Лев пробуждается

* * *


Будто кто-то пнул циклопическое осиное гнездо, и к ним устремилась безумная черная жужжащая масса. Окрик раздался, как только выпустили стрелы, и Хэл увидел, как отрок рядом с ним обратил свое млечно-белое лицо к небу, высматривая их.

— Пригнись, Тэм, твою задницу, — прошипел его сосед, и мальчишка увидел, что все остальные, сгорбившись, уставились в землю, словно пытаясь взглядом пробурить дыры в залитой кровью грязи. Владельцы стальных шлемов съежились, словно в чаянии уместиться в них целиком, а обладатели кожаных или вовсе никаких безотчетно прикрыли головы руками; пики гремели, перестукиваясь, как камыши на ветру. Хэл подобрался, кожа покрылась мурашками, будто стараясь натянуться потуже перед ударом.

Осы жужжали и свистели. Тэму пришло в голову, что звук такой же, как у гравия, который он швырял о стену мазанки Агнес, когда пытался ночью выманить ее на улицу. Но вместо того, вспомнил он, вылетел ейный папаша и велел ему проваливать…

Выпрямившись, обернулся к Эрчи поблагодарить за добрый совет — Христе, угоди мне такая в глаз, напрочь изуродовала бы мою красу, хотел было сказать — и тут увидел перья, нелепо торчащие сбоку на шее Эрчи, будто малая птаха. А потом сообразил: это все, что осталось на виду от древка длиной в добрый ярд с металлическим наконечником, вошедшего в ключицу Эрчи и прошившего его коленопреклоненное, так и оставшееся стоять тело, — и взвыл.

Увидев, как зарыдал млечнолицый отрок, Хэл принялся похлопывать соседа по плечу, будто раненого пса. Ему хотелось сказать мальчонке, что его друг не страдал, что он наверняка мертв, потому что ни одному человеку не пережить того, что стрела учинила с его внутренностями. Но подумал, что мальчонка и без того это знает.

Да и времени на разговоры не было, потому что второй шквал уже рушился на них, и три снаряда взрыли дерн у его ног. Человек перед ним покачнулся под низкий колокольный звон попадания по стальному нагруднику, и стрела переломилась. Но человек все равно рухнул, будто огретый булавой вол, сипя и хлопая ртом, как рыба, из-за спавшихся от удара легких. Их стрелы убивают, даже не войдя в тело, увидел Хэл, борясь с всколыхнувшейся в душе паникой, и эта мысль пришла в голову не ему одному.

— Они расстреляют нас во прах, — гаркнул Уоллес, — коли мы останемся здесь, абы дозволить сие. Пора уходить, парни. Ступайте ныне, разом! К лесу. Ныне, шаг! Шаг! Шаг!

К лесу. Короткая прогулка по останкам мертвых лошадей, стонущим раненым и окровавленным трупам. До опушки всего-то пять минут ходу, подумал Хэл, если только не находишься в нескладном кольце людей, пытающихся двигаться в одном направлении и поддерживать подобие формы. Тридцать минут, если повезет, скорбно подумал он; чуть дольше, и уже никакого проку.

Осы прилетели снова, жаля свирепо и зло. Люди кричали, визжали и валились, наталкиваясь на соседей, с проклятиями отталкивавших их. Медлительно, как исполинский издыхающий слизняк, шилтрон рывками тащился к опушке, оставляя склизкий кровавый след из убитых и раненых.





* * *


— Надобен Уоллес, государи мои, — проскрежетал Эдуард, слушая бреньканье тетив и визг стрел усердных лучников. Прямо музыка, думал он. Песнь битвы, как речитатив монахов — песнь церкви.

— Надобен Огр, — повторил он, и граф Линкольнский, забрызганный грязью и кровью, улыбнувшись, отдал ему салют мечом и захлопнул свое новое свинорылое забрало.

— Жестокий Ирод, — рявкнул он приглушенно, с металлическим отзвуком, — более растленный, нежели Нерон. Он будет повержен к стопам Вашего Величества!





* * *


Хэл понимал, что рыцари кружат, как волки вокруг оленя, поджидая для наскока момент величайшей слабости — и уже скоро… Он не знал, как дела у других колец, но то, в котором находился он сам, превратилось в кошмар, липкий от пота, страха и крови умирающих.

Медленно растягивающееся кольцо приобрело форму яйца и приостановилось, чтобы ряды с одной стороны перестроились. Его порядки поредели; места в середине стало больше, так что теперь Хэл мог ходить, помогая пятящимся переступать трупы лошадей, еще стонущих людей, некоторые из которых умоляли взять их с собой, — но всех их извергали без милосердия.

Они ступали по чему-то сочившемуся мозгами, скользили по телесным жидкостям и чавкали по внутренностям, слышали последний пукающий выдох мертвых, наступая на них и находя в себе самих довольно дыхания лишь для того, чтобы пробормотать «Ave Maria, Gracia plena»…

Увидев меч, Хэл наклонился поднять его и уставился на незряче таращащиеся кровавые останки Макдаффа Файфского с громадной иссиня-черной дырой сбоку головы, будто взорвавшееся яйцо. Моргнул раз-другой; мысли закружились в голове: значит, Макдафф все-таки не сбежал и поплатился за это. Потом Уоллес вдруг опустился на колени, и ошеломленный Хэл на миг подумал, что в него попали. Стрелы, неустанно и стремительно выпускаемые искусными руками, взмывали стаями, как всполошенные скворцы с поля.

— Ах, смилуйся над ним Христос, — проговорил Хранитель, поднимаясь, и Хэл увидел окровавленное лицо и затоптанные, смешанные с грязью останки его кузена — Саймона, вспомнил Хэл, сладкоголосого певца.

— Не останавливайтесь! — гаркнул командир шеренги. — Уж недалече!

Достаточно далеко, подумал Хэл. Прошла целая вечность; опушка стала ближе, маняще близко, да не прикоснешься.

Песнопение заставило людей поднять залитые по́том лица с потрескавшимися губами, красные, как поротые зады, с тугими побелевшими морщинами страха вокруг губ и глаз.

Alma Redemptoris Mater, quae pervia caeli

Porta manes, et stella maris, succurre cadenti,

Surgere qui curat, populo: tu quae genuisti,

Natura mirante, tuum sanctum Genitorem…





Песнь катилась из торжествующих глоток слева, и все слышавшие понимали, что пикейное кольцо разорвано и погибло, что оба других шилтрона сломлены, люди с воплями бросились врассыпную, а их преследуют и истребляют, как разбежавшихся кур.

«Матерь-Кормилица Искупителя, охраняющая приветные врата небесные, Звезда путеводная, поспеши на помощь падшему народу, который жаждет подняться. Ты, родившая, к изумлению природы, собственного Святого Родителя…»


— Древлий Храмовник во гробе перевернется, — бросил Уоллес Хэлу, а потом поглядел налево и направо, на угрюмые лица вокруг, углядевшие хоругвь с черной полосой восторженно распевающих рыцарей Храма.

— Почему они так поступают? — жалобно спросил недоумевающий Хэл. Уоллес вплел в путаницу слипшейся от пота бороды полупрезрительную ухмылку.

— Потому что мы — единственные язычники, с коими им осталось сражаться, юный Хэл. Им потребно, абы мы маячили пред Богом и Папой, аки доказательство, же их существование не лишено цели.

Он ухмыльнулся шире, хищно оскалив зубы и взмахнув длинным мечом, покрытым свернувшейся кровью.

— Что ж, многое ломается при испытании, как поведает любой коваль, — добавил Хранитель, вскидывая подбородок и возвышая голос до бычьего рева. — Держись! — рявкнул он. — Наплюйте на Босеан и их жалкое чириканье. Они — тяжелые конники, коих вы губили весь день, мои добрые парни. Оставайтесь в кольце…

Храмовники надвигались через поле, где разбили левый шилтрон, не обращая внимания на безумных разбегающихся крикунов двух других, оставляя их на долю мстительных копий и мечей рычащих валлийцев и брабантцев, обирающих трупы. Они устремились к последнему пикейному кольцу, зная, что Уоллес должен быть в нем; их была всего горстка, но они казались мрачной черной скалой сержантов с двумя белыми проблесками, отмечающими истинных рыцарей. А над ними, будто укоризненный взор, развевалась черно-белая хоругвь Босеана.

Орден погубил себя, пронеслась в голове Хэла печальная мысль. Погубил так же верно, словно проклял Бога и плюнул на Папу, — какой же купец, государь или владыка поверит после этого слову храмовника, доверит свои богатства в попечение братства, посвятившего себя спасению христиан, а теперь охотящегося на них?

Они устремились на последнее покореженное кольцо пикинеров, будто тугой черный кулак со сверкающими впереди двумя белыми костяшками Брайана де Джея и Джона де Соутри. За облаченными в черное сержантами ордена, будто длинный хвост кометы, углями тянулись другие рыцари, но были не способны двигаться на такой стремительной высокомерной рыси, как храмовники.

Бедные рыцари, с горечью подумал Хэл, должны бы ездить на коне по двое, но даже распоследний из храмовников владеет куда лучшим дестриэ, чем иные принадлежащие рыцарству, спотыкающиеся о трупы и едва плетущиеся шагом.

Искусно обученные кони храмовников шли на рысях с кошачьей гибкостью. «На обучение лучшего боевого коня уходит пять лет, — не к месту вспомнил Хэл, буквально слыша в голове голос отца. — С двух лет, еще необъезженного, и до семи, когда, коли все исполнено, как надлежит, ты получишь коня, способного ринуться на каменную стену, если седок не сплохует. Аже повезет, животное дотянет до двенадцати лет, когда станет слишком старым для ратных дел, и тогда пускай его на племя, плодить себе подобных».

Ни один разумный конь такого не потерпит, так что обретаешь безумного зверя о четырех ногах, а если присовокупить всадника, страшащегося лишь не угодить Богу, получаешь комбинацию, способную пробить дыру даже сквозь Врата Адовы.

Безумные звери перешли на легкий галоп; кто-то захныкал, и Хэл увидел, что это тот самый отрок с дорожками слез на чумазом млечном лице.

— Оставаться в кольце! Держать кольцо!

Крик Уоллеса оборвался на высшей ноте, становясь все более пронзительным по мере нарастания дрожи тверди земной; последние командиры шеренг подгоняли своих людей в пинки и взашей, последние воины, нобили в доспехах, решившие сражаться в пешем бою, подобрались, кутаясь в свои jazerant[86] и кольчуги.

— Держать кольцо!

Снаружи на них катилась черная лавина в железных шлемах с крашенными в черное полями, белым навершием и большим алым крестом спереди. Они совсем бросили поводья, освободив обе руки, и кресты на их черных щитах пламенели, как мазки крови.

— Держать кольцо!

— Deus lo vult!

Возгласив это на последних громовых скачках, храмовники тараном, колено к колену, на полному скаку и всё набирая ход, устремились туда, где за весь день ни один всадник не смел двигаться быстрее, чем ускоренным шагом.

Должно было последовать чудовищное сотрясение, треск ломающихся копий, оглушительный рык отчаянных, непокорных скоттов — но кольцо, слишком поредевшее от болтов и стрел, слишком истерзанное страхом, разлетелось, как яичная скорлупа под кузнечным молотом.

Млечноликого отрока оторвало от Хэла и унесло прочь с угасающим, отчаянным вскриком пронзившее его копье; всадник пронесся мимо черным ветром. С другой стороны громадное древко прошло у Хэла над головой, снося людей, как отворяющаяся створка ворот. Хэл врезал своим побитым щитом по латному башмаку всадника, толкая того вперед и вверх до высоты конского плеча. Тот отчаянно забарахтался, вываливаясь из седла, накренился и рухнул в людскую массу.

Храмовники раскромсали копошение пехоты, как когти — яблоко, вылетев с другой стороны с расколотыми или отброшенными прочь копьями. Их исполинские боевые кони вспахивали пропитанный кровью дерн, оставляя глубокие борозды в старании развернуться. Всадники выхватывали мечи или топорики.

— Бежим! — крикнул кто-то, но Хэл уже пришел в движение. Конечности двигались по-медвежьи неуклюже, словно он продвигался под водой, борясь с течением, — но все же запомнил, как перескочил через труп коня, запомнил хлещущие по лицу тонкие ветви, столкновение с деревом, развернувшее его и выбившее щит из рук.

А потом он на коленях отплевался кровью. Мир превратился в коловращение неба, деревьев и взрытой земли, пахнущей осенью.

— На ноги, — произнес голос ласково, будто поднимая из лужи упавшее чадо. Опершись на железную десницу, Хэл поднял глаза к маске из крови и грязи на лице Уоллеса, и тот ответил ухмылкой.

— В теле доселе, — проронил Хранитель, оглядываясь через плечо на суету всадников, избивающих медлительных. — В лес!

Ни один разумный рыцарь не рискнет добрым боевым конем, погнав его в гущу подлеска и деревьев, где его обзор, и так уж ограниченный узкой щелью, сводится листвой и ветвями к нулю, так что невозможно устоять перед искушением сорвать с себя тяжелое сооружение шлема. Уязвимый, неповоротливый, неспособный пустить в ход вес и силу, — всякий человек в здравом уме знает, что лес не для тяжелых коней.

И едва заслышав оглушительный треск кустов и веток, Хэл понял, что здравый ум покинул сей уголок мира, и бросил через плечо взгляд на безумие Божие, явившееся занять опустевшее место.

Следуя за измызганным золотым сюркотом с непокорно вздыбленным алым львом, Хэл обернулся, узрев вздувшуюся на ветру белоснежную хламиду, раздираемую в клочья впившимися когтями деревьев и кустов, когда Брайан де Джей, магистр Храма, праведная десница Господня, с триумфальным ревом ринулся за удирающим лисом Уоллесом, этим оскорблением Господа.

Хэл не задумывался. Повернувшись, он ступил в сторону, с дороги скакнувшего коня с раскачивающимся в седле де Джеем, наполовину сдернутым из него рывками предательских белых одежд. «Немецкий метод», — будто со стороны, услышал Хэл собственные слова, произнесенные вслух, хотя голос ему будто и не принадлежал, а затем, полуприсев, развернулся, вложив все силы в удар мечом наотмашь, держа его в обеих руках.

Тот перебил коню заднюю ногу, треснувшую, как переломившаяся ветка, под визг падения — высокий, тонкий и пронзительный, как клинок. Брайан де Джей перелетел между ушей коня, брякнувшись в перегной и вереск и покатился кубарем, пока не врезался в дерево с таким звуком, будто опрокинутая телега, доверху наваленная жестяными котелками.

Потеряв равновесие от этого удара и изнурения, Хэл опрокинулся на бок, рухнув во весь рост, но тут же с трудом поднялся. Де Джей, слабо барахтаясь, тоже начал вставать, громогласно изрыгая ярость и боль вместе с кровавой пеной, но тут на него упала тень, и он поднял глаза.

— Вы искали перекинуться со мной словцом? — кротко спросил Уоллес, а де Джей попытался взмахнуть мечом, но так слабо, что клинок храмовника лишь тихонько звякнул о подставленный Уоллесом меч и вяло шмякнулся на землю.

— Истинно, добро, — негромко проронил Уоллес, — вот он я, мой государчик. Да простит вас Бог за то, что вы учинили ныне чести храмовников, — изложите сами доводы в свою защиту, когда предстанете перед Ним.

Полуторный меч, и так уже покрытый кровью по рукоять, взмыл по дуге в свирепом двуручном замахе, вышедшем де Джею боком.

Удар, нацеленный в шею, должен был снести голову начисто, чтобы люди после дивились, но ярость, страх и черный вой поражения толкнули Уоллеса под руку; врезавшись в дорогой, новехонький пластинчатый нагрудник, клинок отскочил кверху, сокрушив жертве челюсть и вонзившись в дерево за ней, где и застрял.

Изрыгнув богохульство и нахмурившись, Уоллес поставил ногу — он сбросил башмаки, будто сквозь туман, осознал Хэл — на грудь де Джея и принялся выдергивать клинок, шевеля пальцами ноги в кровавой блевотине, исторгаемой изувеченным лицом магистра храмовников.