезапно испугавшись, девочка, выронив Марусю, двумя руками вцепилась в рубашку матери. — Я с тобой!
— Нет, Любава! Со мной нельзя. Беги домой, слышишь? Беги, дочка, я совсем скоро приду, — Настасья отцепила руки девочки, вложила в них поднятую с земли куклу и бегло обняла ее. — Ты беги, и я скоро приду. Зорьку заберу сейчас, и приду, хорошо? — она ласково провела рукой по волосам дочери, прибирая их под косынку. — Беги, Любавушка! И жди меня дома!
Она оторвала цеплявшуюся за нее дочь от себя, развернула ее по направлению к дому и подтолкнула.
— Беги, Любава, беги! — тревожно прикрикнула мать.
И Любава побежала. Взбежав вверх по улице, она обернулась и, вскрикнув, в ужасе закусила кулачок. Мать побежала к коровам. Проскользнув сквозь баб, ругавшихся с чужими мужиками, которые отгоняли их от коров, мать пробралась к Зорьке, и, схватив ту за веревку на шее, попыталась вывести ее из стада. Другие коровы толкали ее, прижимали боками к Зорьке, и, казалось, вот-вот раздавят. Но она упрямо, пиная других коров локтями и шлепая их по мордам, тянула Зорьку к краю стада, и та, мыча и нервничая, тем не менее послушно шла за хозяйкой.
Настасья почти добралась до края, когда ее заметил чужой мужик, из тех, что охраняли и гнали коров. Схватив мать за руку, он выволок ее наружу, заставив выпустить Зорьку. Он кричал на мамку, и она зло что-то ему отвечала, и даже, размахнувшись, ударила. В ответ мужик принялся бить ее нагайкой. Он хлестал ее и хлестал, до тех пор, пока она не упала.
Из глаз Любавы покатились слезы, и она уже почти сорвалась на бег, чтобы помочь матери, но в ушах зазвучали ее слова: «Беги, Любавушка! И жди меня дома! Беги!» И Любава побежала. Домой.
Пробегая мимо подворья дядьки Прохора, она увидела, как он замахнулся топором на чужого мужика, а тот, схватив стоявшие возле стога сена вилы, воткнул их ему прямо в грудь… Дядька Прохор, выронив топор, уставился на вилы, торчавшие из его груди, схватился за них и, шатаясь, попытался выдернуть. Изо рта у него пошла кровь. Он закашлялся, попытался вдохнуть, но кровь шла все сильнее и сильнее, он посинел и упал, так и держась за вилы, торчавшие из груди.
Всхлипнув от ужаса и крепче прижав к себе свою куклу, девочка, обогнув по дуге подворье дядьки Прохора, побежала дальше. Она бежала и видела, как со дворов выгоняют телеги, нагруженные зерном и картошкой, видела малышей, ревущих в пыли, видела старуху с пробитой головой, валяющуюся чуть в стороне от дороги… Смерть витала везде. И страшные люди, которые метались по дворам, стаскивая на подводы все, что могли найти. Они резали свиней, и еще брыкавшихся, истекавших кровью из перерезанного горла, грузили на телеги. Безжалостно отмахивались от стариков и детей, висших на их руках и не дававших грабить. На ее глазах Николка, годом старше ее, разбежавшись, повис на руке одного из этих и впился ему зубами в руку. Обозленный мужик, схватив мальчонку за шкирку, оторвал его от своей руки и в сердцах швырнул, словно котенка, в сторону. Николка, пролетев пару метров, врезался головой в стену амбара и затих.
Любава, зажимая ладошкой рот, чтобы не закричать, задыхаясь от слез и безумного страха, прижимаясь спиной к заборам и глядя на творившийся ужас во дворах, где потихоньку пробиралась, бежала в сторону дома — спрятаться, закрыться… Добежав до дома дядьки Егора, последнего в деревне, она услышала топот копыт за спиной. Оглянувшись, девочка увидела одного из тех, чужих, скакавшего на лошади прямо за ней.
Пискнув в испуге, она метнулась во двор дядьки Егора. Проскочив лужайку перед домом и дровянник, она помчалась за дом. На бегу обогнув причитавшую бабку Устинью, прижимавшую к себе двоих малых детей Егора, Любава завернула за угол и с разбега налетела на тех, чужих. Они стояли полукругом перед овином, дверь в который закрывал собой страшный, с налитыми кровью глазами и торчавшей дыбом бородой дядька Егор с колуном в руке.
— Ну, подходи! Подходи! — рычал он в ярости, переводя бешеные глаза с одного лица на другое. — Порррешу!
Отлетевшая от столкновения на пару шагов Любава, плюхнувшись на попу и выронив Марусю, принялась отползать от них подальше. Тот, в кого она врезалась, повернулся. Одним шагом добравшись до ребенка, наклонился и, больно схватив ее за плечо, приподнял над землей, словно куклу.
— Твоя мерзавка? — выставил он руку с висящей в ней Любавой вперед, ближе к Егору.
Тот, зарычав, бросился на мужика. В этот миг Любава, извернувшись и вцепившись ручонками в руку этого супостата, изо всех сил впилась в нее зубами. Вскрикнув от неожиданности, красногвардеец выпустил ребенка. Раздался выстрел, и Егор, хрипя, рухнул на землю рядом с Любавой. Подвывая от ужаса, девочка задом отползла от Егора, и, схватив за юбку куклу, попавшую ей под руку, повернулась и бросилась в первую же увиденную ею открытую дверь.
Влетев в помещение, Любава осознала, что это было ошибкой. Выхода не было. В панике повернувшись и перехватывая поудобнее куклу, чтобы не болталась, в светлом прямоугольнике двери она увидела черный человеческий силуэт. Всхлипнув, девочка попятилась, озираясь в поисках выхода. На глаза попался маленький квадратик света — выход для кур. Любава, не раздумывая, буквально рыбкой нырнула в него и, обдирая плечи, протиснулась в куриный лаз. Кувыркнувшись с узенькой доски с планками, служившей лесенкой для домашней птицы, больно ударилась локтем о стену курятника. Услыхав отборный мат, доносившийся из сарая, Любава, схватив куклу, рванула через выгул к своему дому.
Выломав в своем заборе пару штакетин — Сережка научил, когда им лень обходить дворы было — Любава побежала к дому. Выскочив из-за нужного домика и обогнув баню, девочка резко затормозила, от неожиданности плюхнувшись на пятую точку — во дворе хозяйничали чужие. Проскочить мимо них незамеченной не получится. Любава, встав на колени и не выпуская из руки уже порядком извазюканную Марусю, попятилась назад, старательно давя рвущиеся из груди всхлипы. Заползя задом обратно за баню, она вскочила на ноги и рванулась обратно через проделанную ею дыру в заборе. Выскочив на задворки и нырнув за стог сена, девочка села на землю.
Вытирая грязными кулачками текущие из глаз слезы, Любава, тихо всхлипывая, вслушивалась в крики, причитания и плач, разносившиеся по всей деревне. Куда бежать, девочка не знала. В лес? Но там медведи, которые загрызли отца. Если его загрызли, так ее и вовсе проглотят! В поля — там не спрячешься, издалека видно… В церковь? Любава задумалась, тяжело, со всхлипами вздыхая. А ведь в церковь чужие не пойдут… Их Боженька накажет, ежели они там появятся. И они сразу в соляные столбы превратятся, как Содом и Гоморра, про которые отец Иоанн рассказывал! Решив, что церковь — самое безопасное место в деревне, Любава со всех ног кинулась туда задворками.
Вбежав в храм, девочка наткнулась на отца Иоанна в парадном облачении, державшего за плечо Сережу и что-то серьезно говорившего ему. Мальчик, опустив голову, то и дело мотал ею в жесте отрицания, проводя рукой под носом.
— Отец Иоанн! — всхлипнув и выронив на пол свою куклу, девочка, расставив ручонки, раненой птицей бросилась к священнику и, прижавшись к нему, разревелась в голос.
— Что? Что случилось, дитя? — ласково гладя ее по растрепавшимся светлым волосам и вытаскивая запутавшиеся в них веточки и соломинки, тихонько спрашивал отец Иоанн. — Скажи мне, Любавушка, что стряслось? Что там, деточка?
— Мама… — рыдала девочка, — маму убили…
— Настасью? — охнул священник и широко перекрестился. — Царствие небесное рабе Божией… Кто? Как? Любава? Кто убил?
— Чу… Чужие… Страшные… Мама за Зорькой… А ее плеткой… Упала… — плакала навзрыд девочка, выплакивая все, что ей пришлось пережить за это бесконечное утро. — Всех… убили… дядьку Прохора… вилами ткнули… Дядька Егор… упал… Николеньку головой… — девочка сквозь слезы пыталась рассказать священнику, что она видела. Тот слушал внимательно, широко крестясь и не вытирая слез, текущих по морщинистым щекам. А девочка сквозь всхлипы, сквозь плач, повторяясь, отрывисто говорила и говорила, неспособная ни перестать плакать, ни прогнать картины, стоящие перед ее глазами.
Сережа, переживая за подругу, мял в руках поднятую с пола Любавину куклу, переступал с ноги на ногу, переводя встревоженный взгляд со вздрагивающей в рыданиях Любавы на отца Иоанна и обратно. Заметив нетерпение мальчика, Иоанн, словно укрывавший рукавами облачения плачущую девочку, отвел от нее руки и кивнул Сереже.
Тот, тронув подругу за плечо, тихонько позвал:
— Любава… Вот, гляди, Маруся твоя… Тока у ней рука разбилась… — мальчик попытался сунуть ей в руки куклу, но девочка в отчаянии цеплялась за священника, ища у того утешения.
— Сергий, вынь из образов икону благодатную и возьми большую свечу, — забирая из рук поникшего мальчика искалеченную куклу, ласково и спокойно проговорил священник.
Убедившись, что мальчик послушно отправился туда, куда ему сказали, он, оторвав от себя руки девочки, опустился перед нею на колени — присесть на корточки уже не позволял возраст.
— Любава, деточка, послушай меня, — ласково убирая с заплаканного лица девочки прилипшие волосы, проговорил он. — Час испытаний тяжких наступил, и должны мы вынести их с честью. Потому сейчас пойдете с Сергием туда, куда я укажу, и станете сидеть тихо, словно мыши. У Сергия будет икона благодатная. Это самое ценное, что есть в храме, его душа, его сердце. Покуда жива икона, будет и храм жить. Слышишь ли меня, дитя? — девочка, всхлипнув, кивнула.
— Сергий, — поднял взгляд священник на подошедшего с иконой и свечой мальчика, — ты сейчас возьмешь Любаву и спустишься с ней в хранилище. Запомни, мой мальчик: не выходите, пока все не утихнет. Когда все успокоится, ты оставишь благодатную икону в хранилище, в тайнике, закроешь его — как закрыть тайник и хранилище, ты знаешь. Выйдете, и ты спрячешь Любаву, а сам пойдешь в село, посмотришь, что да как. Ежели уйдут супостаты, останетесь. Ежели нет, али плохо все будет — возьми церковную кассу, ты знаешь, где лежат деньги, только спрячь их хорошо, возьми Любаву и уходите отсюда. Ступайте в Оптину Пустынь, что в Калужской губернии. Далеко то, но добирайтесь. Там сыщете старца Амвросия, ежели жив еще. А коли нет, просите убежища в Пустыни, расскажите, что здесь — вам не откажут. Береги Любаву, Сергий, — и, перекрестив и благословив обоих детей, он вложил руку девочки в ладонь Сергия. — Ступайте. И помните, что я вам сказал.
— Аа… — вскинулся мальчик, пытаясь что-то спросить. Священник остановил его движением руки, и, нахмурившись, уже строго повторил: — Ступайте! Пусть Господь хранит вас!
Сергий зажег свечу от горящей лампадки, и, выведя Любаву через маленькую, неприметную дверцу позади храма, провел ее в хранилище. Усадив все еще всхлипывавшую девочку на табурет перед столом, он установил свечу в специальный широкий подсвечник, положил благодатную икону на стол и сунул куклу Любаве в руки.
— Любава, ты сиди здесь, а я к братьям сбегаю, — торопливо зашептал ей мальчик. — Ты не бойся, — увидев испуганные глаза девочки, успокаивающе тараторил он, — я быстро обернусь! Я только до братьев и обратно, хорошо? Ты только сиди здесь и не выходи никуда, что бы ни было, ладно? А я быстро обернусь, хорошо? — и, не дожидаясь ответа, погладив девочку по растрепанным, спутавшимся волосам, Сережа, плотно прикрыв дверь, бросился бежать.
Глава 11
Приехав в Алуханск и связавшись с архиепископом, Илия узнал, что по итогам доклада о находках в храмовом хранилище епархией было принято решение о представлении найденной девочки к числу новомучеников и причислению погибшего страшной смертью младенца Любови, спасавшей от святотатцев благодатную икону, и хранения ее мощей во вновь отстроенном храме в Ивантеевке. Об этом был отправлен запрос митрополиту и Священному Синоду с предоставлением всех собранных материалов. Теперь в епархии ожидали решения Священного Синода по данному вопросу, положительного и довольно скоро — рассматривать там особо было нечего, дитя малолетнее, младенец, нагрешить не успела, а погибла страшной, мученической смертью из-за взрыва церкви, да еще и спасая такую ценность, как благодатная икона, которой люди поклонялись не одно столетие.
Кроме того, он получил разрешение на продолжение проведения восстановительных работ, но с категорическим запретом трогать хранилище. Его архиепископ потребовал закрыть и опечатать, дабы исключить даже возможность проникновения туда кого-либо без ведома Илии.
Решив, что, раз уж приехал, то следует зайти к мэру и вытрясти из него кое-что нужное для проведения дальнейших работ, да и для деревни, иерей отправился к Сергею Николаевичу.
Попросив секретаря сообщить мэру о его прибытии, Илия направился к диванчику в приемной, приготовившись к длительному ожиданию — последнее время мэр не слишком жаловал оказавшегося очень неудобным священника. Потому был крайне удивлен, когда секретарь, переговорив с мэром, пригласила его в кабинет.
Войдя, Илия удивился еще больше, но виду не показал — кроме мэра, в кабинете присутствовала и средних лет женщина. Она была стильно и дорого, но одновременно с тем просто одета, явно весьма ухожена, и наверняка выглядела моложе своего реального возраста лет эдак на пятнадцать. «Интересно… Дама явно не из бедных», — подумал Илия, приветствуя присутствующих.
В ответ на его приветствие женщина поднялась и, подойдя к священнику, с легким акцентом испросила благословения. Благословив ее и слушая, как мэр с подобострастным придыханием представляет его, подумал: «Еще и иностранка. Все интереснее и интереснее».
— Батюшка, а это Анна Константиновна Протасова, та самая, что ходатайствовала о восстановлении взорванного храма в Ивантеевке, — наконец представил даму мэр.
— Весьма рад знакомству, — учтиво склоня голову, проговорил Илия.
— Да, восстановление этого храма является нашей первостепенной задачей, — слегка кивнув, проговорила Анна Константиновна.
Вздохнув, Илия с укором посмотрел на обоих строителей, которых явственно била дрожь, и, покачав головой и пожав плечами, начал спускаться в провал. И только спустившись, он понял, что у него нет при себе никакого источника света. Идти дальше вглубь было бессмысленно — он все равно ничего не увидит. Мысленно обругав себя за недальновидность, он вздохнул и повернул обратно. Прораб с рабочим подошли ближе и жадно прислушивались к происходящему внизу.
— Ну? — с тревогой и любопытством спросил прораб появившегося священника. — Чего там?
— Да ничего, — ответил Илия, выбираясь наверх. — Хватит уже ерундой заниматься! Завтра я, конечно, отслужу молебен за упокой души Любавы после заутрени, а потом поеду в город, свяжусь с епархией — пусть дают разрешение на продолжение работ, пока вы тут еще чего-нибудь не придумали.
— Не, ну а след откуда? — растерянно произнес прораб.
— А я откуда знаю? — Илия попытался отряхнуть с одежды грязь, но только еще больше размазал ее. Выпрямившись, он, нахмурясь, взглянул на собеседника и, выговаривая ему, в раздражении зашагал к толпившимся в стороне людям. — Александр Николаевич, ну ты же христианин, человек веры православной! Ну подумай сам: какие призраки? Какие ожившие покойники? Ты мне еще про зомбей киношных порасскажи, порадуй народ байками! А там, глядишь, и с сердцем кому плохо станет с перепугу — люди-то здесь не молодые давно, впечатлительные все. А вы про призраков… — дошагавший в раздражении до продолжавших шептаться вокруг рабочего, видевшего призрак девочки, людей и строго посмотрев на него, отец Илия припечатал: — Не стыдно?
Сашок, покраснев как рак, опустил голову. Строго окинув толпу взглядом, священник продолжил:
— Наложить бы на вас всех епитимью, чтоб мысли дурные в голову не лезли! Молиться надо чаще, да о Боге думать, тогда и мысли дурные в голову лезть не станут! — развернулся и размашисто пошагал в сторону своего дома, игнорируя тревожные взгляды все еще не разошедшихся рабочих и стариков.
Шагая домой, Илия медленно закипал. Нет, ну вот надо же так! Да сыт он уже по горло этими местными привидениями! И ведь рабочие не местные, а вера в призраков, словно лихорадка, распространяется со скоростью ветра. Лучше бы они так в Господа веровали, как в призраков верят! И ведь не развернуть их! И как только в их головах может вот так уживаться вера в Господа — а ведь верят, верят же! — и вера в привидения? Хотя одно и другое — вообще взаимоисключающие понятия!
Быстро и размеренно шагая, он словно выпускал пар. Подходя к дому, вспомнил, что у него там и картошечка жареная его ждет, и молочко козье, вкусное, прохладное, в подполе в кринке стоит, и хлеба белого полкраюхи вчера баб Маня ему принесла… Ароматного, вкусного, с корочкой, из русской печи, чуть пахнущего дымком… Илия вспомнил, что утром он и не ел ничего, а сейчас уж дело к вечеру, скоро вечерню служить надо. Отдохнуть перед службой уже точно не получится, так хоть поест спокойно.
Зайдя в дом, Илия, сделав еще пару шагов по инерции, остановился и протер глаза. Картина не поменялась. Он попытался вспомнить, когда он успел замочить свою одежду, и не смог. Он этого не делал! Да тем более вот так…
Мужчина снова протер глаза, надеясь, что ему привиделось. Но нет. И ведро со спускающейся из него на пол мокрой штаниной, и мыло в мыльнице, ранее лежавшее на умывальнике, сейчас были на полу. Взгляд метнулся к притолоке — стиральный порошок по-прежнему стоял на нижней полке, как и всегда. На стуле стоял тазик, в котором была замочена небольшая сковорода, еще утром полная жареной картошки. На столе, неловко завернутая в полотенце, лежала то ли надломанная, то ли надкусанная половинка краюхи хлеба.
Илия со стоном взъерошил волосы и присел на корточки. В голове не укладывалось, кто мог это сделать. Точно никто из стариков. Никто из них не станет замачивать одежду в ведре, тем более темно-синие джинсы вместе со светло-серым свитером… Куртка уцелела — Илия по привычке повесил ее на вешалку при входе. Он схватился за голову. Кто мог это сделать? Кто?
И вдруг, словно отголосок, у него в голове зазвучал голос Ивана, который тогда, в самый первый день, ему про дом этот говорил: «Что дом-то пустой стоит, то тебе правду сказали, да только пустой он, да не пустой. Другие-то дома поразваливались, а этот стоит себе, будто кто ходит за ним. А то Настасья за ним приглядывает, больше-то некому». Настасья? Илия поднял голову и задумался. Вообще, это невозможно. Вот вообще никак невозможно! Но с другой стороны… это все объясняло. Но ведь невозможно такое! Тогда кто? Кто?
Он поднялся и открыл дверь в горницу. Даже не удивился, а только усмехнулся — на полу лежала открытая старинная книга, взятая с этажерки. Подняв ее с пола, священник бросил взгляд на обложку: Лев Толстой «Сборник рассказов для детей». Он опять усмехнулся.
Подошел к портрету, взглянул на женщину. Показалось ему, что Настасья, чуть усмехаясь, с вызовом посмотрела в ответ? Или и правда посмотрела? Сколько раз он смотрел на фотографию, но так и не смог привыкнуть к этим выразительным, живым глазам.
— Не любишь ты беспорядок в своем доме, да, Настасья? — неожиданно даже для себя самого вдруг произнес Илия. — Прости уж меня, некогда постирать было. Исправлюсь. Спасибо за напоминание. А книжку, — он продемонстрировал портрету поднятую с пола книгу, — ты, никак, дочке своей читала?
Показалось Илии, или и вправду чуть дрогнули в улыбке уголки губ на портрете? Проскочили смешливые искорки в глазах? В самом деле то было, или он сходит с ума? Мужчина снова взъерошил волосы… Перекрестился.
— Живая ты, или мне чудится? — пробормотал он и, положив книжку на место, перевел взгляд на маленький фотоснимок, висящий справа от Настасьиного портрета.
— Что же с тобой случилось, Любавушка? Как ты попала в это хранилище?
***
Любава жалась к матери, глядя на размахивавшего руками и говорившего много непонятных слов дядьку, стоящего на телеге. Мать подняла ее сегодня рано — наверное, едва отведя корову на выпас, она сразу же принялась будить девочку. Потому не выспавшаяся Любава то и дело терла кулачком глаза, другой рукой лениво держа за руку любимую куклу Марусю. И зачем мамка ее сюда потащила?
Вдруг со стороны выпаса раздались крики и начинавшийся плач, а со стороны деревни — причитания и возмущенные голоса. Люди зашевелились, забеспокоились. Любава тоже оторвала голову от материной юбки, привстала на носочки и вытянула шею. Но ей, конечно же, ничего разглядеть не удалось. Зато вскоре прибежал Митька и крикнул:
— Тама из подворьев все тянут! Бабка велела бежать и сказать всем! Они зерно на подводы грузят, лошадей в телеги запрягают да со дворов ведут! Бегите скорее! — и бросился обратно.
И почти сразу раздался бабий крик:
— Коров наших кудый-то угоняют!
Люди зашевелились, принялись толкаться, стремясь поскорее выбраться из толпы и бежать спасать свое добро. Любава почувствовала, что мать, нащупав ее в своих юбках, еще крепче прижала к себе и замерла на месте. Дождавшись, когда основная толпа людей схлынет, она, выпутав Любаву, присела перед девочкой. Лицо ее было тревожным, и, хотя она старалась того не показать, Любава видела, что мать далеко не спокойна. Меж ее сведенных бровей пролегли глубокие морщинки.
— Любава, доченька, послушай меня. Беги домой, сядь на печку и сиди там. Что бы ни было, сиди там! Даже если в дом придут чужие, все равно тихо сиди на печке, поняла? Сиди, покуда я не приду! — мать встряхнула девочку за плечи. — Поняла ли?
— Мам, а ты куда? — внезапно испугавшись, девочка, выронив Марусю, двумя руками вцепилась в рубашку матери. — Я с тобой!
— Нет, Любава! Со мной нельзя. Беги домой, слышишь? Беги, дочка, я совсем скоро приду, — Настасья отцепила руки девочки, вложила в них поднятую с земли куклу и бегло обняла ее. — Ты беги, и я скоро приду. Зорьку заберу сейчас, и приду, хорошо? — она ласково провела рукой по волосам дочери, прибирая их под косынку. — Беги, Любавушка! И жди меня дома!
Она оторвала цеплявшуюся за нее дочь от себя, развернула ее по направлению к дому и подтолкнула.
— Беги, Любава, беги! — тревожно прикрикнула мать.
И Любава побежала. Взбежав вверх по улице, она обернулась и, вскрикнув, в ужасе закусила кулачок. Мать побежала к коровам. Проскользнув сквозь баб, ругавшихся с чужими мужиками, которые отгоняли их от коров, мать пробралась к Зорьке, и, схватив ту за веревку на шее, попыталась вывести ее из стада. Другие коровы толкали ее, прижимали боками к Зорьке, и, казалось, вот-вот раздавят. Но она упрямо, пиная других коров локтями и шлепая их по мордам, тянула Зорьку к краю стада, и та, мыча и нервничая, тем не менее послушно шла за хозяйкой.
Настасья почти добралась до края, когда ее заметил чужой мужик, из тех, что охраняли и гнали коров. Схватив мать за руку, он выволок ее наружу, заставив выпустить Зорьку. Он кричал на мамку, и она зло что-то ему отвечала, и даже, размахнувшись, ударила. В ответ мужик принялся бить ее нагайкой. Он хлестал ее и хлестал, до тех пор, пока она не упала.
Из глаз Любавы покатились слезы, и она уже почти сорвалась на бег, чтобы помочь матери, но в ушах зазвучали ее слова: «Беги, Любавушка! И жди меня дома! Беги!» И Любава побежала. Домой.
Пробегая мимо подворья дядьки Прохора, она увидела, как он замахнулся топором на чужого мужика, а тот, схватив стоявшие возле стога сена вилы, воткнул их ему прямо в грудь… Дядька Прохор, выронив топор, уставился на вилы, торчавшие из его груди, схватился за них и, шатаясь, попытался выдернуть. Изо рта у него пошла кровь. Он закашлялся, попытался вдохнуть, но кровь шла все сильнее и сильнее, он посинел и упал, так и держась за вилы, торчавшие из груди.
Всхлипнув от ужаса и крепче прижав к себе свою куклу, девочка, обогнув по дуге подворье дядьки Прохора, побежала дальше. Она бежала и видела, как со дворов выгоняют телеги, нагруженные зерном и картошкой, видела малышей, ревущих в пыли, видела старуху с пробитой головой, валяющуюся чуть в стороне от дороги… Смерть витала везде. И страшные люди, которые метались по дворам, стаскивая на подводы все, что могли найти. Они резали свиней, и еще брыкавшихся, истекавших кровью из перерезанного горла, грузили на телеги. Безжалостно отмахивались от стариков и детей, висших на их руках и не дававших грабить. На ее глазах Николка, годом старше ее, разбежавшись, повис на руке одного из этих и впился ему зубами в руку. Обозленный мужик, схватив мальчонку за шкирку, оторвал его от своей руки и в сердцах швырнул, словно котенка, в сторону. Николка, пролетев пару метров, врезался головой в стену амбара и затих.
Любава, зажимая ладошкой рот, чтобы не закричать, задыхаясь от слез и безумного страха, прижимаясь спиной к заборам и глядя на творившийся ужас во дворах, где потихоньку пробиралась, бежала в сторону дома — спрятаться, закрыться… Добежав до дома дядьки Егора, последнего в деревне, она услышала топот копыт за спиной. Оглянувшись, девочка увидела одного из тех, чужих, скакавшего на лошади прямо за ней.
Пискнув в испуге, она метнулась во двор дядьки Егора. Проскочив лужайку перед домом и дровянник, она помчалась за дом. На бегу обогнув причитавшую бабку Устинью, прижимавшую к себе двоих малых детей Егора, Любава завернула за угол и с разбега налетела на тех, чужих. Они стояли полукругом перед овином, дверь в который закрывал собой страшный, с налитыми кровью глазами и торчавшей дыбом бородой дядька Егор с колуном в руке.
— Ну, подходи! Подходи! — рычал он в ярости, переводя бешеные глаза с одного лица на другое. — Порррешу!
Отлетевшая от столкновения на пару шагов Любава, плюхнувшись на попу и выронив Марусю, принялась отползать от них подальше. Тот, в кого она врезалась, повернулся. Одним шагом добравшись до ребенка, наклонился и, больно схватив ее за плечо, приподнял над землей, словно куклу.
— Твоя мерзавка? — выставил он руку с висящей в ней Любавой вперед, ближе к Егору.
Тот, зарычав, бросился на мужика. В этот миг Любава, извернувшись и вцепившись ручонками в руку этого супостата, изо всех сил впилась в нее зубами. Вскрикнув от неожиданности, красногвардеец выпустил ребенка. Раздался выстрел, и Егор, хрипя, рухнул на землю рядом с Любавой. Подвывая от ужаса, девочка задом отползла от Егора, и, схватив за юбку куклу, попавшую ей под руку, повернулась и бросилась в первую же увиденную ею открытую дверь.
Влетев в помещение, Любава осознала, что это было ошибкой. Выхода не было. В панике повернувшись и перехватывая поудобнее куклу, чтобы не болталась, в светлом прямоугольнике двери она увидела черный человеческий силуэт. Всхлипнув, девочка попятилась, озираясь в поисках выхода. На глаза попался маленький квадратик света — выход для кур. Любава, не раздумывая, буквально рыбкой нырнула в него и, обдирая плечи, протиснулась в куриный лаз. Кувыркнувшись с узенькой доски с планками, служившей лесенкой для домашней птицы, больно ударилась локтем о стену курятника. Услыхав отборный мат, доносившийся из сарая, Любава, схватив куклу, рванула через выгул к своему дому.
Выломав в своем заборе пару штакетин — Сережка научил, когда им лень обходить дворы было — Любава побежала к дому. Выскочив из-за нужного домика и обогнув баню, девочка резко затормозила, от неожиданности плюхнувшись на пятую точку — во дворе хозяйничали чужие. Проскочить мимо них незамеченной не получится. Любава, встав на колени и не выпуская из руки уже порядком извазюканную Марусю, попятилась назад, старательно давя рвущиеся из груди всхлипы. Заползя задом обратно за баню, она вскочила на ноги и рванулась обратно через проделанную ею дыру в заборе. Выскочив на задворки и нырнув за стог сена, девочка села на землю.
Вытирая грязными кулачками текущие из глаз слезы, Любава, тихо всхлипывая, вслушивалась в крики, причитания и плач, разносившиеся по всей деревне. Куда бежать, девочка не знала. В лес? Но там медведи, которые загрызли отца. Если его загрызли, так ее и вовсе проглотят! В поля — там не спрячешься, издалека видно… В церковь? Любава задумалась, тяжело, со всхлипами вздыхая. А ведь в церковь чужие не пойдут… Их Боженька накажет, ежели они там появятся. И они сразу в соляные столбы превратятся, как Содом и Гоморра, про которые отец Иоанн рассказывал! Решив, что церковь — самое безопасное место в деревне, Любава со всех ног кинулась туда задворками.
Вбежав в храм, девочка наткнулась на отца Иоанна в парадном облачении, державшего за плечо Сережу и что-то серьезно говорившего ему. Мальчик, опустив голову, то и дело мотал ею в жесте отрицания, проводя рукой под носом.
— Отец Иоанн! — всхлипнув и выронив на пол свою куклу, девочка, расставив ручонки, раненой птицей бросилась к священнику и, прижавшись к нему, разревелась в голос.
— Что? Что случилось, дитя? — ласково гладя ее по растрепавшимся светлым волосам и вытаскивая запутавшиеся в них веточки и соломинки, тихонько спрашивал отец Иоанн. — Скажи мне, Любавушка, что стряслось? Что там, деточка?
— Мама… — рыдала девочка, — маму убили…
— Настасью? — охнул священник и широко перекрестился. — Царствие небесное рабе Божией… Кто? Как? Любава? Кто убил?
— Чу… Чужие… Страшные… Мама за Зорькой… А ее плеткой… Упала… — плакала навзрыд девочка, выплакивая все, что ей пришлось пережить за это бесконечное утро. — Всех… убили… дядьку Прохора… вилами ткнули… Дядька Егор… упал… Николеньку головой… — девочка сквозь слезы пыталась рассказать священнику, что она видела. Тот слушал внимательно, широко крестясь и не вытирая слез, текущих по морщинистым щекам. А девочка сквозь всхлипы, сквозь плач, повторяясь, отрывисто говорила и говорила, неспособная ни перестать плакать, ни прогнать картины, стоящие перед ее глазами.
Сережа, переживая за подругу, мял в руках поднятую с пола Любавину куклу, переступал с ноги на ногу, переводя встревоженный взгляд со вздрагивающей в рыданиях Любавы на отца Иоанна и обратно. Заметив нетерпение мальчика, Иоанн, словно укрывавший рукавами облачения плачущую девочку, отвел от нее руки и кивнул Сереже.
Тот, тронув подругу за плечо, тихонько позвал:
— Любава… Вот, гляди, Маруся твоя… Тока у ней рука разбилась… — мальчик попытался сунуть ей в руки куклу, но девочка в отчаянии цеплялась за священника, ища у того утешения.
— Сергий, вынь из образов икону благодатную и возьми большую свечу, — забирая из рук поникшего мальчика искалеченную куклу, ласково и спокойно проговорил священник.
Убедившись, что мальчик послушно отправился туда, куда ему сказали, он, оторвав от себя руки девочки, опустился перед нею на колени — присесть на корточки уже не позволял возраст.
— Любава, деточка, послушай меня, — ласково убирая с заплаканного лица девочки прилипшие волосы, проговорил он. — Час испытаний тяжких наступил, и должны мы вынести их с честью. Потому сейчас пойдете с Сергием туда, куда я укажу, и станете сидеть тихо, словно мыши. У Сергия будет икона благодатная. Это самое ценное, что есть в храме, его душа, его сердце. Покуда жива икона, будет и храм жить. Слышишь ли меня, дитя? — девочка, всхлипнув, кивнула.
— Сергий, — поднял взгляд священник на подошедшего с иконой и свечой мальчика, — ты сейчас возьмешь Любаву и спустишься с ней в хранилище. Запомни, мой мальчик: не выходите, пока все не утихнет. Когда все успокоится, ты оставишь благодатную икону в хранилище, в тайнике, закроешь его — как закрыть тайник и хранилище, ты знаешь. Выйдете, и ты спрячешь Любаву, а сам пойдешь в село, посмотришь, что да как. Ежели уйдут супостаты, останетесь. Ежели нет, али плохо все будет — возьми церковную кассу, ты знаешь, где лежат деньги, только спрячь их хорошо, возьми Любаву и уходите отсюда. Ступайте в Оптину Пустынь, что в Калужской губернии. Далеко то, но добирайтесь. Там сыщете старца Амвросия, ежели жив еще. А коли нет, просите убежища в Пустыни, расскажите, что здесь — вам не откажут. Береги Любаву, Сергий, — и, перекрестив и благословив обоих детей, он вложил руку девочки в ладонь Сергия. — Ступайте. И помните, что я вам сказал.
— Аа… — вскинулся мальчик, пытаясь что-то спросить. Священник остановил его движением руки, и, нахмурившись, уже строго повторил: — Ступайте! Пусть Господь хранит вас!
Сергий зажег свечу от горящей лампадки, и, выведя Любаву через маленькую, неприметную дверцу позади храма, провел ее в хранилище. Усадив все еще всхлипывавшую девочку на табурет перед столом, он установил свечу в специальный широкий подсвечник, положил благодатную икону на стол и сунул куклу Любаве в руки.
— Любава, ты сиди здесь, а я к братьям сбегаю, — торопливо зашептал ей мальчик. — Ты не бойся, — увидев испуганные глаза девочки, успокаивающе тараторил он, — я быстро обернусь! Я только до братьев и обратно, хорошо? Ты только сиди здесь и не выходи никуда, что бы ни было, ладно? А я быстро обернусь, хорошо? — и, не дожидаясь ответа, погладив девочку по растрепанным, спутавшимся волосам, Сережа, плотно прикрыв дверь, бросился бежать.
Глава 11
Приехав в Алуханск и связавшись с архиепископом, Илия узнал, что по итогам доклада о находках в храмовом хранилище епархией было принято решение о представлении найденной девочки к числу новомучеников и причислению погибшего страшной смертью младенца Любови, спасавшей от святотатцев благодатную икону, и хранения ее мощей во вновь отстроенном храме в Ивантеевке. Об этом был отправлен запрос митрополиту и Священному Синоду с предоставлением всех собранных материалов. Теперь в епархии ожидали решения Священного Синода по данному вопросу, положительного и довольно скоро — рассматривать там особо было нечего, дитя малолетнее, младенец, нагрешить не успела, а погибла страшной, мученической смертью из-за взрыва церкви, да еще и спасая такую ценность, как благодатная икона, которой люди поклонялись не одно столетие.
Кроме того, он получил разрешение на продолжение проведения восстановительных работ, но с категорическим запретом трогать хранилище. Его архиепископ потребовал закрыть и опечатать, дабы исключить даже возможность проникновения туда кого-либо без ведома Илии.
Решив, что, раз уж приехал, то следует зайти к мэру и вытрясти из него кое-что нужное для проведения дальнейших работ, да и для деревни, иерей отправился к Сергею Николаевичу.
Попросив секретаря сообщить мэру о его прибытии, Илия направился к диванчику в приемной, приготовившись к длительному ожиданию — последнее время мэр не слишком жаловал оказавшегося очень неудобным священника. Потому был крайне удивлен, когда секретарь, переговорив с мэром, пригласила его в кабинет.
Войдя, Илия удивился еще больше, но виду не показал — кроме мэра, в кабинете присутствовала и средних лет женщина. Она была стильно и дорого, но одновременно с тем просто одета, явно весьма ухожена, и наверняка выглядела моложе своего реального возраста лет эдак на пятнадцать. «Интересно… Дама явно не из бедных», — подумал Илия, приветствуя присутствующих.
В ответ на его приветствие женщина поднялась и, подойдя к священнику, с легким акцентом испросила благословения. Благословив ее и слушая, как мэр с подобострастным придыханием представляет его, подумал: «Еще и иностранка. Все интереснее и интереснее».
— Батюшка, а это Анна Константиновна Протасова, та самая, что ходатайствовала о восстановлении взорванного храма в Ивантеевке, — наконец представил даму мэр.
— Весьма рад знакомству, — учтиво склоня голову, проговорил Илия.
— Да, восстановление этого храма является нашей первостепенной задачей, — слегка кивнув, проговорила Анна Константиновна.