Лев пробуждается

— Зело лепо, — восхитился Уоллес, когда Хэл пробормотал вопрос вслух. — Ваш ум столь остер, что гляди, сам порежешься. Есте как раз тот человек, каковой мне потребен.

— То есть? — отважился осведомиться Хэл.

Обернувшись к кернам, Уоллес проделал глазами и кивками нечто заставившее тех увлечь брата Грегора прочь, оставив Уоллеса с Хэлом и Симом наедине; ночной ветер дохнул через выбитое окно, потеребив гобелен Ормсби, который Сим повесил на место.

— Я тут взерцался в сие крошево, — Уоллес указал на обугленное сырое месиво бумаг, которые Хэл не осмелился взять, когда их углядел Уоллес, — и выудил смачные кусочки, но здешние каноники отказались их прочесть.

Помолчав, он воззрился на них.

— Лишь единый человек мог поселить в них страх Господень на сей счет, и сказанный — ничтожный английский приор. Но где он набрался отваги для того?

Епископ Уишарт, подумал Хэл, и тотчас это выложил. Уоллес неспешно кивнул.

— Истинно. Обещания промеж христианами, надо быть. Что ж, тогда я сыскал брата Грегора и чуть ли не сунул его пятки в огонь, дабы убедить взяться за работу, — продолжал он. — В конце концов тот раскопал смертоубийство скунского каменщика под Дугласом и рапорт мелкими каракулями рукой некоего писца по прозванию Бартоломью Биссет. Сей человек — письмоводитель оного Ормсби. Тоже дал деру через окно, но я его захвачу и приведу к допросу.

Оборвав, он в упор смотрел на Хэла, буквально прожигая взглядом насквозь; Хэл изо всех сил старался не отвести глаза, и в конце концов Уоллес кивнул.

— Вы присоединились к Брюсу, — изрек он, а потом ухмыльнулся, от нечего делать ковыряя полированный стол острием кинжала. — Но не по собственной воле. Да и от меня не в восторге.

— Я думал, мы все на одной стороне, — солгал Хэл, тут же устыдившись от презрительного взора, послужившего ответом на его фальшивую наивность, и признав это с пожатием плеч.

— Брюс, епископы и прочие направляются в Эрвин, — объявил Уоллес, приподняв одну бровь, чтобы показать, что думает об этом. — Перси и Клиффорд наступают с английской армией, и Уишарт учинил из дела настоящую хмарь, так что gentilhommes Шотландии размахивают ручонками и трубят на манер органчика. Я убираюсь к холмам и деревьям, и большинство бойцов со мной — сожалею, но среди них изрядно ваших.

Хэл уже знал это; присягнувшие Хердманстону, все пятеро, остались с ним, равно как один-два сокмена — свободных землепашца, владеющих землями под юрисдикцией Хердманстонов, но изрядная часть всадников Хэла, прельщенных грабежами, присоединилась к Уоллесу.

— Желанное пополнение, — с улыбкой признался тот. — Ближайшее к тяжелой кавалерии, что у меня есть.

— При виде оной они накивают пятками, — проворчал Сим, и Уоллес кивнул.

— Как и я, — пылко заявил он и рассмеялся вместе с Симом. — А теперь по делу, — это уже без улыбки. — Можете пойти со мной или пойти с Брюсом. Тот говорит, что он и остальной доблестный свет державы удаляются наводить порядок в своих крепостях. — И лукаво посмотрел искоса воплощенным хитроумием. — Может, оно и так.

Поглядев на него, Хэл узрел правду, ощутил правду всем трепыхнувшимся нутром — они откупятся перемирием, — и облегчение омыло его лицо.

Уоллес увидел, что Хэл сообразил, что к чему, — а заодно и его реакцию, — и медленно кивнул.

— Истинно, — проронил он с кривой усмешкой. — У вас есть земли, которых вы можете лишиться, как и они. А вот у меня — нет. Не думаю, что для меня сыщется лобызание мира, а?

Хэл признал это с застывшим, как маска, лицом и дурнотой стыда, подкатившей желчью под горло. Сим, будучи реалистом, только хмыкнул в знак согласия; это самый безопасный путь из трясины, в которую они забрели, — пойти с королем на мировую, получив прощение за все грехи под обещание больше так не делать.

— Что ж, — подытожил Уоллес. — Тогда идите с Брюсом и ступайте с Богом. И все же мне потребна ваша подмога. Я хотел бы раскопать, с чего это Киркпатрик пытался спалить сии бумаги, почему Уишарт понудил оных попиков прикусить языки и что интересует бравого Брюса.

— Вы хотите моей помощи? — спросил Хэл. — Хоть я и в лагере Брюса?

— «В», — подчеркнул Уоллес, — но не «из».

— Для человека, который видит, что все не столько за него, сколько против, это разница лишь на лобковый волосок, чтобы доверять человеку, — ответил Хэл, и Уоллес с ухмылкой приподнял кинжал, так что свет факела неспешно скользнул вдоль бритвенноострого лезвия.

— Столь тонкой грани, — признался он, — я доверяю свою жизнь уже не первый день. — Впрочем, — внезапно встал, засовывая кинжал обратно в поясные ножны, — вы свое дело сделали. Ступайте с Богом, сэр Хэл, — однако прежде признайтесь мне, что питаете любопытство к сей материи.

Хэл неохотно кивнул в знак согласия.

— Я не буду шпионить ни против Брюса, — твердо добавил он, — ни для него против вас.

Уоллес навис над ним, положив грязную лапищу ему на плечо, и один лишь ее вес тяготил, как кольчужный панцирь.

— Истинно, я предполагал сие и просить не буду. Но попомните меня, сэр Хэл, скоро вам понадобится решить, какой камзол носить. И чем дольше будете решать, тем хуже он будет сидеть.

Хэл и Сим побрели обратно в пожарища и закоулки монастырской усадьбы, где свет сочился в кислую помарку горизонта: рассвет уже сражался с тьмой за владычество над холмами.

Прямо не верилось, что он вляпался в крамолу настолько легко, и Хэл вознес Господу благодарственную молитву за выход из нее; надо лишь пересидеть в Эрвине с Брюсом и остальными, позаботившись, чтобы мелких владык при переговорах не обошли стороной. «А потом домой, где можно запереться со своим старым батюшкой, и надо выезжать с этим же новым рассветом, — неслись галопом мысли, — и будь проклят Рослин». Но притом Хэл гадал, выдержат ли натиск толстые стены Хердманстона; втуне и надеяться. Высказал это в двух словах Симу; тот развел руками, поглядел вверх, а потом отхаркнулся и выплюнул свое прорицание оборота событий.

— Скоро польет, аки господни ссаки, — угрюмо буркнул он, а потом замолк, оцепенев. Проследив за его взглядом, Хэл увидел, как мать мальчонки перебегает от керна к катерану, от матерого горлопана к угрюмому ворчуну, терпеливая, как камень, и неотступная, как лавина.

— Вы не видали моего мальчика? У него родимое пятнышко…





Глава 4





Замок Дуглас

Праздник Посещения Пресвятой Девой Марией Блаженной Святой Елизаветы, июль 1297 года

Псаренок смотрел, как туфелька подпрыгивает с каждым рывком ноги, едва удерживаясь на ней. Нога, облаченная в красный чулок, сгибалась и спазматически распрямлялась с каждым кряхтящим толчком невидимой силы, гвоздившей между ней и ее двойняшкой сбоку, за пределами видимости Псаренка.

О Боже, причитала Агнес. Обожеобожеобожеобоже — литания взмывала все выше и все истовее с каждой секундой.

Псаренок видел, как собаки от этого слепнут и впадают в исступление настолько, что ему приходилось браться за их тычущуюся твердость, чтобы направить в нужное отверстие, когда их случали. Он знал механику дела, но ее безумие едва коснулось его, так что он лишь отчасти понимал, что чувствует.

Он сидел в масляно-желтом полумраке, охваченный жаром, пристыженный и взбудораженный, тиская собственные тугие чресла, уставившись в скорбные карие глаза Микела, положившего голову на лапы и ничуть не смущенного тем, что колени Агнес сплетены позади колонн рук Лисовина Уотти. С каждым толчком Уотти издавал кряхтение, а Агнес взвизгивала в ответ, и мало-помалу визг становился все тоньше и тоньше.

Велди в надежде сопел носом, но Псаренку нечем было их покормить, и он не собирался отправляться на поиски, пока Лисовин Уотти не закончит. Так что он сидел в соломенном сумраке конюшни, прямо у задней стены, почти под огромными тележными колесами с железными ободьями, вместе с сероватыми, как призраки, дирхаундами на поводках, терпеливо дожидающимися, положив головы на огромные лапы с длинными когтями.

Он, Лисовин Уотти и гончие провели там уже два месяца. Сэр Хэл и остальные не взяли их с собой, и Псаренок гадал почему. Однако мысль покинуть Дуглас была настолько диковинной и пугающей, что у него занимался дух.

Ничего другого, кроме замка Дуглас, он не знал, и его обитатели были единственными знакомыми ему людьми, не считая захожих коробейников да торговцев индульгенциями, пока не прибыли Хэл и все прочие чужаки. И теперь ему предстояло вот-вот уйти с этим чужаком, этим Лисовином Уотти.

Визги становились все громче и чаще. Псаренок, чувствуя неуютную тяжесть в паху, водил по железному ободу тележного колеса грязным указательным пальцем быстрее и быстрее, с разинутым ртом таращился, не в силах оторвать взгляд от ноги и лихорадочно подпрыгивающей туфельки. Витражные туфельки, назвала их Агнес, потому что в них есть элегантные прорези, показывающие красные чулки, будто цветные окошки большого собора.

Агнес так сказала графиня Бьюкенская, отдавшая их ей перед отъездом — дар своей камеристке за помощь; с той поры она и носила красные чулки и туфельки не снимая — до сих пор, подумал Псаренок, потому что подвязки чулок лежали рядом, будто ручейки крови, а туфелька, с которой он не сводил глаз, соскользнула с пятки и отчаянно раскачивалась на пальцах ноги. Последний писк был настолько пронзительным, что его услышали только псы, а сама Агнес задергалась так спазматически, что туфелька слетела.

Лисовин Уотти курьезно, по-детски хныкнул несколько раз, замедляя свои бешеные пульсации, а там и вовсе остановился. Солома перестала хрустеть, как в грозу, а Псаренок, с лязгом захлопнув рот, услышал их дыхание — тяжелое и порывистое.

— Истинно, — вымолвила Агнес таким тягучим, сонным голосом, какого Псаренок еще ни разу от нее не слыхал. — Ты вытряхнул меня из туфли напрочь.

Они рассмеялись, и солома снова захрустела, пока они устраивались поудобнее. Лисовин Уотти выбрался наружу, весь осыпанный соломой, поглядел в сторону псов, увидел Псаренка и заморгал.

— А, вот ты где, — пролепетал он, и паренек понял, что Уотти гадает, давно ли он тут сидит. Но в конце концов пожал плечами, провел пятерней по волосам, вычесывая солому, и ухмыльнулся.

— Ступай на кухню, погляди, не сыщешь ли каких обрезков для собак, — сказал он, и Псаренок побежал прочь.

— Другая туфелька еще у меня на ноге, — произнес гортанный голос позади, и Лисовин Уотти, поморгав, тряхнул головой. Он знал, что застрял с Псаренком и дирхаундами в Дугласе, потому что Хэл счел за лучшее оставить своих дорогих псов подальше от лагеря шотландцев в Аннике, где Брюс и иже с ним сидели в настороженном противостоянии с Перси и Клиффордом и обеими армиями, изо всех сил стараясь не схлестнуться в жаркой битве. А еще хуже было пытаться путешествовать по опасным дорогам обратно в Лотиан в одиночку.

«Но, добавил он про себя, — если сэр Хэл промешкает отправить за нами еще дольше, — эта блудливая метелка истреплет меня в хлам».

В кухне царил изнуряющий зной. За большим столом куховар господин Фергюс и его помощники резали боковину соленого быка для кипящего котла, нанизывали гусей на вертелы, месили хлеб; Псаренок увидел, что в рожь замешивают молотые опилки — значит, зерна в обрез.

Кухарчонок протиснулся мимо Псаренка, неся воду, налитую по трубам из каменной систерны, хитроумно устроенной где-то наверху; другой тащил охапку дров для печи, полыхавшей выше — да и жарче, — чем в кузнечном горне. Рядом с ней юные прислужники извивались, стараясь помешать угли, не поджарившись заодно, сгрудившись за старым намоченным турнирным щитом. В самый разгар лета случается, что иной сомлеет от жара, и только проворные руки других могут спасти такого от верной смерти; почти каждый из них щеголял стеклянисто поблескивающими рубцами прежних ожогов.

— Ну, чего тебе надобно, отроче? — вопросил Фергюс, поднимая глаза. По нему и не догадаешься о его ремесле — худой, остролицый уроженец Галлоуэя, с бритой наголо головой и подбородком, чтобы легче было избавляться от паразитов и сносить жару.

— Прошу вашего благоволения, сэр, — проговорил Псаренок. — Лисовин Уотти вопрошает, не могли бы вы уделить толику мяса и требухи для его собак.

— Мощи Христовы, — оборвал его Фергюс своим по-гэльски певучим английским. — Требухи? Еще и обрезки для собак? А сахарной головы не надо, отчего нет? Весь припас на исходе, и что-то я не вижу шансов его пополнить. Рад, что почитай все гости удалились, ибо еще день, и мы жевали бы собственные сапоги.

Подразумевалось, что кое-кто из нежеланных гостей еще остался, и Псаренок с внезапно пронзившей болью вдруг понял, что он — один из них. В мгновение ока вереница слов из уст государыни обратила его из замковой компании в чужака.

— Да это для него, господин! — добавил один из подручных, с ухмылкой складывая и подсчитывая пирамиду медовых коврижек, усердно стараясь не ломать их. — Вид у него такой, что и сырое мясо умнет.

— Может, кабы та охота недели тому принесла что-нибудь стоящее, — проворчал Фергюс, — да мясо добытого оленя жесткое, а связка добрых кроликов и на вкус лучше, и готовить их легче. А нынче дичь распуганная и сторожкая, и доброй охоты не жди много недель. А все, что мы получили, — лишь мертвое тело да загадку.

Оборвав, куховар сунул Псаренку круглый горшок, блестящий и воняющий от окровавленных ошметков, крови и сала, размазанных по ней снаружи.

— Вот, — буркнул он. — И ну-тко, живо принеси горшок назад.

Расплывшись в улыбке, Псаренок кивнул — а потом резко выбросил одну руку, схватив коврижку, и удрал от вызванных этим улюлюканья и урагана свирепых проклятий. И был уже у порога, когда врезался в какой-то темный твердый предмет, ударивший его прямо в висок.

Ошарашенно запнулся, обнаружил, что его держит крепкая рука, болезненно стиснувшая его тонкое предплечье, и поднял глаза мимо ударившей его рукояти кинжала к кляксе ухмылки.

Острое лисье лицо с холодными темными глазами и носом, испещренным старыми оспинами. Подбородок хоть и имелся, но почти не в счет, отчего зубы его обладателя торчали на крысиный манер между влажными тонкими губами, очерченными жиденькой бороденкой и усами.

— Воришка, — изрек он с сальным самодовольством, торжествующе воззрившись на Фергюса. — Похоже, я прибыл как нельзя вовремя.

Утирая руки о фартук, Фергюс уставился на пришедшего, невзлюбив его с первого взгляда. И нарочито поглядел на кулак, сдавивший руку Псаренка, как турникет, на что тот, приподняв бровь, разжал пальцы умышленно резким жестом.

Псаренок с горшком в одной руке и коврижкой в другой хотел бы потереть саднящее место, но смог лишь покрутить локтем, настороженно переводя взгляд с незнакомца на Фергюса. Тот молча дернул головой, веля ему уходить. Не обращая внимания на замаравшую руки кровь, Псаренок запихнул медовую коврижку в рот и стрелой бросился к конюшне, держась за свой квелый бицепс.

— Вы будете?.. — произнес Фергюс, и новоприбывший надменно вздернул подбородок.

— Мализ Белльжамб, — возвестил он. — Сэр Мализ Белльжамб, — подчеркнул он. — А вы лишитесь целой кухни медовых коврижек, коли будете и впредь потакать воришкам.

— Сэр, — провозгласил Фергюс тоном, дававшим ясно понять, что он не уверовал в титул ни на миг. — Я помню вас с прошлого раза. Вы приезжали с графом Бьюкеном. Теперь вернулись. С чем?