Левиафан

— В академии Сен-Сир нас учири, сьто бургундский герцог Карр Смерый специарьно взяр в сразение с сьвейцарцами огромный армаз «Санси», но это не спасро его от поразения.

Клариссе стало жаль беднягу — в кои-то веки вздумал блеснуть познаниями и так некстати.

Реплика японца была встречена гробовым молчанием, и Аоно мучительно покраснел.

— Да-да, Карл Смелый… — недовольно кивнул профессор и договорил уже без прежнего пыла. — Сапфир символизирует преданность и постоянство, изумруд развивает остроту взгляда и дальновидность, рубин оберегает от болезней и сглаза… Но вы спрашивали о стоимости сокровищ Багдассара?

— Я понимаю, что сумма баснословно велика, но все же могли бы вы хотя бы приблизительно предположить, сколько в ней нулей? — отчетливо, словно обращаясь к тупому ученику, произнесла мадам Клебер, лишний раз продемонстрировав, что жена банкира всегда таковой остается.

Кларисса же с удовольствием послушала бы еще про волшебные свойства драгоценных камней, разговора о деньгах она предпочла бы избежать. Кроме всего прочего, это еще и вульгарно.

— Итак, давайте прикинем. — Свитчайлд вынул из кармана карандаш и приготовился писать на бумажной салфетке. — Раньше самым дорогим камнем считался алмаз, но после открытия южноафриканских копей он заметно упал в цене. Крупные сапфиры встречаются чаще, чем другие драгоценные камни, и потому в среднем вчетверо дешевле бриллиантов, но это не относится к желтым и звездчатым сапфирам, а именно они составляли в собрании Багдассара большинство. Чистые сверхбольшие рубины и изумруды крайне редки и ценятся выше бриллиантов такого же веса… Хорошо, для простоты представим, что все 512 камней — бриллианты, причем одинаковой стоимости. Вес каждого, как я уже сказал, 80 каратов. По формуле Тавернье, которой пользуются ювелиры всего мира, стоимость одного камня вычисляется так: берется рыночная цена однокаратного алмаза и умножается на квадрат количества каратов, содержащихся в данном камне. Получается… Однокаратный бриллиант стоит на Антверпенской бирже фунтов пятнадцать. Квадрат восьмидесяти — это шесть тысяч четыреста. Умножить на пятнадцать… М-м… Девяносто шесть тысяч фунтов стерлингов — вот цена среднего камня из брахмапурского ларца… Умножить на пятьсот двенадцать… Около пятидесяти миллионов фунтов стерлингов. А на самом деле еще больше, потому что, как я вам уже объяснил, цветные камни такого большого размера ценятся дороже бриллиантов, — торжественно подытожил Свитчайлд.

— Пятьдесят миллионов фунтов? Так много? — осипшим голосом спросил Ренье. — Но ведь это полтора миллиарда франков!

У Клариссы перехватило дыхание, она уже не помнила о романтических свойствах камней, потрясенная астрономической суммой.

— Пятьдесят миллионов! Да это половина годового бюджета всей Британской империи! — ахнула она.

— Это три Суэцких канала! — пробормотал рыжий Милфорд-Стоукс. — Даже больше!

А комиссар тоже придвинул салфетку и углубился в какие-то расчеты.

— Это мое жалованье за триста тысяч лет, — растерянно сообщил он. — Вы не загнули, профессор? Чтобы у какого-то туземного царька водились такие сокровища?

Свитчайлд ответил гордо, словно все богатства Индии принадлежали лично ему:

— Это еще что! Драгоценности хайдарабадского низама оценивают в триста миллионов, да только их в одном маленьком ларце не уместишь. По компактности сокровище Багдассара, действительно, не имело себе равных.

Фандорин осторожно тронул индолога за рукав:

— Все же, я п-полагаю, эта сумма носит несколько абстрактный характер. Вряд ли кому-нибудь удалось бы сразу продать такое количество г-гигантских драгоценных камней? Это сбило бы цену на рынке.

— Напрасно вы так думаете, мсье дипломат, — живо ответил ученый. — Престиж «брахмапурского стандарта» столь высок, что от покупателей отбоя бы не было. Уверен, что по меньшей мере половина камней даже не покинула бы Индии — их раскупили бы туземные князья, и в первую очередь все тот же низам. А из-за остальных камней передрались бы банкирские дома Европы и Америки, да и европейские монархи не упустили бы случая украсить свои сокровищницы брахмапурскими шедеврами. О-о, при желании Багдассар мог распродать содержимое своего ларца в считанные недели.

— Вы все время говорите об этом человеке в п-прошедшем времени, — заметил Фандорин. — Он умер? Что же тогда стало с ларцом?

— Этого, увы, никто не знает. Конец Багдассара трагичен. Во время сипайского мятежа раджа имел неосторожность вступить в тайные сношения с бунтовщиками, и вице-король объявил Брахмапур враждебной территорией. Злые языки поговаривали, что Британия просто решила прибрать к рукам сокровища Багдассара, но это, конечно, неправда — мы, англичане, такими методами не действуем.

— О да, — с нехорошей улыбочкой кивнул Ренье, переглянувшись с комиссаром.

Кларисса осторожно посмотрела на Фандорина — неужели и он заражен бациллой англофобии, но русский дипломат сидел с совершенно невозмутимым выражением лица.

— Во дворец Багдассара был отправлен драгунский эскадрон. Раджа пытался спастись бегством в Афганистан, но кавалерия догнала его у переправы через Ганг. Подвергаться аресту Багдассар счел ниже своего достоинства и принял яд. Ларца при нем не оказалось, только узелок с вложенной в него запиской на английском. Записка была адресована британским властям. В ней раджа клялся в своей невиновности и просил переслать узелок его единственному сыну. Мальчик учился в частном пансионе где-то в Европе. У индийских вельмож новой формации это в порядке вещей. Надо сказать, что Багдассар вообще был не чужд веяний цивилизации, не раз бывал в Лондоне и Париже. Он даже женился на француженке.

— Ах, как это необычно! — воскликнула Кларисса. — Быть женой индийского раджи! Что же с ней стало?

— Черт с ней, с женой, лучше расскажите про узелок, — нетерпеливо сказал комиссар. — Что в нем было?

— Ровным счетом ничего интересного, — сожалеюще пожал плечами профессор. — Томик Корана. Ларец же исчез бесследно, хотя искали его повсюду.

— И это был самый обычный Коран? — спросил Фандорин.

— Самый что ни на есть заурядный, отпечатанный в Бомбейской типографии, с собственноручными благочестивыми рассуждениями покойного на полях. Командир эскадрона счел возможным отправить Коран по назначению, себе же на память об этой экспедиции взял только платок, в который была завернута книга. Впоследствии платок был куплен лордом Литтлби и вошел в его коллекцию индийской росписи по шелку.

Комиссар уточнил:

— Это и есть тот платок, в который убийца завернул Шиву?

— Тот самый. Он и в самом деле необычен. Из тончайшего, невесомого шелка. Рисунок довольно тривиален — изображение райской птицы, сладкопевной Калавинки, но есть две уникальные особенности, которых я не встречал ни на одном другом индийском платке. Во-первых, у Калавинки вместо глаза дырочка, края которой ювелирно обшиты парчовой нитью. А во-вторых, интересна форма платка — не прямоугольная, а конусообразная. Этакий неправильный треугольник: две стороны неровные, одна совершенно прямая.

— Платок имеет б-большую ценность? — спросил Фандорин.

— Ну, про платок неинтересно, — капризно выпятила нижнюю губку мадам Клебер. — Лучше расскажите еще про драгоценности! Нужно было поискать получше.

Свитчайлд рассмеялся:

— О, мадам, вы даже не представляете себе, насколько тщательно их искал новый раджа! Это был один из местных заминдаров, оказавший нам неоценимые услуги во время сипайской войны и в награду получивший брахмапурский трон. У бедняги от алчности помрачился рассудок. Какой-то умник шепнул ему, что Багдассар спрятал ларец в стене одного из домов. А поскольку ларец и в самом деле по размеру и внешнему виду в точности походил на обычный глиняный кирпич, новый раджа повелел разобрать все строения, возведенные из этого строительного материала. Дома сносили один за другим, и каждый кирпич разбивали под личным присмотром владыки. Если учесть, что в Брахмапуре девяносто процентов всех построек — из глиняных кирпичей, через несколько месяцев цветущий город превратился в груду развалин. Безумного раджу отравили собственные приближенные, страшась, что население поднимет бунт почище сипайского.

— Так ему и надо, иуде, — с чувством произнес Ренье. — Нет ничего отвратительнее предательства.

Фандорин терпеливо повторил свой вопрос:


— Так все-таки, профессор, велика ли ценность п-платка?

— Не думаю. Это скорее раритет, диковина.

— А почему в п-платок все время что-то заворачивают — то Коран, то Шиву? Нет ли у этого куска шелка какого-то сакрального значения?

— Никогда не слышал ни о чем подобном. Просто совпадение.

Комиссар Гош с кряхтением встал, расправил затекшие плечи.

— М-да, история занятная, но нашему расследованию, увы, ничего не дает. Вряд ли убийца держит эту тряпку при себе в качестве сентиментального сувенира. — Он мечтательно произнес. — А не плохо бы. Достает кто-нибудь из вас, дорогие подозреваемые, шелковый платок с райской птицей — просто так, по рассеянности, — и сморкается в него. Тут старина Гош знал бы, как ему поступить.

И сыщик засмеялся, очевидно, считая свою шутку очень остроумной. Кларисса смотрела на мужлана с осуждением.

Комиссар поймал ее взгляд и прищурился:

— Кстати, мадемуазель Стамп, о вашей дивной шляпке. Стильная вещь, последний парижский шик. Давно в Париж наведывались?

Клариса внутренне вся подобралась и ледяным тоном ответила:

— Шляпка куплена в Лондоне, комиссар. А в Париже я вообще никогда не бывала.

Куда это так пристально смотрит мистер Фандорин? Кларисса проследила за направлением его взгляда и побледнела.

Дипломат разглядывал ее страусиный веер, на костяной ручке которого золотилась надпись: Meilleurs souvenirs! Hotel «AMBASSADEUR». Rue de Grennelle, Paris.[8]

Какая непростительная оплошность!





Гинтаро Аоно





4-го месяца 5-го дня



В виду Эритрейского берега


Понизу зеленая полоса моря,

Посередине желтая полоса песка,

Поверху синяя полоса неба.

Вот каких цветов

Африки знамя.





Это тривиальное пятистишье — плод моих полуторачасовых усилий по обретению душевной гармонии. Проклятая гармония никак не желала восстанавливаться.

Я сидел на корме один, смотрел на унылое побережье Африки и острее, чем когда бы то ни было, ощущал свое бескрайнее одиночество. Хорошо хоть, что мне с детства привили благородную привычку вести дневник. Семь лет назад, отправляясь на учебу в далекую страну Фурансу, я втайне мечтал, что когда-нибудь дневник моего путешествия выйдет книгой и принесет славу мне и всему роду Аоно. Но, увы, ум мой слишком несовершенен, а чувства чересчур обыкновенны, чтобы эти жалкие листки могли соперничать с великой дневниковой литературой прежних времен.

И все же без этих ежедневных записей я, верно, давно бы уже сошел с ума.

Даже здесь, на корабле, плывущем в Восточную Азию, только двое представителей желтой расы — я и китаец-евнух, придворный чиновник 11 ранга, ездивший в Париж за парфюмерными и косметическими новинками для императрицы Цы Си. Из экономии он путешествует вторым классом, очень этого стесняется, и разговор наш прервался в тот самый миг, когда выяснилось, что я еду в первом. Какой позор для Китая! Я на месте чиновника, наверное, умер бы от унижения. Ведь каждый из нас представляет на этом европейском корабле великую азиатскую державу. Я понимаю душевное состояние чиновника Чжана, но все же очень жаль, что он стыдится выглянуть из своей тесной каюты — нам нашлось бы о чем поговорить. То есть, конечно, не поговорить, а пообщаться при помощи бумаги и кисточки. Хоть мы и говорим на разных языках, но иероглифы-то одни и те же.

Ничего, говорю я себе, крепись. Остались сущие пустяки. Через какой-нибудь месяц ты увидишь огни Нагасаки, а оттуда рукой подать и до родной Кагосимы. И пусть возвращение сулит мне унижение и позор, пусть я стану посмешищем всех моих друзей! Лишь бы снова оказаться дома! В конце концов, никто не посмеет презирать меня в открытую — ведь все знают, что я выполнял волю отца, а приказы, как известно, не обсуждают. Я сделал то, что должен был сделать, к чему обязал меня долг. Жизнь моя загублена, но если это нужно для блага Японии… И все, хватит об этом!

Однако кто бы мог подумать, что возвращение на родину, последний этап семилетних испытаний, окажется таким трудным? Во Франции, по крайней мере, я мог принимать пищу в одиночестве, мог наслаждаться прогулками, общением с природой. Здесь же, на пароходе, я чувствую себя рисовым зернышком, по ошибке попавшим в миску с лапшой. Семь лет жизни среди рыжеволосых варваров так и не приучили меня к некоторым их отвратительным привычкам. Когда я вижу, как утонченная Клебер-сан режет ножом кровавый бифштекс и потом облизывает розовым язычком покрасневшие губы, меня начинает тошнить. А эти английские умывальники, в которых нужно затыкать слив пробкой и мыть лицо в загрязненной воде! А кошмарная, выдуманная извращенным умом одежда! В ней ощущаешь себя карпом, которого завернули в промасленную бумагу и поджаривают на угольях. Больше всего я ненавижу крахмальные воротнички, от которых на подбородке появляется красная сыпь, и кожаные туфли, настоящее орудие пытки. На правах дикого азиата я позволяю себе разгуливать по палубе в легкой юкате, а мои злосчастные соседи по столу парятся в своих одеяниях с утра до вечера. Мои чуткие ноздри очень страдают от запаха европейского пота — острого, масляно-мясного. Ужасна также привычка круглоглазых сморкаться в носовые платки, класть их вместе с соплями обратно в карман, снова доставать и снова сморкаться! Дома этому просто не поверят, решат, что я все выдумал. Хотя семь лет — большой срок. Возможно, у нас тоже дамы уже носят эти смехотворные турнюры на заду и ковыляют, спотыкаясь на высоких каблуках. Любопытно было бы взглянуть на Кеко-сан в этаком наряде. Она ведь совсем большая — тринадцать лет. Еще годик-другой, и нас поженят. А может быть, это произойдет и раньше. Скорей бы уж домой.

Сегодня обретение душевной гармонии давалось мне особенно трудно, потому что:

1) Я обнаружил, что из моего саквояжа исчез лучший инструмент, способный легко рассечь самую толстую мышцу. Что означает эта странная кража?