Лев пробуждается
Часть 34 из 59 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Глядя, как монашка суетится во тьме, Изабелла присела на лавку. Сальная свеча потрескивала. Графиня старалась не дать раздавить себя одиночеству, сознанию, что отсюда она сможет выйти лишь для возвращения к Бьюкену. Пыталась не думать о Брюсе, но тщетно, и это лишь усугубило гнетущее бремя, пригнувшее голову к груди. Пыталась не расплакаться, не сумела.
Потом, к собственному изумлению, подумала о Хэле Хердманстонском.
А в главной трапезной настоятельница слушала, как визгливо смеются ее подначальные, разгорячившись от вина, принесенного их благодетелем, стоявшим наполовину в тени, наполовину в кровавом свете канделябров.
— Обеспечьте ей пищу, вино и безопасность, — повелел сэр Роберт Маленфонт. — И держите подальше от этих гарпий.
— Она что, особая? — поддела настоятельница, и Маленфонт улыбнулся.
— Графиня. Признаю, из Шотландии, зато важная. Могущественного рода сама по себе, да еще породнилась с другим.
Подавшись вперед, он чуть ли не уткнулся клинком своего острого, укутанного тенью лица в ее лицо.
— Особая, как ты говоришь. Стоит своего веса в шиллингах, так что содержи ее в холе и неприкосновенности.
И тут же взял ее жесткими пальцами за подбородок.
— В неприкосновенности, — повторил. — Я не хочу, чтобы хоть одна из твоих подопечных коснулась грязными пальцами этого лона.
Настоятельница отпрянула от него, хотя сердце ее загрохотало, когда он сдернул с нее покрывало и провел пальцами по ее покрытому щетиной скальпу; такая стрижка возбуждала его, и потому она не давала волосам отрастать. От страха и вожделения ее дыхание вырывалось короткими полувздохами; она знала, что он перегнет ее через единственное кресло в комнате, закинет серую рясу ей на голову и возьмет, ворча и пыхтя, как пес. Он поступал так каждую Мессу Христову со столькими монахинями, сколько позволят силы и крепленое вино.
Это и отталкивало, и яростно притягивало ее.
Хердманстон, Восточный Лотиан
Пепельная среда, март 1298 года
Хэл следил за плугом с крыши квадратной постройки Хердманстона, чувствуя, как зудит измазанный золой лоб. Его согревало не только солнце, но и счастье, ведомое всякому в первый день Великого поста при виде полей, выворачиваемых наизнанку, как постель.
За плугом шагал тятя Уилла Эллиота, а двое его братьев метались туда-сюда, прикапывая вытащенных червей обратно в землю и следя за дерганьем хвоста вола, сообщающим, что навоз на подходе, чтобы остановить упряжку и вывалить драгоценный груз в борозду.
Земля была, как свежеиспеченный хлеб: потрескавшаяся от мороза корка, напоенная водой таяния и дождей, согретая солнечной неделей конца февраля и рассыпающаяся крошками, дышащая лихорадочно копошащимися дождевыми червями, — крохотными плугами, взбивающими ее в мягкую постель для овса и ячменя.
Чайки верещали, нож плуга толкал комья на отвал, свежевывернутая земля вздымалась большой волной, переворачиваясь и падая в борозду. Внизу Псаренок пытался научить послушанию терьеров — тявкающих егозистых вертихвостов — и, судя по смеху окружающих, не очень-то в этом преуспевая.
Доносился смех и из каменной часовни, где отец Томас испытывал свое искусство владения кистью в попытке написать пламенного святого Михаила, покровителя церкви в Салтоне, на внутренних оштукатуренных стенах — и вышел перемазанным с головы до ног красной охрой, будто человек, выбравшийся из сточного колодца бойни.
В такой день нехитро забыть о зиме, о войне, о смертях. Об Изабелле. И все же свет не сдержать, и глашатай этого в лице Сима уже вскарабкался на последние ступени, запыхавшись от трудного подъема по винтовой лестнице на крышу.
— Всадник приближается, — проворчал он. — Надо быть, гонец от Брюса насчет выкупа за сэра Генри. На окаянный конец, прокляни Бог всех нотариусов и бумагомарак-крючкотворцев.
С англичанами заключили шаткое перемирие, но набеги продолжались — больше с шотландской стороны, чем с английской, и конец им положила только зимняя погода. Чтобы прийти к соглашению о выкупе, а затем получить охранные грамоты для поездки на юг, потребовалась уйма времени, а погода, державшая север взаперти, уступила каких-нибудь пару недель назад. Промедление просто-таки изводит Древлего Храмовника, думал Хэл. Не говоря уж о жене и чадах сэра Генри, справивших Мессу Христову без мужа и отца.
Он смотрел, как всадник на лошади одолевает широкий простор, пестрящий рощицами, окружающими Хердманстон, поднимаясь на холмы и съезжая в лощинки, так что порой совсем скрывался из виду. И только когда тот подъехал ближе, Хэла начала охватывать тревога — лошадь была в мыле, и гнал он куда спешнее, чем того требовала доставка простой вести о том, что обмен подтвержден.
Гонец был из Рослина — широколицый мужчина, смутно знакомый Хэлу, скорее работник, нежели солдат. Большой палец на его деснице, отметил про себя Хэл, от холода и трудов лопнул чуть не до кости — должно быть, ужасно больно…
Весточка пришла от Толстяка Дэйви, принявшего на себя в Рослине обязанности Джона Фентона.
Древлий Храмовник повернулся лицом к стене.
Окутанные кручиной, они поехали в Рослин, где государыня с чадами, цеплявшимися ей за юбки, ждала с трясущимися губами, едва удерживаясь от слез.
— Сожалею о вашей утрате, госпожа, — поведал Хэл, слыша жестяной дребезг пустопорожних слов.
— Истинно, — присовокупил Сим, тут же попытавшись повернуть разговор на более радостный лад: — Мы поедем на полудень и привезем вашего мужа домой, поимейте в виду, так что найдите в том утешение.
Это и в самом деле принесло утешение, увидел Хэл, хоть и слабое. Он встретился с Толстяком Дэйви в главной зале каменной цитадели, вознесенной на скальном уступе в окружении рва и деревянных и землебитных строений двора. Рослин уже начали перестраивать из камня, но когда Сьентклеров захватили в плен, работы прекратили, чтобы скопить денег на предполагаемый выкуп. Ну, хотя бы они могут начать это заново, уныло подумал Хэл. Двое мертвы, а одного вот-вот освободят, а притом без каких бы то ни было затрат.
Толстяк Дэйви был благодарен за предложение Хэла доставить Древлего Храмовника в Белантродич, как надлежит. Он сам и его одежды, его кольчуга, его экипировка и боевой конь принадлежат Храму в целом; они достанутся другому рыцарю.
Но, похоже, сие не всё. Лицо Толстяка Дэйви, уставившееся на Хэла, было подобно унылой вересковой пустоши, высасывающей жизнь из соболезнующих речей.
— Утрата Джона Фентона, а вслед за тем и сына была свыше его сил, — покачивая головой, поведал Толстяк Дэйви. — Просто слег в кровать и глазел в стену… — Примолк, стараясь совладать с собой, и наконец взял себя в руки. — Кроме одного раза. — Пошарив в своем кошеле, выудил оттуда холщовый мешочек и вручил его Хэлу. — Сказал, уж перед самым концом, что сие должно достаться вам, — сообщил он, подергивая щеками, превратившимися в огрызки былых румяных яблок. — По разным причинам, сказал. И не в последнюю очередь оттого, что вы — единственный взрослый Сьентклер, пребывающий на свободе и в миру.
Хэл подумал о сыне Древлего Храмовника, умершем в Тауэре, почти наверняка удавленном тетивой или уморенном голодом, как Смелый. Внука Генри, отца троих чад, остающихся в Рослине, держат в одном из собственных замков Эдуарда — Бревеле в Глостере, и если повезет, скоро он будет дома — если только Эдуард и дальше будет считать, что выгоды от обретения Фитцварина перевешивают ущерб от утраты пленного Сьентклера. Или просто не будет слишком сатанеть из-за шотландских дел.
Тень его длинна, темна и непредсказуема, подумал Хэл, и скоро Эдуард Плантагенет вернется — и тогда все понесется, как в паводок. Когда Длинноногий обрушит на шотландцев всю свою мощь, обменов не будет; Хэла вдруг охватило паническое желание тронуться в путь, доставить Генри Сьентклера обратно к жене и отпрыскам, прежде чем на мир обрушится свирепый мстительный ураган королевской мести.
Хэл понял, что Дэйви прав: теперь, когда его отец умер, да и сам Древлий Храмовник недвижно простерся в опочивальне по соседству, он — единственный взрослый Сьентклер на свете. Холщовый мешочек вдруг начал жечь ему ладонь.
Перевернув его, Хэл вытряхнул на ладонь перстень, и несколько секунд в ушах у него грохотало, пока он не сообразил, что это вовсе не рослинская печать.
— Истинно, — с ухмылкой подтвердил Дэйви, — признаюсь, я чуток очумел, как увидел его впервой. Думал, Древлий Храмовник предлагает вам ключи от Рослина. Услыхав, что Джон Фентон погиб в Камбаскеннете, он стал чрез меру тихим и богомольным, а весть о смерти сына разбила ему сердце.
— Смилуйся, Христе, над нами всеми, — изрек пораженный Хэл. — Рослин принадлежит его внуку Генри, какового мы доставим обратно живым и невредимым. А после него — его сыновьям.
И принялся разглядывать перстень. Сим глазел ему через плечо.
— Серебро, халцедон, — важно объявил он, а потом без смущения поглядел в вытаращенные глаза остальных. — Чего? Мудрый человек мигом распознает побрякушки. Избавляет, чтоб не копаться у покойника в подмышках наобум, коли можешь взять настоящую блестяшку.
— А что тогда за знаки? — подкинул Хэл задачку потруднее.
С прищуром поглядев на перстень, Сим пожал плечами.
— Рыбешка.
В ответ на безмолвный вопрос во взгляде Хэла Дэйви тоже пожал плечами:
— Я не более сведом. Древлий Храмовник просто отдал его мне, велев передать вам. Только и сказал на сей предмет, что то был стародавний грех.
Хэл внимательно разглядывал перстень. Ряд линий, сливающихся в форме рыбы. Старый христианский символ с римских времен, смутно припомнил он, хотя латинские слова от него и ускользали. Примерил, но на его костяшки перстень не налез.
Стародавний грех… Хэл поежился.
Глава 9
Нортумберленд, на дороге к Хексемскому приорату
Канун праздника Святой Эббы Младшей, апрель 1298 года
Дубы уже разворачивали первые листочки, и мир изливал ликование радугами. Прибыли грамоты, и Хэл выехал со своими людьми, чтобы присоединиться к кавалькаде Брюса; по пути на юг они видели, как коровы обвивают языками свежую зелень, срывают и умиротворенно пережевывают ее; овцы щипали траву за изгородями, почва под плугом становилась коричневой.
— Я думал, Уоллес опустошил этот край основательно, — заметил Брюс отчасти с насмешкой, отчасти с иронией. Казалось, эти свидетельства жизни огорчили его, хотя люди разбегались прочь, в спешке теряя паттены, только бы убраться подальше от кавалькады.
— Люд ведает, где упрятать пару говядок, абы даже луп не настиг, — проворчал Сим в ответ со своеобычным недостатком почтения.
Хэл промолчал, хоть и дивился людям, встречавшимся по пути, занятым пахотой и земледелием в отчаянном уповании успеть выжать из земли хоть скудный урожай, прежде чем летом придет война, даже зная, насколько велик шанс, что все их усилия пропадут вотще. И все же предпочтут сжечь поля и собственной рукой забить скот, только б не отдавать их в руки захватчиков, — как и шотландцы со своей стороны. Как и Святая Эбба, подумал он, собственной рукой отсекшая себе нос и изувечившая лицо, дабы захватчики-викинги сочли ее слишком уродливой для изнасилования. Больше всех страдают невинные.
Для некоторых лето так и осталось несбыточной мечтой, и они наткнулись на свидетельства этого днем позже, проезжая через пышные долины и низкие леса, чувствуя щекочущий кожу пот и зуд укусов звенящей мошкары. Дым заставил путников, клевавших носами, вскинуть головы, и разведчики — люди Хэла на своих крепких гарронах — прискакали галопом с вестью, что по ту сторону моста горит хутор.
— Погляжу, — объявил Брюс и унесся, прежде чем кто-либо успел ему помешать.
Чертыхнувшись вполголоса, Киркпатрик устремился следом, лихорадочно озираясь и жестами призывая Хэла. Тот устало дал шенкеля спавшему на ходу гаррону, с удивлением оживившемуся, услышал, как Сим орет, чтобы Куцехвостый Хоб и Долговязый Тэм пошевеливались.
Это был форпост хексемских владений; вероятно, подумал Хэл, крестьянин, трудившийся здесь, думал, что чем дальше от приоратских старост, тем счастливей будет жизнь. Что ж, он заплатил высокую цену за право рубить дрова, а не собирать хворост, или браконьерствовать ради пропитания и уклониться от нескольких дней пахоты для поместья светлости…
Крестьянин с семьей лежал в овечьем выгоне у тихонько лепечущего ручейка, недалеко от обугленного костяка своего дома; плетенка из прутьев выгорела, но глиняная обмазка затвердела и потрескалась, так что крыша провалилась, а стены устояли, как оболочка гнилого зуба.
Хэл обратил внимание, что все мертвые лежали поблизости друг от друга, а женщины — мать и почти взрослая дочь — остались одеты. Их вывели из дома и убили, не дав шанса бежать и не пытаясь изнасиловать.
— Байстрюки, — проворчал Сим, взмахом указывая на взрытую землю. — Похватали, что нужно, впопыхах, пойдя ради того на душегубство.
— Сколько, по-вашему? — вопросил Брюс, поворачивая коня.
— Двадцать, — объявил Киркпатрик после паузы для изучения изрытой копытами земли, и Сим кивнул в знак согласия.
— А зачем было их убивать?
Вопрос явно пискнул недоумевающий голос Псаренка, и Хэл увидел выражение его лица — озадаченное, но не настолько шокированное, как следовало бы для парня лет дюжины или около того, наткнувшегося на смерть теплым апрельским днем. Он быстро взрослеет, подумал Хэл. И жестко.
— Ради забавы, — с горечью заявил Сим.
— Ради устрашения, — поправил Брюс. — Дабы другие узрели это и боялись тех, кто свершил сие.
— Значит, полагаете, шотландцы?
— Истинно, — ответил Роберт, — хотя и не состоящие в армии. Отставшие и пустившиеся в лупы ради прибыли.
— Мы должны вернуться к главным силам, — тревожно предложил Киркпатрик, пока Брюс аккуратно объезжал на коне разбросанные трупы.
Потом, к собственному изумлению, подумала о Хэле Хердманстонском.
А в главной трапезной настоятельница слушала, как визгливо смеются ее подначальные, разгорячившись от вина, принесенного их благодетелем, стоявшим наполовину в тени, наполовину в кровавом свете канделябров.
— Обеспечьте ей пищу, вино и безопасность, — повелел сэр Роберт Маленфонт. — И держите подальше от этих гарпий.
— Она что, особая? — поддела настоятельница, и Маленфонт улыбнулся.
— Графиня. Признаю, из Шотландии, зато важная. Могущественного рода сама по себе, да еще породнилась с другим.
Подавшись вперед, он чуть ли не уткнулся клинком своего острого, укутанного тенью лица в ее лицо.
— Особая, как ты говоришь. Стоит своего веса в шиллингах, так что содержи ее в холе и неприкосновенности.
И тут же взял ее жесткими пальцами за подбородок.
— В неприкосновенности, — повторил. — Я не хочу, чтобы хоть одна из твоих подопечных коснулась грязными пальцами этого лона.
Настоятельница отпрянула от него, хотя сердце ее загрохотало, когда он сдернул с нее покрывало и провел пальцами по ее покрытому щетиной скальпу; такая стрижка возбуждала его, и потому она не давала волосам отрастать. От страха и вожделения ее дыхание вырывалось короткими полувздохами; она знала, что он перегнет ее через единственное кресло в комнате, закинет серую рясу ей на голову и возьмет, ворча и пыхтя, как пес. Он поступал так каждую Мессу Христову со столькими монахинями, сколько позволят силы и крепленое вино.
Это и отталкивало, и яростно притягивало ее.
Хердманстон, Восточный Лотиан
Пепельная среда, март 1298 года
Хэл следил за плугом с крыши квадратной постройки Хердманстона, чувствуя, как зудит измазанный золой лоб. Его согревало не только солнце, но и счастье, ведомое всякому в первый день Великого поста при виде полей, выворачиваемых наизнанку, как постель.
За плугом шагал тятя Уилла Эллиота, а двое его братьев метались туда-сюда, прикапывая вытащенных червей обратно в землю и следя за дерганьем хвоста вола, сообщающим, что навоз на подходе, чтобы остановить упряжку и вывалить драгоценный груз в борозду.
Земля была, как свежеиспеченный хлеб: потрескавшаяся от мороза корка, напоенная водой таяния и дождей, согретая солнечной неделей конца февраля и рассыпающаяся крошками, дышащая лихорадочно копошащимися дождевыми червями, — крохотными плугами, взбивающими ее в мягкую постель для овса и ячменя.
Чайки верещали, нож плуга толкал комья на отвал, свежевывернутая земля вздымалась большой волной, переворачиваясь и падая в борозду. Внизу Псаренок пытался научить послушанию терьеров — тявкающих егозистых вертихвостов — и, судя по смеху окружающих, не очень-то в этом преуспевая.
Доносился смех и из каменной часовни, где отец Томас испытывал свое искусство владения кистью в попытке написать пламенного святого Михаила, покровителя церкви в Салтоне, на внутренних оштукатуренных стенах — и вышел перемазанным с головы до ног красной охрой, будто человек, выбравшийся из сточного колодца бойни.
В такой день нехитро забыть о зиме, о войне, о смертях. Об Изабелле. И все же свет не сдержать, и глашатай этого в лице Сима уже вскарабкался на последние ступени, запыхавшись от трудного подъема по винтовой лестнице на крышу.
— Всадник приближается, — проворчал он. — Надо быть, гонец от Брюса насчет выкупа за сэра Генри. На окаянный конец, прокляни Бог всех нотариусов и бумагомарак-крючкотворцев.
С англичанами заключили шаткое перемирие, но набеги продолжались — больше с шотландской стороны, чем с английской, и конец им положила только зимняя погода. Чтобы прийти к соглашению о выкупе, а затем получить охранные грамоты для поездки на юг, потребовалась уйма времени, а погода, державшая север взаперти, уступила каких-нибудь пару недель назад. Промедление просто-таки изводит Древлего Храмовника, думал Хэл. Не говоря уж о жене и чадах сэра Генри, справивших Мессу Христову без мужа и отца.
Он смотрел, как всадник на лошади одолевает широкий простор, пестрящий рощицами, окружающими Хердманстон, поднимаясь на холмы и съезжая в лощинки, так что порой совсем скрывался из виду. И только когда тот подъехал ближе, Хэла начала охватывать тревога — лошадь была в мыле, и гнал он куда спешнее, чем того требовала доставка простой вести о том, что обмен подтвержден.
Гонец был из Рослина — широколицый мужчина, смутно знакомый Хэлу, скорее работник, нежели солдат. Большой палец на его деснице, отметил про себя Хэл, от холода и трудов лопнул чуть не до кости — должно быть, ужасно больно…
Весточка пришла от Толстяка Дэйви, принявшего на себя в Рослине обязанности Джона Фентона.
Древлий Храмовник повернулся лицом к стене.
Окутанные кручиной, они поехали в Рослин, где государыня с чадами, цеплявшимися ей за юбки, ждала с трясущимися губами, едва удерживаясь от слез.
— Сожалею о вашей утрате, госпожа, — поведал Хэл, слыша жестяной дребезг пустопорожних слов.
— Истинно, — присовокупил Сим, тут же попытавшись повернуть разговор на более радостный лад: — Мы поедем на полудень и привезем вашего мужа домой, поимейте в виду, так что найдите в том утешение.
Это и в самом деле принесло утешение, увидел Хэл, хоть и слабое. Он встретился с Толстяком Дэйви в главной зале каменной цитадели, вознесенной на скальном уступе в окружении рва и деревянных и землебитных строений двора. Рослин уже начали перестраивать из камня, но когда Сьентклеров захватили в плен, работы прекратили, чтобы скопить денег на предполагаемый выкуп. Ну, хотя бы они могут начать это заново, уныло подумал Хэл. Двое мертвы, а одного вот-вот освободят, а притом без каких бы то ни было затрат.
Толстяк Дэйви был благодарен за предложение Хэла доставить Древлего Храмовника в Белантродич, как надлежит. Он сам и его одежды, его кольчуга, его экипировка и боевой конь принадлежат Храму в целом; они достанутся другому рыцарю.
Но, похоже, сие не всё. Лицо Толстяка Дэйви, уставившееся на Хэла, было подобно унылой вересковой пустоши, высасывающей жизнь из соболезнующих речей.
— Утрата Джона Фентона, а вслед за тем и сына была свыше его сил, — покачивая головой, поведал Толстяк Дэйви. — Просто слег в кровать и глазел в стену… — Примолк, стараясь совладать с собой, и наконец взял себя в руки. — Кроме одного раза. — Пошарив в своем кошеле, выудил оттуда холщовый мешочек и вручил его Хэлу. — Сказал, уж перед самым концом, что сие должно достаться вам, — сообщил он, подергивая щеками, превратившимися в огрызки былых румяных яблок. — По разным причинам, сказал. И не в последнюю очередь оттого, что вы — единственный взрослый Сьентклер, пребывающий на свободе и в миру.
Хэл подумал о сыне Древлего Храмовника, умершем в Тауэре, почти наверняка удавленном тетивой или уморенном голодом, как Смелый. Внука Генри, отца троих чад, остающихся в Рослине, держат в одном из собственных замков Эдуарда — Бревеле в Глостере, и если повезет, скоро он будет дома — если только Эдуард и дальше будет считать, что выгоды от обретения Фитцварина перевешивают ущерб от утраты пленного Сьентклера. Или просто не будет слишком сатанеть из-за шотландских дел.
Тень его длинна, темна и непредсказуема, подумал Хэл, и скоро Эдуард Плантагенет вернется — и тогда все понесется, как в паводок. Когда Длинноногий обрушит на шотландцев всю свою мощь, обменов не будет; Хэла вдруг охватило паническое желание тронуться в путь, доставить Генри Сьентклера обратно к жене и отпрыскам, прежде чем на мир обрушится свирепый мстительный ураган королевской мести.
Хэл понял, что Дэйви прав: теперь, когда его отец умер, да и сам Древлий Храмовник недвижно простерся в опочивальне по соседству, он — единственный взрослый Сьентклер на свете. Холщовый мешочек вдруг начал жечь ему ладонь.
Перевернув его, Хэл вытряхнул на ладонь перстень, и несколько секунд в ушах у него грохотало, пока он не сообразил, что это вовсе не рослинская печать.
— Истинно, — с ухмылкой подтвердил Дэйви, — признаюсь, я чуток очумел, как увидел его впервой. Думал, Древлий Храмовник предлагает вам ключи от Рослина. Услыхав, что Джон Фентон погиб в Камбаскеннете, он стал чрез меру тихим и богомольным, а весть о смерти сына разбила ему сердце.
— Смилуйся, Христе, над нами всеми, — изрек пораженный Хэл. — Рослин принадлежит его внуку Генри, какового мы доставим обратно живым и невредимым. А после него — его сыновьям.
И принялся разглядывать перстень. Сим глазел ему через плечо.
— Серебро, халцедон, — важно объявил он, а потом без смущения поглядел в вытаращенные глаза остальных. — Чего? Мудрый человек мигом распознает побрякушки. Избавляет, чтоб не копаться у покойника в подмышках наобум, коли можешь взять настоящую блестяшку.
— А что тогда за знаки? — подкинул Хэл задачку потруднее.
С прищуром поглядев на перстень, Сим пожал плечами.
— Рыбешка.
В ответ на безмолвный вопрос во взгляде Хэла Дэйви тоже пожал плечами:
— Я не более сведом. Древлий Храмовник просто отдал его мне, велев передать вам. Только и сказал на сей предмет, что то был стародавний грех.
Хэл внимательно разглядывал перстень. Ряд линий, сливающихся в форме рыбы. Старый христианский символ с римских времен, смутно припомнил он, хотя латинские слова от него и ускользали. Примерил, но на его костяшки перстень не налез.
Стародавний грех… Хэл поежился.
Глава 9
Нортумберленд, на дороге к Хексемскому приорату
Канун праздника Святой Эббы Младшей, апрель 1298 года
Дубы уже разворачивали первые листочки, и мир изливал ликование радугами. Прибыли грамоты, и Хэл выехал со своими людьми, чтобы присоединиться к кавалькаде Брюса; по пути на юг они видели, как коровы обвивают языками свежую зелень, срывают и умиротворенно пережевывают ее; овцы щипали траву за изгородями, почва под плугом становилась коричневой.
— Я думал, Уоллес опустошил этот край основательно, — заметил Брюс отчасти с насмешкой, отчасти с иронией. Казалось, эти свидетельства жизни огорчили его, хотя люди разбегались прочь, в спешке теряя паттены, только бы убраться подальше от кавалькады.
— Люд ведает, где упрятать пару говядок, абы даже луп не настиг, — проворчал Сим в ответ со своеобычным недостатком почтения.
Хэл промолчал, хоть и дивился людям, встречавшимся по пути, занятым пахотой и земледелием в отчаянном уповании успеть выжать из земли хоть скудный урожай, прежде чем летом придет война, даже зная, насколько велик шанс, что все их усилия пропадут вотще. И все же предпочтут сжечь поля и собственной рукой забить скот, только б не отдавать их в руки захватчиков, — как и шотландцы со своей стороны. Как и Святая Эбба, подумал он, собственной рукой отсекшая себе нос и изувечившая лицо, дабы захватчики-викинги сочли ее слишком уродливой для изнасилования. Больше всех страдают невинные.
Для некоторых лето так и осталось несбыточной мечтой, и они наткнулись на свидетельства этого днем позже, проезжая через пышные долины и низкие леса, чувствуя щекочущий кожу пот и зуд укусов звенящей мошкары. Дым заставил путников, клевавших носами, вскинуть головы, и разведчики — люди Хэла на своих крепких гарронах — прискакали галопом с вестью, что по ту сторону моста горит хутор.
— Погляжу, — объявил Брюс и унесся, прежде чем кто-либо успел ему помешать.
Чертыхнувшись вполголоса, Киркпатрик устремился следом, лихорадочно озираясь и жестами призывая Хэла. Тот устало дал шенкеля спавшему на ходу гаррону, с удивлением оживившемуся, услышал, как Сим орет, чтобы Куцехвостый Хоб и Долговязый Тэм пошевеливались.
Это был форпост хексемских владений; вероятно, подумал Хэл, крестьянин, трудившийся здесь, думал, что чем дальше от приоратских старост, тем счастливей будет жизнь. Что ж, он заплатил высокую цену за право рубить дрова, а не собирать хворост, или браконьерствовать ради пропитания и уклониться от нескольких дней пахоты для поместья светлости…
Крестьянин с семьей лежал в овечьем выгоне у тихонько лепечущего ручейка, недалеко от обугленного костяка своего дома; плетенка из прутьев выгорела, но глиняная обмазка затвердела и потрескалась, так что крыша провалилась, а стены устояли, как оболочка гнилого зуба.
Хэл обратил внимание, что все мертвые лежали поблизости друг от друга, а женщины — мать и почти взрослая дочь — остались одеты. Их вывели из дома и убили, не дав шанса бежать и не пытаясь изнасиловать.
— Байстрюки, — проворчал Сим, взмахом указывая на взрытую землю. — Похватали, что нужно, впопыхах, пойдя ради того на душегубство.
— Сколько, по-вашему? — вопросил Брюс, поворачивая коня.
— Двадцать, — объявил Киркпатрик после паузы для изучения изрытой копытами земли, и Сим кивнул в знак согласия.
— А зачем было их убивать?
Вопрос явно пискнул недоумевающий голос Псаренка, и Хэл увидел выражение его лица — озадаченное, но не настолько шокированное, как следовало бы для парня лет дюжины или около того, наткнувшегося на смерть теплым апрельским днем. Он быстро взрослеет, подумал Хэл. И жестко.
— Ради забавы, — с горечью заявил Сим.
— Ради устрашения, — поправил Брюс. — Дабы другие узрели это и боялись тех, кто свершил сие.
— Значит, полагаете, шотландцы?
— Истинно, — ответил Роберт, — хотя и не состоящие в армии. Отставшие и пустившиеся в лупы ради прибыли.
— Мы должны вернуться к главным силам, — тревожно предложил Киркпатрик, пока Брюс аккуратно объезжал на коне разбросанные трупы.