Липовая жена
Часть 15 из 42 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Ничего не случилось, – сказала мать, нагнетая напряжение. – Что с ним может случиться? Наверное, в лужу свалился.
Илья молчал. Он снял мокрые грязные туфли и стал кропотливо и как-то заторможенно искать под тумбочкой тапки.
– Ты быстро управился, – продолжала забияка-мать. – А может, квартал кончился?
– Валя, уймись! – крикнула бабаня. Она бросилась помогать внуку искать тапочки.
– Анжела дала ему отставку! – торжественно провозгласила неуемная Валя.
Тапочки, оказывается, стояли там, где им было место стоять от сотворения мира, и этот неожиданный порядок вывел Илью из странного мокрого отупения. Он прошел в комнату, смежную со столовой, и, остановившись в дверях, тихо сказал:
– Убедительная просьба – оставить меня на сегодня в покое… – и бесшумно затворил за собой дверь.
Он лежал в темноте на куцем бабкином диванчике и занимался совершенно новым для него делом – пытался разобраться в себе самом. Разобраться хотелось, но с непривычки это не получалось.
«Ну, нравилось бабе имя… – успокаивал он себя, – а что, имя древнее, мужественное…» и еще думал: «Ну, расцвела, да, чертовски расцвела. Разве в этом дело? Господи, да неужели это меня заело?»
Дверь приоткрылась, мать без обычной задиристости спросила:
– Какая-то Ляля звонит. Пойдешь говорить?
– Нет.
– А что сказать?
– Скажи, что я издох. Что-нибудь навсегда.
Мать молча прикрыла дверь.
Илья сел на диванчик, сглотнул, судорожно погладил колени, встал, прошелся. Он чувствовал необходимость постоять на ногах, иначе ему казалось, что его перевернули на голову. Фонарь за окном торчал у дороги сбоку припека, сиротливо, и лужа под фонарем лежала сиротливо, такая нарядная, сверкающая лужа – и никому не нужна… Он опять лег на спину, уставился в потолок. По дороге проезжали машины, и свет их фар то возникал на потолке, то пропадал. Его мучила эта странная связь потолка и дороги, существующих столь раздельно друг от друга, но все же связанных между собой неверным желтым светом мимолетных фар. Его мучила почему-то эта странная взаимосвязь дороги, машин, потолка, света фар, его жизни и того неуловимо-страдальческого, что увидел он в Наташином лице. Он слышал, как в столовой улеглась на его тахте бабаня, как возилась на кухне мать. Тогда, осторожно приоткрыв дверь, он на цыпочках мимо спящей бабани вышел в кухню. Мать энергично и сосредоточенно вытирала стол тряпкой.
– Мать, – сказал он, – а вот если б тебе сатана пообещал счастья и молодости лет на пятьдесят, ты б душу продала?
«Очухался, золотко», – подумала мать, и уже хотела ответить чем-то едким, но подняла голову, и сердце ее захолонуло: на нее исстрадавшимися серыми глазами, словно желая допытаться до единственной, необходимой ему истины, смотрел ее молодой Семен.
– Продала бы? – настойчиво повторил он.
– Не сомневаясь ни минуты, – твердо сказала она.
– Нет, постой… Ты подумай: там же котлы кипят, в смоле варятся, на сковородках жарятся. Больно же!
– Ну и что, там все жарятся! – горько возразила мать. – Посмотришь на всех, и тебе легче становится. Не то что в жизни.
Он вдруг ушел в коридор, слышно было, как открывается встроенный шкаф, как Илья что-то ищет, переставляет на полках банки.
– У нас выпить ничего нет? – негромко спросил он из коридора. – Наливки какой-нибудь? – и опять появился в кухне, неприкаянный, с бестолковыми руками. – Вишневой какой-нибудь, или что там бабаня делает? Давай выпьем, мам…
– Ну? – не шелохнувшись, словно не слыша его слов, спросила мать, выжидающе-напряженно глядя на сына.
– Привет тебе от Наташи.
– Так… – жестко, как следователь на допросе, проговорила она.
– Вот и все…
Они замолчали. Мать смотрела на Илью, внимательно и жадно, словно это был не он сам, а какой-то посторонний человек, принесший ей весть о нем, о давно пропавшем, сгинувшем много лет назад и вдруг давшем знать о себе сыне.
– Ты влюбился, – неожиданно сказала она. – Наконец-то ты влюбился, олух.
В столовой усердно стрекотал маленький будильник.
– Дело не в этом, – тихо ответил сын. Он хотел еще что-то сказать, но махнул рукой и вышел.
На рассвете он наконец вздремнул и спал часа полтора тревожно и тоскливо. Снилось, что бегает он, маленький и плачущий, в красной курточке, по чужим подъездам, сырым и холодным, ищет мать, а она вроде бы и мать, и одновременно Наташа. И нет ее нигде, потерялся Илья, потерялся маленький. Курточка красная намокла, зябко, есть хочется, да и сочинение надо успеть написать, как-никак десятый класс, выпускной…
В семь часов длинно и тошно зазвонил будильник. Илья вскочил, не понимая, что происходит, бросился к телефону, схватил трубку и, крикнув в нее нервно: «Наташа?!» – стоял так несколько секунд, покачиваясь. Будильник все звонил. Бабаня всегда накручивала его до предела, потому что все трое они поднимались тяжело. Илья побрел в кухню, постоял там у окна, тупо глядя во двор, потом отломил от буханки кусок хлеба и, вяло жуя, стал одеваться в коридоре. Он уже не пытался разобраться в себе, ему казалось, что во всем он разобрался, пока бегал в красной курточке по чужим холодным подъездам. Отвращение к себе, взвинченное за ночь до состояния осточертелой тоски, тихо подрагивало где-то в горле.
– Илюша, – осторожно позвала из комнаты бабаня, которая с пяти утра уже шепталась о чем-то с Валей, – ты бы поел, сынка…
Илья молча завязывал шнурки на туфлях. В коридоре было темно, но он не включал света из странной мутной злобы к самому себе.
– И чего ты так рано всполохнулся? – опять робко подала голос бабаня.
– Ничего, бабань, я не сдохну, – ласково и зловеще проговорил из коридора внук. – Не сдохну я, бабаня, к сожалению.
Уже выходя на лестничную клетку, Илья услышал, как мать сказала бабке раздраженно:
– Я же просила не приставать!
В редакцию он пришел раньше всех, чего прежде не бывало. Походил по комнате, в которой стояли четыре стола – его у стены, уютный, с черной настольной лампой.
Ощущение вздрагивающей в горле тоски не проходило, хотелось громко выть, как выла бабаня на похоронах своей сестры, Бабнюры, хотелось, наконец, разбить что-то, ну, хотя бы схватить настольную лампу за лебединую шею и швырнуть в окно.
Новая вчерашняя Наташа в нем не потускнела, а, наоборот, разгоралась все ярче и больней. За ее статной спиной архангеловыми крылами вздымались листы ватмана с чертежами особой важности. Подобно Рафаэлевой мадонне, на руках она несла защищенную кандидатскую, а где-то внизу, на пышных ватных облаках, бегали двое пацанов – один маленький и смутный, другой постарше, лет восьми, в красной курточке.
Илья не заметил, как задремал, сидя за столом, свесив голову на руки. Разбудила его практикантка Леночка, невинное дитя, которая не заходила обычно в двери, а брала их штурмом, начиная разбег со двора.
– Илю-у-ушка! – закричало невинное дитя, влетев в комнату и наткнувшись на спящего Илью. – Ты что, ночевал здесь?! Ты что, заболел? Ты что – пьяный?!
Илья вздрогнул, отодрал от стола пудовую голову и бессмысленно уставился на Леночку, пытаясь понять, где он, откуда здесь взялся и кто это кричит перед ним, округлив в ужасе нарисованные глазки. И вдруг все вспомнил – вчерашний день, и бессонную ночь, и Наташу с мальчиком; тихо вздрагивающая в горле тоска тяжелой волной ударила ему в грудь, и он сухо и напряженно сказал практикантке:
– Послушайте, Лена, а ведь я, между прочим, на пятнадцать лет старше вас. Извольте говорить мне «вы», нравится вам это или не нравится, – и, не глядя на остолбеневшую Леночку, вышел из комнаты, потирая ладонями помятое лицо. Сегодня он казался себе очень постаревшим и, проходя мимо облупленного трюмо в вестибюле, подумал: «У меня лицо какое-то… поношенное».
Он не знал, куда деть себя до конца дня, а потом – куда деть себя до утра, и опять до конца дня, и до конца жизни. Перейдя через дорогу, вошел в кафе, заказал две рюмки коньяку, выпил, не присаживаясь, и вышел.
«Девочку зачем-то обидел… – подумал он. – Девочка тебе виновата, шеф, тоже мне…»
До часу дня он еще дважды забегал в это кафе и к сдаче очередного номера «Вечерки» был уже на приличном взводе.
В три часа сел в трамвай и поехал к Егору на работу. Всю дорогу, пока ехал, Илья твердо знал, о чем будет говорить с другом, но, когда вошел в новое высотное здание редакций и нажал на кнопку вызова лифта, вдруг спросил себя – что, собственно, ему здесь нужно. И не смог ответить. Три стенки лифта были зеркальными, и чтобы не видеть троекратной отвратительной морды, Илья уткнулся лицом в дверь.
Он вышел на пятнадцатом этаже и вяло побрел по коридору, отыскивая кабинет Егора.
– Кто пришел! – воскликнул добродушный близорукий Егор, вынимая трубку изо рта, но, подойдя поближе, изменился в лице и спросил: – Ты что, старик?
Илья не ответил, плюхнулся на стул Егора и, взяв со стола несколько напечатанных на машинке страниц, стал внимательно читать.
– Что-нибудь случилось? – озадаченно глядя на него, спросил Егор.
Илья молча продолжал читать. Потом бросил листки на стол и исподлобья глянул на друга.
– Слушай, Гошка… – медленно и тихо сказал он. – Ну вот убеди меня, что мы всю жизнь серьезным делом занимаемся. Ну, убеди. Вот я пришел…
– Здравствуйте, – сказал Егор. – Где ты так набрался?
– Я совершенно трезв. Повторяю, вот я пришел, убеди меня, что все это: вот эти листки, вот эта рецензия знакомого мне болвана на спектакль ТЮЗа, этот фельетон, что все это – серьезное и нужное дело. Вот мы с тобой, два мужика…
– Слушай, у меня дел по горло…
– …два мужика, и у каждого по одной жизни, не по две… Ты хоть сыновей родил, может, они за тебя расплатятся.
– А за меня платить нечего. Я никому не должен.
– Не должен?
– Нет!.. Илька, иди домой, проспись. Вечером я забегу к тебе, поговорим. У тебя на такси есть? Дать?
– Да я трезв, Егор, вот! – Он приподнялся и шумно выдохнул в лицо другу. Они помолчали.
– Ты зачем пришел? – тихо и внятно спросил Егор, присаживаясь на край стола.
– Не знаю. Жизнь уходит…
Опять помолчали.
– Что произошло-то у тебя? Чего ты приперся среди дня? Почему не на работе?
– На работе? – усмехнулся Илья. – А что ты работой называешь? Вылавливание в «300 полезных советов» способа выведения моли, с тем чтобы задать себе вопрос за подписью какого-нибудь гражданина Фишбейна, и в том же столбце ответить ему, то бишь себе? Это – дело?.. Ну, я – ладно, меня принудработой надо лечить, а вот фельетон, например, о чем он? Кто-то проворовался, его клеймят? Ну, скажи, – воровства меньше станет после фельетона этого? Все мы – армия газетных крыс – несостоятельный, бесполезный народ. Мы же ни на что не способны, импотенты чертовы! Обо всем судим, все рецензируем, а сами что умеем? Материальных ценностей создавать нас не научили, для духовных таланта нет, болтаемся между этими двумя полюсами, как дерьмо в проруби, но какая иллюзия кипучей деятельности! – Илья уже не сдерживался, он почти кричал. – Шел я сейчас по коридору – мать твою! – очкастенькие девочки с карандашиками туда-сюда снуют, мальчики бородатенькие с гранками бегают, а в гранках-то какой-нибудь «концерт для тружеников села», информашка никому не нужная. Дело!.. Кто здесь, на этих двадцати этажах, дело делает? Может, ты, Гошка?
– Я! – зло, твердо ответил Егор. Он повертел в руках погасшую трубку и вдруг с остервенением швырнул ее на стол, достал сигарету из пачки и закурил. – Я, знаешь ли, не чувствую себя тунеядцем. Мы вот с ребятами на той неделе одну крупную суку из Министерства просвещения на чистую воду вывели. Взяточник, подлец! Не читал? За пятнадцатое число? Никого не побоялись, а знаешь, сколько это крови стоило?! Да что ты знаешь?! Сидишь там, в «Вечерке», кастрюли маринуешь… Ну и поделом тебе!
– За какое число, ты сказал? – Илья достал сигарету из Егоровой пачки.
– А какие у меня ребята! – не слыша его, продолжал Егор. – Вот Костя Багров! Как из командировки – столько материалу навезет, хоть две комиссии посылай и одну экспедицию. После его статей редакция письмами завалена. Сам слышал, у киоска люди спрашивают, есть ли в номере статья Багрова.