Любава
Часть 7 из 25 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
— Мальчишку, пожалуй, давай сюда, — задумчиво взглянув на ребенка, произнес старший. — В приют сдадим, Советская власть воспитает. Забери пацана, — приказал он стоящему рядом с ним милиционеру.
Тот подскочил к мальчишке, оттолкнув в сторону попытавшегося прикрыть ребенка собой диакона Николая, ударив того рукоятью револьвера в основание шеи и, подхватив вырывающегося Сережу подмышку, понес его в сторону собирающегося обоза из телег.
— Вы здесь меня хотите расстрелять? — раздался спокойный голос отца Иоанна. — Пред вратами храма?
— А что ж, церемониться с тобой, что ли? — ответил ему старший уполномоченный, провожая взглядом соратника, подхватившего мальчишку.
— Позволь хотя бы вознести молитву Господу, — склонив голову, произнес старый священник.
— Валяй, только поскорее.
Отец Иоанн принялся молиться вслух, а братья подхватили. Над начавшей собираться вокруг церкви толпою зазвучали слова молитвы.
– Господи, прости мои согрешения вольные и невольные, и приими дух мой с миром! — закончил старец и, благословив крестообразно обеими руками своих убийц, добавил: — Господь вас да простит.
— Некому меня прощать! — скривился старший и, вскинув револьвер, трижды нажал на курок.
Настоятеля храма отбросило к стене возле врат. Ударившись об нее головой и оставляя алый на белой стене кровавый след, он медленно сполз по ней наземь и застыл недвижимый. Со стороны телег раздался крик мальчишки: «Отец Иоанн!» Обернувшись, уполномоченный увидел, что парнишку едва успели словить за шиворот, и сейчас он висел в руке одного из милиционеров, хрипя от удушья и молотя в воздухе руками и ногами изо всех силенок. Лицо мальчика явственно наливалось кровью.
— Свяжите его, покуда не удрал! — выкрикнул старший и вновь обернулся к священнослужителям, шептавшим молитву побелевшими губами. Ни один из них не сделал даже шага в сторону.
Щека у старшего дернулась, лицо перекосила судорога ненависти. Не отрывая взгляда от служителей Господа, стеной стоявших перед вратами храма и спокойно взиравших на него, он коротко бросил:
— Расстрелять!
Одновременно с изумлённым и полным ужаса вздохом остолбеневшей толпы раздались выстрелы, и священнослужители один за другим попадали на пожухлую траву, скошенные свинцовыми пулями. До самого последнего выстрела закрывали они своими телами вход в храм от лютых иродов. Закрывали, покуда не полегли все, как один.
Настасья, услыхав во дворе своего дома первые выстрелы, бросилась со всех ног к храму. Пока бежала, оттуда опять раздались выстрелы, снова и снова. Когда она, наконец, достигла собравшихся сельчан, трупы священников уже оттаскивали от ворот, чтобы не мешались под ногами. В состоянии шока она наблюдала за мародерами — представители новой власти с алчным блеском в глазах таскали серебряную и золотую утварь, ломали иконы, обдирая с них драгоценные металлы, топтали ногами образа…
— Что ж это делается-то, Господи! Что же творится-то? — закусывая до крови кулаки, причитали бабы, и даже по мужским щекам бежали слезы отчаяния, ужаса и непонимания происходящего.
Настасья не проронила ни звука. Только острой ледяной иглой кололо и жгло душу. Она не чувствовала ног, только смотрела, боясь отвести взгляд, как с колокольни сбрасывают длинные канаты, и, привязав их к лошадям, понукают тех, заставляя тянуть.
И лишь плачущий звон раскалывающихся от удара о землю упавших колоколов привел людей в чувство. Они словно очнулись ото сна, зашевелились, зашептали, запричитали, и всей своей темной массой двинулись на милицию. Те, понимая, насколько опасной может быть пусть и безоружная, но практически обезумевшая толпа, прекратили мародерствовать и принялись палить из револьверов сначала поверх голов, а после по людям.
И лишь только когда на землю упало не менее десятка человек, и люди, шедшие за ними, начали спотыкаться о трупы своих односельчан, толпа рассыпалась на несколько групп. И пока одни вступили в рукопашную с бойцами советской революционной власти, другие хватали церковные святыни и бежали без оглядки, боясь, что их остановят, поймают, отымут. Таким образом, хоть и малую толику, но все же удалось спасти, хоть и страшной ценой.
Настасья шарила тревожными глазами по толпе, выискивая среди людей Любаву. Но детей среди сельчан практически не было — те, увидев, как схватили и увязывали в телеге храмового воспитанника, вспугнутыми воробьями прыснули во все стороны, забиваясь только в им известные щели и боясь высунуть оттуда даже носа. Повторить судьбу маленького Сережи желания не было ни у кого.
Не найдя дочь, женщина начала тормошить стоящих вокруг нее людей, спрашивая, не видали ли те Любавы? Но сельчане смотрели на нее пустыми глазами, в шоковом состоянии не понимая, что она от них хочет. Осознав, что от сельчан она сейчас ничего не добьется, Настасья бросилась обратно к дому, отчаянно надеясь, что испуганная девочка могла спрятаться где-нибудь на подворье.
Излазив все разорённое подворье едва ли не на коленях, заглядывая в каждую щель и беспрестанно зовя дочь, Настасья наконец осознала, что девочки нигде нет. Замерев в растерянности посреди двора, она судорожно пыталась сообразить, куда могла побежать девочка, считая это место безопасным. В голову все время лез храм, но, учитывая скопление людей возле него, в том числе и уполномоченных представителей новой власти и милиции, вряд ли Любава сочла бы его безопасным.
Неожиданно в голове промелькнула мысль, что девочку могли попросту забрать. Охнув от накрывшей ее догадки, Настасья бросилась обратно. Подбежав к обозу и наплевав на окрики и угрозы, она проверяла каждую телегу в поисках дочери, и, наткнувшись в одной из них на Сережу, попыталась его развязать, но ее нагайками и палками отогнали от что-то кричавшего ей мальчишки. Настасья снова и снова яростно пыталась пробиться сквозь мужиков, безжалостно лупивших ее куда попало, покуда один сильный удар палкой в висок не заставил ее рухнуть на колени. В глазах мгновенно все поплыло, а затем наступила мгла.
Покончив с грабежом и осквернив храм как только можно, одни служивые принялись разгонять оставшихся людей, другие сгребать раскиданные повсюду книги, рукописи и иконы в одну кучу. А третьи носили странные зеленые ящики внутрь церкви. Полыхнул огонь — это загорелись облитые керосином и подпалённые книги. Редкие выстрелы, женские причитания и крепкая матерная брань звучали то тут, то там. Молодой парень, один из революционеров, тянул бухту провода от ворот храма.
Размотав его почти до конца, он прикрутил неизвестную деревенским жителям приспособу, похожую на рычаг помпы, и, проорав несколько раз:
— Готовьсь! Берегись! — внимательно посмотрел на командира. Тот махнул рукой. Парень нажал рычаг, вдавив его полностью в темно-серую коробку. Что-то щелкнуло. Не громко, но почему-то этот сухой щелчок услышали все.
А спустя несколько секунд под ужасный звук, ударивший по ушам и выбивший все до единого окна в церкви, брызнувшие осколками, искрами вспыхивавшими в лучах закатного солнца, храм словно приподнялся, вспух, окутался облаком серой пыли и, вздохнув, с грохотом осыпался вниз горой камней, балок, кирпичей и кусками штукатурки. На месте секунды назад еще стоявшего белоснежного, златоглавого чуда осталась гора обломков и огромное облако медленно оседающей пыли, сносимой едва заметным ветерком в сторону тайги. И в наступившей вдруг абсолютной тишине, когда люди, не верящие своим глазам, замерли, боясь даже вздохнуть, вдруг раздался полный ужаса вопль мальчишки, по щекам которого из расширенных от всего происходящего глаз катились крупные слезы: «Любаваааа!»
Настасья приходила в себя долго и мучительно. На нее наплывал гул голосов, то приближаясь, то удаляясь. Постепенно она начала понимать, что ее тормошат и хлопают по щекам, пытаясь привести в чувство, затем начала разбирать слова:
— Живая, аль нет? — то и дело спрашивал встревоженный женский голос. Узнать его обладательницу никак не удавалось.
— А я почем знаю? — ворчливо ответил другой женский голос. — Вроде теплая, да в груди стучит… — и снова похлопывания по щекам. — Девк, открой глаза-то, коль живая!
— Видать, сильно по голове-то вдарили… Нюрк, живая, аль нет? — снова звучал первый голос.
— Пить… — попыталась произнести Настасья, но из едва разомкнувшихся пересохших губ вырвался лишь слабый стон.
— Живая! — облегченно выдохнул первый голос.
Настасья попыталась приоткрыть глаза. Свет резанул болью, запульсировав в голове, все поплыло, земля вдруг стала зыбкой и качающейся. Женщину замутило. С трудом сглотнув, она, не раскрывая сомкнутых век, снова прошептала:
— Пить…
На этот раз ее поняли.
— Польк, за водой беги. Жива Настасья! — скомандовала Нюрка.
Настя попыталась сесть. Сил хватило едва оторвать от земли голову, и та мгновенно вспыхнула болью. Застонав, женщина снова откинулась на землю.
— Щас, милая, щас… Потерпи маленько… — заботливо забормотала Нюрка.
Спустя время послышался топот ног, и Настасью приподняли. Губ коснулся край посуды, и вода пролилась на грудь. Настасья сделала глоток, затем еще один, и еще. Ее замутило. Голова кружилась. Снова приоткрыв глаза, она взглянула на темнеющее качающееся небо и, рывком повернувшись набок, согнулась в рвотных спазмах. Как ни странно, но ей стало легче. Сев с помощью хлопочущих и приговаривающих теток, Настасья огляделась.
Там, где была церковь, высилась груда обломков. Вокруг бродили мрачные люди, перетаскивая тела в сторону и укладывая их в рядок на землю. Отовсюду доносился плач и причитания. Над многими плакали родственники.
— Что это? — глядя расширившимися от ужаса глазами на происходящее и забывая про боль, прошептала Настасья.
— Церкву ироды взорвали, — голосом, в котором зазвенели слезы, проговорила Поля. — Скока людей положили… Вона, мужики упокойников собирают да стаскивают, да священников из камней достают. Присыпало их, когда церква-то рухнула. А другие могилы копать пошли. Могил нынче много понадобится…
— А Любава? Моя Любава… Она приходила? — глядя встревоженными глазами на Полю, спросила Настасья.
— Не… Нашто тут детям-то быть? Они, небось, по домам уж разбежались. Теперя долго носа не высунут — перепугалися… — покачала головой Поля.
Настасья попыталась встать.
— Куды ты? Сиди уж! — прикрикнула на нее женщина. — Куды собралась-то?
— Домой надо… Любава одна там совсем перепугается… — ответила Настасья, пытаясь встать на ноги. — А ну и обожжется еще, лампу запаливать коль станет. Да и голодная она, поди…
Полина помогла ей подняться на ноги. Голова снова закружилась, женщину повело в сторону, и она всем весом буквально повисла на Полине, не дававшей ей упасть.
— Вот и куды собралась? Говорю же, посиди маленько, — ворчливо отчитывала ее Поля. — А то и поспи. Как станем уходить, помогу до дома дойти, а там уж отлежишься. Ниче там без тебя не случится.
— Любава… — начала было Настасья.
— Да спит небось уж давно Любава твоя! Нешто дите совсем малое, неразумное? Уж скоро шесть лет девке! Так и станешь с нею нянькаться? — уже не ворчала, а по-настоящему ругалась Полина. — Ну куды это годится? Что, и лампу запалить не сможет? Посидит без тебя маленько, не обломится!
— Нет, пойду я… Тревожно мне, неспокойно. Беду сердце чует… Найди мне палку, да пойду… — покачала головой Настасья.
— Чаво каркаешь? Беду она чует… Мало беды тебе? Еще хотца? — уперла руки в бока Полина. — Где я тебе палку щас сыщу? Сиди, али полежи покамест, а я скоро ворочусь да провожу тебя, — Поля, еще раз строго взглянув на сидящую Настасью, повернулась и ушла.
Настасья, посмотрев вслед уходящей женщине, вздохнула. Тревога не давала покоя, разъедала душу. Сидеть спокойно и ждать, а тем более уснуть она не могла. Настасья, перевернувшись, встала на колени, постояла так, затем потихоньку поднялась на ноги. Переждав, пока голова перестанет кружиться, она, словно пьяная, побрела домой.
Дом был темен и тих. Ни единого отблеска огня не было в окнах. Сердце снова забилось чаще, к горлу подступила тошнота. С трудом преодолев ступеньки крыльца, Настасья зашла в дом.
— Любава, доченька… — позвала она тихонько, боясь перепугать ребенка громким голосом. Ответом ей была тишина.
Запалив лампу, она прошла в комнату дочери. Все, как и было днем: вещи разбросаны, кровать застелена и несмята. С тревожным сердцем Настасья метнулась в свою комнату. Пусто. Заглянула на печь, проверила все шкафы, все лавки, закоулки, даже в сундук посветила — нет Любавы. По щекам Настасьи покатились слезы. Куда бежать, где еще искать Любаву, она не знала.
Сев на ступеньки и вытерев со щек мокрые дорожки, она начала думать. Куда могла побежать дочь? Женщина перебирала в уме все возможные варианты, где могла укрыться девочка, отбрасывая их один за другим. И вдруг ее озарило — с другими ребятами могла прятаться! Надо спросить у них. Уж дети-то всегда знают пару десятков укромных местечек, где можно схорониться.
Едва поднялось солнце, Настасья побежала по соседям. Но тем было не до нее. Люди смотрели на нее пустыми заплаканными глазами и качали головами. Она останавливала каждого ребенка и выпытывала про Любаву. Но девочку никто не видел.
Настасья искала Любаву седьмицу. Все глаза выплакала, всю речку излазила, в тайгу уходила аж на два дня — все бесполезно. В то, что Любава могла уйти в тайгу, Настасья не верила. Слишком хорошо знала дочку, да и дитя, выросшее неподалеку от тайги, прекрасно знает, чем грозит лес. И медведей девочка боялась, даже на ближайшие опушки за ягодами с матерью ходить отказывалась. Ну боялась Любава леса, не могла она туда пойти! Настасья пыталась выспрашивать появлявшихся комиссаров — бесполезно. Девочка как в воду канула.
Спустя седьмицу Настасья вдруг перестала спать ночами. Бабы заметили, что неладное что-то с нею деется. Бродит, шепчет, днем засыпает. Искать дочку перестала, только к вечеру воды стала в дом натаскивать. Все ведра, все бочки водой залила. И как вечер, Настасья к колодцу за водой идет. И носит, и носит воду, покуда совсем не стемнеет. А как стемнеет, сядет в горнице в темноте, все чашки, все плошки водой зальёт и сидит.
Ну, бабы глядели на то день, глядели два, седьмицу глядели. Стирать Настасья не стирает, готовить не готовит, скотины нету, огород поливать не надо… Да и не ходит Настасья туда боле. Нашто ей стока воды?
Не выдержали бабы, собрались у колодца, ждут. Вскоре и Настасья с коромыслом объявилась. Молча к колодцу подошла, лишь головой кивнула, баб поприветствовав. Молча воду набирать стала.
— Настёна, ты, никак, стирку затеяла? — Арина, самая бойкая из баб, первой и беседу начала. — Чаво ж среди недели-то?
— А? — словно проснулась Настасья и подняла взгляд на Арину, стоявшую подле нее, уперев руку в бок. — Нет, не стирку… Любава и не пачкается совсем, стирать неча… — рассеянно ответила она. Постояла с колодезным ведром в руках, посмотрела на него, на свои ведра, и вновь стала воду зачерпывать, забыв вылить прежде набранную в свое ведро.
— Да на чтож тогда тебе стока воды надобно? Кажный день по скока раз на колодец ходишь? Да все ввечеру… — не скрывая любопытства в голосе, присоединилась к Арине и Нюрка.
— Дочка пить просит… — выливая воду в свое ведро, так же рассеянно проговорила Настасья.
— Да какая ж дочка-то! Настёна, в своем ли ты уме? Пропала ж дочка-то твоя! — охнули бабы.
— Нет… Возвращается Любава. Кажную ночку приходит, а к утру сызнова уходит. Пить она хочет, пить просит… Да тока никак я угодить ей не могу. Не берет Любава воду, как ни прошу, как ни умоляю. Во что только не наливала — не берет. С откудова тока воды не предлагала — глядит на нее, и пить просит… — по ввалившимся щекам Настасьи потекли слезы. — Уж я и в ковшике ее любимом, резном, ей давала, и в кружечку ее лила, и в свою тож, и в ту, что завсегда просила… Смотрит, да пить просит… — Настасья, выронив ведро из рук, стояла и почти шептала слова. Потом, вдруг встряхнувшись, будто вспомнила что, схватила коромысло и поспешила к дому.
Охнув, бабы в онемении смотрели ей вслед, а после, сдвинув головы, зашептались.
Тот подскочил к мальчишке, оттолкнув в сторону попытавшегося прикрыть ребенка собой диакона Николая, ударив того рукоятью револьвера в основание шеи и, подхватив вырывающегося Сережу подмышку, понес его в сторону собирающегося обоза из телег.
— Вы здесь меня хотите расстрелять? — раздался спокойный голос отца Иоанна. — Пред вратами храма?
— А что ж, церемониться с тобой, что ли? — ответил ему старший уполномоченный, провожая взглядом соратника, подхватившего мальчишку.
— Позволь хотя бы вознести молитву Господу, — склонив голову, произнес старый священник.
— Валяй, только поскорее.
Отец Иоанн принялся молиться вслух, а братья подхватили. Над начавшей собираться вокруг церкви толпою зазвучали слова молитвы.
– Господи, прости мои согрешения вольные и невольные, и приими дух мой с миром! — закончил старец и, благословив крестообразно обеими руками своих убийц, добавил: — Господь вас да простит.
— Некому меня прощать! — скривился старший и, вскинув револьвер, трижды нажал на курок.
Настоятеля храма отбросило к стене возле врат. Ударившись об нее головой и оставляя алый на белой стене кровавый след, он медленно сполз по ней наземь и застыл недвижимый. Со стороны телег раздался крик мальчишки: «Отец Иоанн!» Обернувшись, уполномоченный увидел, что парнишку едва успели словить за шиворот, и сейчас он висел в руке одного из милиционеров, хрипя от удушья и молотя в воздухе руками и ногами изо всех силенок. Лицо мальчика явственно наливалось кровью.
— Свяжите его, покуда не удрал! — выкрикнул старший и вновь обернулся к священнослужителям, шептавшим молитву побелевшими губами. Ни один из них не сделал даже шага в сторону.
Щека у старшего дернулась, лицо перекосила судорога ненависти. Не отрывая взгляда от служителей Господа, стеной стоявших перед вратами храма и спокойно взиравших на него, он коротко бросил:
— Расстрелять!
Одновременно с изумлённым и полным ужаса вздохом остолбеневшей толпы раздались выстрелы, и священнослужители один за другим попадали на пожухлую траву, скошенные свинцовыми пулями. До самого последнего выстрела закрывали они своими телами вход в храм от лютых иродов. Закрывали, покуда не полегли все, как один.
Настасья, услыхав во дворе своего дома первые выстрелы, бросилась со всех ног к храму. Пока бежала, оттуда опять раздались выстрелы, снова и снова. Когда она, наконец, достигла собравшихся сельчан, трупы священников уже оттаскивали от ворот, чтобы не мешались под ногами. В состоянии шока она наблюдала за мародерами — представители новой власти с алчным блеском в глазах таскали серебряную и золотую утварь, ломали иконы, обдирая с них драгоценные металлы, топтали ногами образа…
— Что ж это делается-то, Господи! Что же творится-то? — закусывая до крови кулаки, причитали бабы, и даже по мужским щекам бежали слезы отчаяния, ужаса и непонимания происходящего.
Настасья не проронила ни звука. Только острой ледяной иглой кололо и жгло душу. Она не чувствовала ног, только смотрела, боясь отвести взгляд, как с колокольни сбрасывают длинные канаты, и, привязав их к лошадям, понукают тех, заставляя тянуть.
И лишь плачущий звон раскалывающихся от удара о землю упавших колоколов привел людей в чувство. Они словно очнулись ото сна, зашевелились, зашептали, запричитали, и всей своей темной массой двинулись на милицию. Те, понимая, насколько опасной может быть пусть и безоружная, но практически обезумевшая толпа, прекратили мародерствовать и принялись палить из револьверов сначала поверх голов, а после по людям.
И лишь только когда на землю упало не менее десятка человек, и люди, шедшие за ними, начали спотыкаться о трупы своих односельчан, толпа рассыпалась на несколько групп. И пока одни вступили в рукопашную с бойцами советской революционной власти, другие хватали церковные святыни и бежали без оглядки, боясь, что их остановят, поймают, отымут. Таким образом, хоть и малую толику, но все же удалось спасти, хоть и страшной ценой.
Настасья шарила тревожными глазами по толпе, выискивая среди людей Любаву. Но детей среди сельчан практически не было — те, увидев, как схватили и увязывали в телеге храмового воспитанника, вспугнутыми воробьями прыснули во все стороны, забиваясь только в им известные щели и боясь высунуть оттуда даже носа. Повторить судьбу маленького Сережи желания не было ни у кого.
Не найдя дочь, женщина начала тормошить стоящих вокруг нее людей, спрашивая, не видали ли те Любавы? Но сельчане смотрели на нее пустыми глазами, в шоковом состоянии не понимая, что она от них хочет. Осознав, что от сельчан она сейчас ничего не добьется, Настасья бросилась обратно к дому, отчаянно надеясь, что испуганная девочка могла спрятаться где-нибудь на подворье.
Излазив все разорённое подворье едва ли не на коленях, заглядывая в каждую щель и беспрестанно зовя дочь, Настасья наконец осознала, что девочки нигде нет. Замерев в растерянности посреди двора, она судорожно пыталась сообразить, куда могла побежать девочка, считая это место безопасным. В голову все время лез храм, но, учитывая скопление людей возле него, в том числе и уполномоченных представителей новой власти и милиции, вряд ли Любава сочла бы его безопасным.
Неожиданно в голове промелькнула мысль, что девочку могли попросту забрать. Охнув от накрывшей ее догадки, Настасья бросилась обратно. Подбежав к обозу и наплевав на окрики и угрозы, она проверяла каждую телегу в поисках дочери, и, наткнувшись в одной из них на Сережу, попыталась его развязать, но ее нагайками и палками отогнали от что-то кричавшего ей мальчишки. Настасья снова и снова яростно пыталась пробиться сквозь мужиков, безжалостно лупивших ее куда попало, покуда один сильный удар палкой в висок не заставил ее рухнуть на колени. В глазах мгновенно все поплыло, а затем наступила мгла.
Покончив с грабежом и осквернив храм как только можно, одни служивые принялись разгонять оставшихся людей, другие сгребать раскиданные повсюду книги, рукописи и иконы в одну кучу. А третьи носили странные зеленые ящики внутрь церкви. Полыхнул огонь — это загорелись облитые керосином и подпалённые книги. Редкие выстрелы, женские причитания и крепкая матерная брань звучали то тут, то там. Молодой парень, один из революционеров, тянул бухту провода от ворот храма.
Размотав его почти до конца, он прикрутил неизвестную деревенским жителям приспособу, похожую на рычаг помпы, и, проорав несколько раз:
— Готовьсь! Берегись! — внимательно посмотрел на командира. Тот махнул рукой. Парень нажал рычаг, вдавив его полностью в темно-серую коробку. Что-то щелкнуло. Не громко, но почему-то этот сухой щелчок услышали все.
А спустя несколько секунд под ужасный звук, ударивший по ушам и выбивший все до единого окна в церкви, брызнувшие осколками, искрами вспыхивавшими в лучах закатного солнца, храм словно приподнялся, вспух, окутался облаком серой пыли и, вздохнув, с грохотом осыпался вниз горой камней, балок, кирпичей и кусками штукатурки. На месте секунды назад еще стоявшего белоснежного, златоглавого чуда осталась гора обломков и огромное облако медленно оседающей пыли, сносимой едва заметным ветерком в сторону тайги. И в наступившей вдруг абсолютной тишине, когда люди, не верящие своим глазам, замерли, боясь даже вздохнуть, вдруг раздался полный ужаса вопль мальчишки, по щекам которого из расширенных от всего происходящего глаз катились крупные слезы: «Любаваааа!»
Настасья приходила в себя долго и мучительно. На нее наплывал гул голосов, то приближаясь, то удаляясь. Постепенно она начала понимать, что ее тормошат и хлопают по щекам, пытаясь привести в чувство, затем начала разбирать слова:
— Живая, аль нет? — то и дело спрашивал встревоженный женский голос. Узнать его обладательницу никак не удавалось.
— А я почем знаю? — ворчливо ответил другой женский голос. — Вроде теплая, да в груди стучит… — и снова похлопывания по щекам. — Девк, открой глаза-то, коль живая!
— Видать, сильно по голове-то вдарили… Нюрк, живая, аль нет? — снова звучал первый голос.
— Пить… — попыталась произнести Настасья, но из едва разомкнувшихся пересохших губ вырвался лишь слабый стон.
— Живая! — облегченно выдохнул первый голос.
Настасья попыталась приоткрыть глаза. Свет резанул болью, запульсировав в голове, все поплыло, земля вдруг стала зыбкой и качающейся. Женщину замутило. С трудом сглотнув, она, не раскрывая сомкнутых век, снова прошептала:
— Пить…
На этот раз ее поняли.
— Польк, за водой беги. Жива Настасья! — скомандовала Нюрка.
Настя попыталась сесть. Сил хватило едва оторвать от земли голову, и та мгновенно вспыхнула болью. Застонав, женщина снова откинулась на землю.
— Щас, милая, щас… Потерпи маленько… — заботливо забормотала Нюрка.
Спустя время послышался топот ног, и Настасью приподняли. Губ коснулся край посуды, и вода пролилась на грудь. Настасья сделала глоток, затем еще один, и еще. Ее замутило. Голова кружилась. Снова приоткрыв глаза, она взглянула на темнеющее качающееся небо и, рывком повернувшись набок, согнулась в рвотных спазмах. Как ни странно, но ей стало легче. Сев с помощью хлопочущих и приговаривающих теток, Настасья огляделась.
Там, где была церковь, высилась груда обломков. Вокруг бродили мрачные люди, перетаскивая тела в сторону и укладывая их в рядок на землю. Отовсюду доносился плач и причитания. Над многими плакали родственники.
— Что это? — глядя расширившимися от ужаса глазами на происходящее и забывая про боль, прошептала Настасья.
— Церкву ироды взорвали, — голосом, в котором зазвенели слезы, проговорила Поля. — Скока людей положили… Вона, мужики упокойников собирают да стаскивают, да священников из камней достают. Присыпало их, когда церква-то рухнула. А другие могилы копать пошли. Могил нынче много понадобится…
— А Любава? Моя Любава… Она приходила? — глядя встревоженными глазами на Полю, спросила Настасья.
— Не… Нашто тут детям-то быть? Они, небось, по домам уж разбежались. Теперя долго носа не высунут — перепугалися… — покачала головой Поля.
Настасья попыталась встать.
— Куды ты? Сиди уж! — прикрикнула на нее женщина. — Куды собралась-то?
— Домой надо… Любава одна там совсем перепугается… — ответила Настасья, пытаясь встать на ноги. — А ну и обожжется еще, лампу запаливать коль станет. Да и голодная она, поди…
Полина помогла ей подняться на ноги. Голова снова закружилась, женщину повело в сторону, и она всем весом буквально повисла на Полине, не дававшей ей упасть.
— Вот и куды собралась? Говорю же, посиди маленько, — ворчливо отчитывала ее Поля. — А то и поспи. Как станем уходить, помогу до дома дойти, а там уж отлежишься. Ниче там без тебя не случится.
— Любава… — начала было Настасья.
— Да спит небось уж давно Любава твоя! Нешто дите совсем малое, неразумное? Уж скоро шесть лет девке! Так и станешь с нею нянькаться? — уже не ворчала, а по-настоящему ругалась Полина. — Ну куды это годится? Что, и лампу запалить не сможет? Посидит без тебя маленько, не обломится!
— Нет, пойду я… Тревожно мне, неспокойно. Беду сердце чует… Найди мне палку, да пойду… — покачала головой Настасья.
— Чаво каркаешь? Беду она чует… Мало беды тебе? Еще хотца? — уперла руки в бока Полина. — Где я тебе палку щас сыщу? Сиди, али полежи покамест, а я скоро ворочусь да провожу тебя, — Поля, еще раз строго взглянув на сидящую Настасью, повернулась и ушла.
Настасья, посмотрев вслед уходящей женщине, вздохнула. Тревога не давала покоя, разъедала душу. Сидеть спокойно и ждать, а тем более уснуть она не могла. Настасья, перевернувшись, встала на колени, постояла так, затем потихоньку поднялась на ноги. Переждав, пока голова перестанет кружиться, она, словно пьяная, побрела домой.
Дом был темен и тих. Ни единого отблеска огня не было в окнах. Сердце снова забилось чаще, к горлу подступила тошнота. С трудом преодолев ступеньки крыльца, Настасья зашла в дом.
— Любава, доченька… — позвала она тихонько, боясь перепугать ребенка громким голосом. Ответом ей была тишина.
Запалив лампу, она прошла в комнату дочери. Все, как и было днем: вещи разбросаны, кровать застелена и несмята. С тревожным сердцем Настасья метнулась в свою комнату. Пусто. Заглянула на печь, проверила все шкафы, все лавки, закоулки, даже в сундук посветила — нет Любавы. По щекам Настасьи покатились слезы. Куда бежать, где еще искать Любаву, она не знала.
Сев на ступеньки и вытерев со щек мокрые дорожки, она начала думать. Куда могла побежать дочь? Женщина перебирала в уме все возможные варианты, где могла укрыться девочка, отбрасывая их один за другим. И вдруг ее озарило — с другими ребятами могла прятаться! Надо спросить у них. Уж дети-то всегда знают пару десятков укромных местечек, где можно схорониться.
Едва поднялось солнце, Настасья побежала по соседям. Но тем было не до нее. Люди смотрели на нее пустыми заплаканными глазами и качали головами. Она останавливала каждого ребенка и выпытывала про Любаву. Но девочку никто не видел.
Настасья искала Любаву седьмицу. Все глаза выплакала, всю речку излазила, в тайгу уходила аж на два дня — все бесполезно. В то, что Любава могла уйти в тайгу, Настасья не верила. Слишком хорошо знала дочку, да и дитя, выросшее неподалеку от тайги, прекрасно знает, чем грозит лес. И медведей девочка боялась, даже на ближайшие опушки за ягодами с матерью ходить отказывалась. Ну боялась Любава леса, не могла она туда пойти! Настасья пыталась выспрашивать появлявшихся комиссаров — бесполезно. Девочка как в воду канула.
Спустя седьмицу Настасья вдруг перестала спать ночами. Бабы заметили, что неладное что-то с нею деется. Бродит, шепчет, днем засыпает. Искать дочку перестала, только к вечеру воды стала в дом натаскивать. Все ведра, все бочки водой залила. И как вечер, Настасья к колодцу за водой идет. И носит, и носит воду, покуда совсем не стемнеет. А как стемнеет, сядет в горнице в темноте, все чашки, все плошки водой зальёт и сидит.
Ну, бабы глядели на то день, глядели два, седьмицу глядели. Стирать Настасья не стирает, готовить не готовит, скотины нету, огород поливать не надо… Да и не ходит Настасья туда боле. Нашто ей стока воды?
Не выдержали бабы, собрались у колодца, ждут. Вскоре и Настасья с коромыслом объявилась. Молча к колодцу подошла, лишь головой кивнула, баб поприветствовав. Молча воду набирать стала.
— Настёна, ты, никак, стирку затеяла? — Арина, самая бойкая из баб, первой и беседу начала. — Чаво ж среди недели-то?
— А? — словно проснулась Настасья и подняла взгляд на Арину, стоявшую подле нее, уперев руку в бок. — Нет, не стирку… Любава и не пачкается совсем, стирать неча… — рассеянно ответила она. Постояла с колодезным ведром в руках, посмотрела на него, на свои ведра, и вновь стала воду зачерпывать, забыв вылить прежде набранную в свое ведро.
— Да на чтож тогда тебе стока воды надобно? Кажный день по скока раз на колодец ходишь? Да все ввечеру… — не скрывая любопытства в голосе, присоединилась к Арине и Нюрка.
— Дочка пить просит… — выливая воду в свое ведро, так же рассеянно проговорила Настасья.
— Да какая ж дочка-то! Настёна, в своем ли ты уме? Пропала ж дочка-то твоя! — охнули бабы.
— Нет… Возвращается Любава. Кажную ночку приходит, а к утру сызнова уходит. Пить она хочет, пить просит… Да тока никак я угодить ей не могу. Не берет Любава воду, как ни прошу, как ни умоляю. Во что только не наливала — не берет. С откудова тока воды не предлагала — глядит на нее, и пить просит… — по ввалившимся щекам Настасьи потекли слезы. — Уж я и в ковшике ее любимом, резном, ей давала, и в кружечку ее лила, и в свою тож, и в ту, что завсегда просила… Смотрит, да пить просит… — Настасья, выронив ведро из рук, стояла и почти шептала слова. Потом, вдруг встряхнувшись, будто вспомнила что, схватила коромысло и поспешила к дому.
Охнув, бабы в онемении смотрели ей вслед, а после, сдвинув головы, зашептались.