Липовая жена
Часть 18 из 42 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Ну, тогда вам не понять. Мне жена изменила. Ясно? И я, – он замолчал на секунду, – я ударил ее… Это было вчера. Вот, ходил всю ночь… Ходил, ходил… Вам этого не понять… – Он усмехнулся: – Рогоносец я, как в водевиле.
– Вы путаете жанры, – хмуро сказал Илья. – В водевилях жен не бьют.
– Не острите, юноша! – сказал мужчина. – Вы еще попадете в подобный переплет. Вы дадите мне по морде?
– Нет! Это дико, – с раздражением сказал Илья. – Обратитесь к жене, она это сделает с большим удовольствием, чем я. И не называйте меня юношей. Мы едва ли не ровесники.
– Простите, – сказал мужчина. – Вы молодо выглядите. Совсем мальчик. Значит, вы не дадите мне по морде?
– Нет, не смогу. И не просите меня об этом. – Илья уже хотел уйти, но совсем неожиданно для себя спросил: – Вы простите жене измену?
– У нас двое детей, – сказал мужчина.
– Понятно… А если она сама уйдет?
– У нас двое детей, – тяжело повторил мужчина.
– Понятно, – кивнул Илья.
Все действительно было понятно, и надо было уходить, но он отчего-то оставался сидеть здесь, на деревянном бортике, рядом с нелепым рогоносцем. Они сидели рядышком, вдвоем, на мокрой от дождя песочнице – давно выросшие дети в безлюдном дворе, на детской площадке. От этого опустелого двора, застывших качелей, безмолвного Гулливера, вырезанного из фанеры, у Ильи дрогнуло сердце. Он был сейчас один, совсем один, и плевать было, кто сидит рядом.
Cумрачный рассвет уходил. Он рассеивался, и надо было догнать его, ухватиться за него, не пустить, надо было спрятаться в нем от надвигающегося дня.
– Жили в старину два друга, два рыцаря… – пробормотал себе негромко Илья. Просто так сказал, в одной тональности с этим осенним рассветом, с этим безлюдным двором. Просто так – не то слышал где-то, не то читал где-то… Потом прислушался к замершей фразе, вздрогнул и повторил: – Жили в старину два друга, два рыцаря – Рыцарь без Страха и Рыцарь без Упрека…
Он хотел усмехнуться себе: вот, мол, привет от школьных сочинений, но что-то смутное и дрожащее внутри толкнуло его, как, должно быть, толкает мать неродившееся дитя, он почему-то заволновался сладким таким волнением и уже не мог остановиться:
– Оба они были влюблены в одну прекрасную девушку. Оба сражались на турнирах в ее честь и, как правило, побеждали. Выезжают на турнир – один на гнедом, другой на белом коне, пышные султаны на шлемах, железные забрала на лицах, мечи и щиты в руках – настоящие рыцари, благородство и доблесть. Бывало, Эндрю, торговец свиными колбасами, сидит в первом ряду, свистит и топает ногами от восторга. Оба рыцаря были влюблены в свою даму безысходно, страстно, трепетно. Едва затеплится в небе первая робкая звезда и Эндрю, торговец свиными колбасами, повесит замок на свою лавку – рыцари тут как тут, у балкона своей дамы серенады поют. Одно слово – Рыцари! Один на лютне играл, другой на банджо, по всем правилам куртуазного обихода. Вместе получалось недурно. А прекрасная возлюбленная выходила на балкон и улыбалась обоим. Оба рыцаря нравились ей, и никак не могла она решить, кому из них отдать свою прелестную ручку. Нравилось девушке, что оба любили ее беззаветно, и очень нравилось, что даже из-за «предмета» не ссорились. Одно слово – Рыцари! Но день проходил за днем, неделя за неделей, и поняла девушка, что надо наконец выбрать себе возлюбленного. Позвала она обоих рыцарей и сказала:
«Отправляйтесь в странствия, доблестные рыцари. Сроку путешествовать вам – три года. Кто с большей славой возвратится, тот и станет моим мужем».
Делать нечего, собрались оба рыцаря в путь, и не успел еще Эндрю, торговец свиными колбасами, открыть свою лавку, как они уже скакали на конях по пыльной дороге.
…Что-то вело Илью дальше и дальше, что-то гнало его – азарт не азарт, а что-то вроде. История продолжалась, и от Ильи это уже не зависело.
– Прошли три года. Чего только не случилось с друзьями за это время, где они только не скитались! Сражались, спасались, тонули в болотах, тряслись в лихорадке, сидели в темницах, прыгали с башен, скакали в погоне, бежали от погони. Словом, добра этого – славы – хватило на обоих с лихвой. А главное, оба друга так сблизились в скитаниях, так срослись, что как бы стали одним человеком. Их так и называли теперь – Рыцарь Без Страха и Упрека… и вот светлым весенним днем возвратились они к своей прекрасной даме. Та встретила их радостно, приветливо. Она не переставала любить своих рыцарей, думала о них, тревожилась. Как хорошо, что они вернулись домой, пусть искалеченные, израненные, но, слава богу, живые. А она, между прочим, замуж вышла. За Эндрю, торговца свиными колбасами. Да… рыцарство – прекрасная вещь, и слава тоже, но жить-то надо… Рыцарю без Страха стало страшно, а Рыцарь без Упрека упрекнул себя в глупости. Но они ей ничего не сказали. Одно слово – Рыцари! Все, – проговорил Илья. – И тут – точка… – Он затянулся потухшей сигаретой.
Никогда еще в жизни ни от музыки, ни от еды, ни от женщин он не испытывал такого полного, такого истинного удовлетворения.
– Хорошо… – сказал кто-то рядом с ним. Илья обернулся – это был тот, муж неверной супруги. Сейчас он был еще дальше от Ильи, гораздо дальше, чем пять минут назад. Его лицо угрюмого боксера казалось неуместным и глупым под грибком песочницы. – Хорошо, – повторил он, – но ведь и у колбасника своя правда есть. Пока эти вертопрахи за славой гонялись, он своим делом занимался, он, может, ради нее… для нее деньги копил, чтобы все – ей. И кто сказал, что рыцарь любит сильнее, чем колбасник? Любил бы – не уехал бы на три года. Знаю я этих рыцарей… Пустое место! – Он помолчал, нервно сунул сигарету в рот, чиркнул спичкой, но не закурил. – И как я мог удержаться, чтобы не ударить? Когда на моих глазах… Господи, самое ужасное – это ложь. Говорит – за почтой выйду. Смотрю, нет и нет ее. Послал старшего, Илюшку, так тот прибегает и говорит…
– Что?! – Илья очнулся. Ему показалось, будто его двинули разочек под дых, вздернули и поставили на ноги. – Что?! Это какого Илюшку – в красной курточке?! – Он схватил мужика за отвороты плаща, приподнял с бортика песочницы и тряханул. – Это в красной курточке? – повторил он, тяжело дыша, и, не давая тому опомниться, все тряс его, как трясли они с бабаней половики к праздникам. – Так ты – Наташу?! По лицу?! По ее лицу?!
Мужчина смотрел на Илью ошалевшими глазами. Он что-то пытался сказать, но не успел.
– Ну, получай! – крикнул Илья и ударил его в челюсть.
Тот свалился в песочницу, Илья прыгнул за ним, приподнял и ударил еще раз.
– Получай! Ты хотел?! Получай! – Он рычал и бил его, рычал и бил. – По лицу ее?! Так получай!
Тяжело дыша, вылез из песочницы и оглянулся – на перекрестке прохаживался милиционер. Он был очень углублен в себя. Мужчина в песочнице зашевелился и сел. Из разбитого носа у него лилась кровь, он вытирал ее руками.
– Слушай, – хрипло выдохнул он. От крови его лицо еще больше напоминало лицо боксера. – Значит, все неправда?
– Иди к… матери! – выкрикнул Илья.
Остервенелая ненависть к мужу Наташи, обуявшая его неожиданно, как приступ, исчезла. Было стыдно и муторно. От вида крови и сознания, что он впервые избил нормального человека, его мутило.
«Молодец, рыцарь! – с отвращением подумал он о себе. – Любо-дорого глянуть…»
Не вылезая из песочницы, мужчина бормотал:
– Значит, это неправда… Господи, это неправда.
– На, – сказал Илья, доставая платок. – Прижми…
Мужчина послушно взял платок, прижал его к лицу.
– Голову закинь, – приказал Илья. – Сейчас пройдет.
– Не, – ответил тот, – это с детства… Нос слабый. Когда в футбол играли, вечно мне… мячом…
Илья, присев на песочницу, тоскливо ждал. Он был похож на пацана, который, и сочувствуя, и скучая, ждет, когда дружок перестанет хандрить и они побегут снова гонять мяч по дворовому полю.
– Все, – сказал мужчина. – Прошло, кажется… Спасибо.
– За что спасибо? – грубо спросил Илья, не глядя на мужчину.
– За платок… Я верну… Наташа постирает, и я…
Илья, махнув рукой, поднялся и пошел прямо на милиционера. Не дойдя до него, он остановился у автоматов газводы, бросил монетку и, дождавшись, когда наберется вода в стакан, вылил ее на руки, провел руками по лицу. Щека ныла, должно быть, ударился о грибок. К нему неторопливо подходил милиционер. «Заметил», – подумал Илья.
– Что, я нарушил? – вызывающе грубо спросил он.
– Что нарушил? – равнодушно спросил милиционер. Это был пожилой уставший человек.
– Неважно, что-нибудь… Но учтите – трешки у меня нет, значит, я пойду в отделение.
Милиционер посмотрел на Илью безразличным взглядом. У него были опухшие, в красных прожилках глаза – рано встал на пост, – и проговорил негромко:
– Пойди проспись, сопляк.
Он бросил монетку в прорезь автомата и ждал, когда наберется вода.
…Совсем рассвело. Илья зашел в свой подъезд, машинально нагнулся к почтовому ящику – там что-то белело. Он отомкнул дверцу. Это Семен Ильич перевод прислал на шестьдесят рублей. Илья повертел в руках корешок перевода и вдруг рассмеялся. Он сидел на холодной нижней ступеньке и громко смеялся. «А ведь я сказку сочинил!» – вспомнил он, и опять рассмеялся. Потом представил, как Наташин муж возвращается домой, как, стараясь бесшумно открыть дверь, проходит в плаще и туфлях в спальню, опускается на колени и тычется разбитым носом в плечо спящей Наташи.
«Да не спит она, – прервал себя Илья, – это ты бы спал, бревно, а она не спит, все они не спят – Наташа, мать, бабаня, Семен Ильич…»
Cидеть на ступеньке было холодно, цепкая мозглая осень начинала новый день, бессветный и тягостный. Илья смотрел сквозь дверной проем на мокрый двор. На низком детском турнике висела чья-то забытая футболка. Она отрешенно и прощально покачивала на осеннем ветру тощими голубыми рукавами.
1979
Завтра, как обычно
– Жили-были дед и баба, ели кашу с молоком, – скороговоркой пробормотала Маргарита, ковыряясь ложкой в тарелке с манной кашей, – рассердился дед на бабу, трах по пузу кулаком!
– Это еще что такое? – одновременно возмутились дед и баба.
– Это детсадовский эпос, – успокоил я их.
– Саша знает, Саша – следователь, – похвасталась самой себе Маргарита.
* * *
Я купил в буфете лимоны и поднялся к себе, на второй этаж. Кулек я положил на стол, из него выкатились два маленьких солнца, я сел, подпер кулаком щеку и стал на них смотреть.
За окном в дымке застойного утра стоял голый платан с мятым лоскутом последнего листа. Лоскут вяло трепыхался на ветру.
Я не стал зажигать свет в кабинете. Пусть себе, подумал я о тумане, вот он вполз, прокрался, как преступник, в комнату, занял ее, чувствует себя здесь хозяином, и вдруг является некто, приносит в кульке несколько маленьких солнц, и два из них выкатились на стол и мягко, настойчиво светятся – солнца в тумане…
Отсюда, из окна моего кабинета, видно было, как копошилась во дворе дворничиха Люся – старое колесо с метлой. Согнувшись в три погибели, она обметала крыльцо. Сверху не разглядеть было беспрестанно бормочущих губ, но я знал, что Люся, как всегда, бурчит себе под нос, сварливо рассказывает свою жизнь сметаемым в кучу окуркам, бумажкам, листьям. Вон той обертке из-под пломбира рассказала о первом муже, той пачке из-под сигарет – о непутевом сыне…
В утреннем сумраке я потянулся к телефону и на ощупь набрал номер. Трубку сняла Маргарита.
– Это ты, Маргарита?! – рыкнул я.
– Ой, а кто это? – испуганно пролепетала Маргарита.
– Это старый, облезлый, ревматический медведь из леса Мурома, – прорычал я и тут же осведомился натуральным голосом: – А ты думала кто?
– Я думала, это мой братик Саша, – так же озадаченно выдохнула Маргарита.
Я представил себе ее толстую физиономию, и в груди у меня потеплело. Я собирался углубить недоразумение еще какой-нибудь звериной информацией, но в дверь робко поскреблись, и я опустил трубку.
– Да! – крикнул я, подскочил и, хлопнув ладонью по выключателю, зажег свет. – Войдите!
– Вы путаете жанры, – хмуро сказал Илья. – В водевилях жен не бьют.
– Не острите, юноша! – сказал мужчина. – Вы еще попадете в подобный переплет. Вы дадите мне по морде?
– Нет! Это дико, – с раздражением сказал Илья. – Обратитесь к жене, она это сделает с большим удовольствием, чем я. И не называйте меня юношей. Мы едва ли не ровесники.
– Простите, – сказал мужчина. – Вы молодо выглядите. Совсем мальчик. Значит, вы не дадите мне по морде?
– Нет, не смогу. И не просите меня об этом. – Илья уже хотел уйти, но совсем неожиданно для себя спросил: – Вы простите жене измену?
– У нас двое детей, – сказал мужчина.
– Понятно… А если она сама уйдет?
– У нас двое детей, – тяжело повторил мужчина.
– Понятно, – кивнул Илья.
Все действительно было понятно, и надо было уходить, но он отчего-то оставался сидеть здесь, на деревянном бортике, рядом с нелепым рогоносцем. Они сидели рядышком, вдвоем, на мокрой от дождя песочнице – давно выросшие дети в безлюдном дворе, на детской площадке. От этого опустелого двора, застывших качелей, безмолвного Гулливера, вырезанного из фанеры, у Ильи дрогнуло сердце. Он был сейчас один, совсем один, и плевать было, кто сидит рядом.
Cумрачный рассвет уходил. Он рассеивался, и надо было догнать его, ухватиться за него, не пустить, надо было спрятаться в нем от надвигающегося дня.
– Жили в старину два друга, два рыцаря… – пробормотал себе негромко Илья. Просто так сказал, в одной тональности с этим осенним рассветом, с этим безлюдным двором. Просто так – не то слышал где-то, не то читал где-то… Потом прислушался к замершей фразе, вздрогнул и повторил: – Жили в старину два друга, два рыцаря – Рыцарь без Страха и Рыцарь без Упрека…
Он хотел усмехнуться себе: вот, мол, привет от школьных сочинений, но что-то смутное и дрожащее внутри толкнуло его, как, должно быть, толкает мать неродившееся дитя, он почему-то заволновался сладким таким волнением и уже не мог остановиться:
– Оба они были влюблены в одну прекрасную девушку. Оба сражались на турнирах в ее честь и, как правило, побеждали. Выезжают на турнир – один на гнедом, другой на белом коне, пышные султаны на шлемах, железные забрала на лицах, мечи и щиты в руках – настоящие рыцари, благородство и доблесть. Бывало, Эндрю, торговец свиными колбасами, сидит в первом ряду, свистит и топает ногами от восторга. Оба рыцаря были влюблены в свою даму безысходно, страстно, трепетно. Едва затеплится в небе первая робкая звезда и Эндрю, торговец свиными колбасами, повесит замок на свою лавку – рыцари тут как тут, у балкона своей дамы серенады поют. Одно слово – Рыцари! Один на лютне играл, другой на банджо, по всем правилам куртуазного обихода. Вместе получалось недурно. А прекрасная возлюбленная выходила на балкон и улыбалась обоим. Оба рыцаря нравились ей, и никак не могла она решить, кому из них отдать свою прелестную ручку. Нравилось девушке, что оба любили ее беззаветно, и очень нравилось, что даже из-за «предмета» не ссорились. Одно слово – Рыцари! Но день проходил за днем, неделя за неделей, и поняла девушка, что надо наконец выбрать себе возлюбленного. Позвала она обоих рыцарей и сказала:
«Отправляйтесь в странствия, доблестные рыцари. Сроку путешествовать вам – три года. Кто с большей славой возвратится, тот и станет моим мужем».
Делать нечего, собрались оба рыцаря в путь, и не успел еще Эндрю, торговец свиными колбасами, открыть свою лавку, как они уже скакали на конях по пыльной дороге.
…Что-то вело Илью дальше и дальше, что-то гнало его – азарт не азарт, а что-то вроде. История продолжалась, и от Ильи это уже не зависело.
– Прошли три года. Чего только не случилось с друзьями за это время, где они только не скитались! Сражались, спасались, тонули в болотах, тряслись в лихорадке, сидели в темницах, прыгали с башен, скакали в погоне, бежали от погони. Словом, добра этого – славы – хватило на обоих с лихвой. А главное, оба друга так сблизились в скитаниях, так срослись, что как бы стали одним человеком. Их так и называли теперь – Рыцарь Без Страха и Упрека… и вот светлым весенним днем возвратились они к своей прекрасной даме. Та встретила их радостно, приветливо. Она не переставала любить своих рыцарей, думала о них, тревожилась. Как хорошо, что они вернулись домой, пусть искалеченные, израненные, но, слава богу, живые. А она, между прочим, замуж вышла. За Эндрю, торговца свиными колбасами. Да… рыцарство – прекрасная вещь, и слава тоже, но жить-то надо… Рыцарю без Страха стало страшно, а Рыцарь без Упрека упрекнул себя в глупости. Но они ей ничего не сказали. Одно слово – Рыцари! Все, – проговорил Илья. – И тут – точка… – Он затянулся потухшей сигаретой.
Никогда еще в жизни ни от музыки, ни от еды, ни от женщин он не испытывал такого полного, такого истинного удовлетворения.
– Хорошо… – сказал кто-то рядом с ним. Илья обернулся – это был тот, муж неверной супруги. Сейчас он был еще дальше от Ильи, гораздо дальше, чем пять минут назад. Его лицо угрюмого боксера казалось неуместным и глупым под грибком песочницы. – Хорошо, – повторил он, – но ведь и у колбасника своя правда есть. Пока эти вертопрахи за славой гонялись, он своим делом занимался, он, может, ради нее… для нее деньги копил, чтобы все – ей. И кто сказал, что рыцарь любит сильнее, чем колбасник? Любил бы – не уехал бы на три года. Знаю я этих рыцарей… Пустое место! – Он помолчал, нервно сунул сигарету в рот, чиркнул спичкой, но не закурил. – И как я мог удержаться, чтобы не ударить? Когда на моих глазах… Господи, самое ужасное – это ложь. Говорит – за почтой выйду. Смотрю, нет и нет ее. Послал старшего, Илюшку, так тот прибегает и говорит…
– Что?! – Илья очнулся. Ему показалось, будто его двинули разочек под дых, вздернули и поставили на ноги. – Что?! Это какого Илюшку – в красной курточке?! – Он схватил мужика за отвороты плаща, приподнял с бортика песочницы и тряханул. – Это в красной курточке? – повторил он, тяжело дыша, и, не давая тому опомниться, все тряс его, как трясли они с бабаней половики к праздникам. – Так ты – Наташу?! По лицу?! По ее лицу?!
Мужчина смотрел на Илью ошалевшими глазами. Он что-то пытался сказать, но не успел.
– Ну, получай! – крикнул Илья и ударил его в челюсть.
Тот свалился в песочницу, Илья прыгнул за ним, приподнял и ударил еще раз.
– Получай! Ты хотел?! Получай! – Он рычал и бил его, рычал и бил. – По лицу ее?! Так получай!
Тяжело дыша, вылез из песочницы и оглянулся – на перекрестке прохаживался милиционер. Он был очень углублен в себя. Мужчина в песочнице зашевелился и сел. Из разбитого носа у него лилась кровь, он вытирал ее руками.
– Слушай, – хрипло выдохнул он. От крови его лицо еще больше напоминало лицо боксера. – Значит, все неправда?
– Иди к… матери! – выкрикнул Илья.
Остервенелая ненависть к мужу Наташи, обуявшая его неожиданно, как приступ, исчезла. Было стыдно и муторно. От вида крови и сознания, что он впервые избил нормального человека, его мутило.
«Молодец, рыцарь! – с отвращением подумал он о себе. – Любо-дорого глянуть…»
Не вылезая из песочницы, мужчина бормотал:
– Значит, это неправда… Господи, это неправда.
– На, – сказал Илья, доставая платок. – Прижми…
Мужчина послушно взял платок, прижал его к лицу.
– Голову закинь, – приказал Илья. – Сейчас пройдет.
– Не, – ответил тот, – это с детства… Нос слабый. Когда в футбол играли, вечно мне… мячом…
Илья, присев на песочницу, тоскливо ждал. Он был похож на пацана, который, и сочувствуя, и скучая, ждет, когда дружок перестанет хандрить и они побегут снова гонять мяч по дворовому полю.
– Все, – сказал мужчина. – Прошло, кажется… Спасибо.
– За что спасибо? – грубо спросил Илья, не глядя на мужчину.
– За платок… Я верну… Наташа постирает, и я…
Илья, махнув рукой, поднялся и пошел прямо на милиционера. Не дойдя до него, он остановился у автоматов газводы, бросил монетку и, дождавшись, когда наберется вода в стакан, вылил ее на руки, провел руками по лицу. Щека ныла, должно быть, ударился о грибок. К нему неторопливо подходил милиционер. «Заметил», – подумал Илья.
– Что, я нарушил? – вызывающе грубо спросил он.
– Что нарушил? – равнодушно спросил милиционер. Это был пожилой уставший человек.
– Неважно, что-нибудь… Но учтите – трешки у меня нет, значит, я пойду в отделение.
Милиционер посмотрел на Илью безразличным взглядом. У него были опухшие, в красных прожилках глаза – рано встал на пост, – и проговорил негромко:
– Пойди проспись, сопляк.
Он бросил монетку в прорезь автомата и ждал, когда наберется вода.
…Совсем рассвело. Илья зашел в свой подъезд, машинально нагнулся к почтовому ящику – там что-то белело. Он отомкнул дверцу. Это Семен Ильич перевод прислал на шестьдесят рублей. Илья повертел в руках корешок перевода и вдруг рассмеялся. Он сидел на холодной нижней ступеньке и громко смеялся. «А ведь я сказку сочинил!» – вспомнил он, и опять рассмеялся. Потом представил, как Наташин муж возвращается домой, как, стараясь бесшумно открыть дверь, проходит в плаще и туфлях в спальню, опускается на колени и тычется разбитым носом в плечо спящей Наташи.
«Да не спит она, – прервал себя Илья, – это ты бы спал, бревно, а она не спит, все они не спят – Наташа, мать, бабаня, Семен Ильич…»
Cидеть на ступеньке было холодно, цепкая мозглая осень начинала новый день, бессветный и тягостный. Илья смотрел сквозь дверной проем на мокрый двор. На низком детском турнике висела чья-то забытая футболка. Она отрешенно и прощально покачивала на осеннем ветру тощими голубыми рукавами.
1979
Завтра, как обычно
– Жили-были дед и баба, ели кашу с молоком, – скороговоркой пробормотала Маргарита, ковыряясь ложкой в тарелке с манной кашей, – рассердился дед на бабу, трах по пузу кулаком!
– Это еще что такое? – одновременно возмутились дед и баба.
– Это детсадовский эпос, – успокоил я их.
– Саша знает, Саша – следователь, – похвасталась самой себе Маргарита.
* * *
Я купил в буфете лимоны и поднялся к себе, на второй этаж. Кулек я положил на стол, из него выкатились два маленьких солнца, я сел, подпер кулаком щеку и стал на них смотреть.
За окном в дымке застойного утра стоял голый платан с мятым лоскутом последнего листа. Лоскут вяло трепыхался на ветру.
Я не стал зажигать свет в кабинете. Пусть себе, подумал я о тумане, вот он вполз, прокрался, как преступник, в комнату, занял ее, чувствует себя здесь хозяином, и вдруг является некто, приносит в кульке несколько маленьких солнц, и два из них выкатились на стол и мягко, настойчиво светятся – солнца в тумане…
Отсюда, из окна моего кабинета, видно было, как копошилась во дворе дворничиха Люся – старое колесо с метлой. Согнувшись в три погибели, она обметала крыльцо. Сверху не разглядеть было беспрестанно бормочущих губ, но я знал, что Люся, как всегда, бурчит себе под нос, сварливо рассказывает свою жизнь сметаемым в кучу окуркам, бумажкам, листьям. Вон той обертке из-под пломбира рассказала о первом муже, той пачке из-под сигарет – о непутевом сыне…
В утреннем сумраке я потянулся к телефону и на ощупь набрал номер. Трубку сняла Маргарита.
– Это ты, Маргарита?! – рыкнул я.
– Ой, а кто это? – испуганно пролепетала Маргарита.
– Это старый, облезлый, ревматический медведь из леса Мурома, – прорычал я и тут же осведомился натуральным голосом: – А ты думала кто?
– Я думала, это мой братик Саша, – так же озадаченно выдохнула Маргарита.
Я представил себе ее толстую физиономию, и в груди у меня потеплело. Я собирался углубить недоразумение еще какой-нибудь звериной информацией, но в дверь робко поскреблись, и я опустил трубку.
– Да! – крикнул я, подскочил и, хлопнув ладонью по выключателю, зажег свет. – Войдите!