Лето

Мы теперь все в одной лодке, – говорит он.

Ну да, хотя огромная куча народу, понимаешь ли, по-прежнему ютится в трюме, – говорит она.

Ну и, – говорит он, – один из способов пережить это – просто каждый день здороваться друг с другом. Что мы сейчас и делаем, я имею в виду, лично, интимно, по телефону.

Звонить друг другу? – говорит она. – В этом твое озарение?

Специально звонить друг другу каждый божий день, – говорит он, – всего по паре минут, без напряга. А еще, врубись, это станет эстетическим упражнением. Мы специально, умышленно будем рассказывать друг другу о том, что случайно увидели или испытали в этот день.

Специально? – говорит Шарлотта.

Да, – говорит Арт.

А как еще мы могли бы рассказать друг другу? – говорит она. – Ничего не говоря?

Э-э… – говорит Арт.

И если уж ты об этом заговорил, – говорит Шарлотта, – Элизавет знает о том, что ты звонишь сейчас мне и просишь лично, интимно общаться с тобой каждый день?

Я не это… – говорит Арт.

Как там, кстати, Элизавет? – говорит Шарлотта.

Нормально. Я не это имею в виду, и ты это знаешь, – говорит Арт.

А как старик? – говорит она.

Нормально, – говорит Арт. – Слава богу. Слава богу, он здесь, потому что в доме престарелых, где он был в это время в прошлом году, многие тяжело заболели. Там никого не тестировали. Его сиделка нам сказала. Его сиделка приходит каждый день, она уйму народу обслуживает за день, не только его одного.

У нее есть маски и перчатки? – говорит Шарлотта. – Кажется, ни у кого нет.

Она купила себе маски на «Амазоне», – говорит Арт. – Ей приходится тайком надевать их перед входной дверью, потому что у нее на работе сиделкам запрещают чем-либо пользоваться, ведь никому официально ничего не выдали, а их непосредственному начальству наказали предотвращать обвинения в неравенстве и не докладывать о дефиците.

Боже, – говорит Шарлотта. – Боже правый.

Знаю, – говорит Арт. – Почему-то правительство хочет, чтобы все они были равны перед опасностью. Плюс люди, которых они навещают и за которыми ухаживают.

Как родня Элизавет? – говорит Шарлотта.

Нормально, – говорит Арт, – мать Элизавет нормально. И ее партнерша нормально. Но теперь в доме для нас всех стало тесновато. Поэтому мы с Элизавет превратили гостиную в спальню. Лучше мне слишком долго не висеть на телефоне. Так вот. Я уже сказал. Мы могли бы, в смысле, ты и я, Арт и Шарлотта, делать так каждый день, чисто символически, приоткрывать дверцу в день другого.

Я тебя услышала, – говорит она. – Ты говоришь, что я чисто символическая.

Нет, – говорит Арт.

Ты спрашиваешь, устроит ли меня, если ты будешь звонить мне или я буду звонить тебе каждый день, – говорит она. – Да?

Да, – говорит Арт. – Но… потом мы слушаем то, что один из нас говорит другому, уходим и записываем то, что другой нам сказал. Я говорю тебе о том, что подумал, увидел или что угодно, затем ты говоришь мне о том, что подумала, увидела или что угодно. Затем я ухожу и пишу то, что запомнил или почерпнул из того, что ты мне сказала, а ты делаешь то же самое с тем, что я сказал тебе. Затем мы выкладываем это в интернет, и люди, кто угодно, могут присоединиться с собственными комментариями или мыслями, если захотят. Типа мы каждый день дарим подарок всему остальному миру из своей самоизоляции. Чтобы жизнь продолжалась. Чтобы можно было отмечать дни для тебя и меня, и не только для тебя и меня.

Шарлотта смотрит на полоску света, пробивающегося из-за края шторы.

Шарлотта? – говорит Арт. – Ты здесь? Алло?

Ну и какой же подарок ты собираешься подарить мне из своей самоизоляции сегодня? – говорит Шарлотта.

Ладно, для примера, – говорит он. – Я только что увидел, как мимо окна пролетел голубь, и в клюве он держал длинный кусок веточки, и он был такой длинный, настолько больше птицы, что ей, птице, было как бы неудобно с ним лететь. Но голубь все равно летел. Ему постоянно приходилось восстанавливать равновесие, делать поправку на то, что его кренит набок. Но он летел.

Тишина.

Затем:

Это все? – говорит Шарлотта.

Э-э, – говорит Арт.

Визуальный итого твоего дня? – говорит Шарлотта. – То насущное, что ты увидел и захотел мне рассказать?

Да, – говорит Арт. – Но… Ясное дело… Потому что… потому что, увидев это, я понял, понимаю, так ведь, что голубь собирается свить из веточки гнездо. И что сейчас это имеет очень глубокий смысл в нашем мире, где кругом такой сюр и все трещит по швам, как кажется многим, особенно тем, кто завис у себя дома. Тогда как в природе живые существа спешат построить себе дома. Это имеет глубокий смысл. Да. Это обнадеживает, и это естественно. Нельзя этого отрицать.

Хорошо, – говорит Шарлотта. – И ты думаешь, что стоило бы рассказать об этом всему миру, сидящему на карантине, потому что?..

Зачем ты препятствуешь моему безобидному анализу того, что я испытал, моему решению связаться при помощи этого с другими и позволить им связаться со мной и тобой? – говорит Арт.

Я не препятствую, – говорит Шарлотта.


Что-то ты резковата, – говорит Арт. – Я уже забыл, какая ты неромантичная.

Лучше уж быть неромантичной, чем пошлым, отупевшим от любви романтиком, – говорит Шарлотта.

Ты ревнуешь? – говорит Арт.

Нет, – говорит Шарлотта.

Аж полегчало, – говорит Арт. – Когда ты такая ворчливая, я словно физически нахожусь рядом с тобой. Ну так вот. Теперь ты расскажи мне о том, что подумала или увидела. И потом мы уйдем и запишем свою версию рассказанного другим, а затем выложим оба варианта, свой собственный и чужой. А потом… думаешь, мы должны это выложить на сайте «Арт на природе»?

Шарлотта наматывает шнурок своих пижамных штанов вокруг пальца так туго, что палец начинает пульсировать. Затем она так же быстро сдергивает шнурок с пальца.

Я тут подумала, – говорит она. – Вряд ли я хочу и впредь продолжать работу над нашей площадкой «Арт на природе».

Тишина.

Я собиралась сказать, – говорит она.

Хорошо, – говорит он. – Ладно. В общем, да. Ты права. Площадка должна измениться. Она должна напрямую отвечать новой ситуации. Ну и… Может быть, нам назвать ее как-то иначе, как-нибудь по-новому? Давай «Арт в народе»?

А давай «Арт не в моде»? – говорит Шарлотта.

А, – говорит Арт. – Понимаю.

Я хочу сказать, что не желаю заниматься проектом «Арт на природе» больше вообще, – говорит она.

В смысле, ты покидаешь проект? – говорит он.

(Голос у него теперь обиженный.

Отлично.)

И в любом случае, – говорит она, – если бы мы даже занялись тем, что ты предлагаешь, никаким искусством это бы не было. Так ведь? Только не то, что ты рекомендуешь.

В каком смысле? – говорит Арт.

Просто суть искусства, art с маленькой буквы, не в этом, – говорит она.

Сидя в темноте, Шарлотта теребит ногтем большого пальца покрасневшую содранную сторону ногтя на другом пальце.

Ну тогда давай расскажи мне в очередной раз, как будто я сам не вправе знать или решать для себя, а ты единственный авторитет, в чем же все-таки суть искусства с маленькой буквы? – говорит Арт.

Суть искусства с маленькой буквы, – говорит она, – э… э… в том, что ты переживаешь какой-то момент, с чем-то сталкиваешься, и это настолько тебя изменяет, что… э… затягивает тебя в себя и в то же время вытягивает наружу, возвращает тебе твои же ощущения. Это… потрясение, которое приводит нас обратно к самим себе.

Будь это так, того потрясения, что люди испытывают сейчас по всему миру, хватило бы, чтобы превратить целый мир в крупнейший арт-проект за всю, на хер, историю, – говорит он.

Ну, – говорит она, – ну… Ну, суть искусства с маленькой буквы всегда и была в том, чтобы разобраться с такими понятиями, как смертность, хаотичность…

Мы что, и правда вступим в карантинный спор об искусстве? Прямо сейчас? – говорит он.

Хаотичность, – говорит она, – случайность и…

Она снова теребит палец, из которого уже, кажется, идет кровь.

Ага, – говорит он. – Ладно. Ты постоянно подыскиваешь громкие слова для того, что происходит со всеми нами, чтобы не думать о том, что происходит со всеми нами, да? А я сяду и поразмыслю над тем, что голубь с веточкой не столь эффектен, чтобы иметь значение, и над тем, что я тут ошибочно полагаю всю дорогу, будто искусство с маленькой буквы имеет какое-то отношение к примирению со всем тем и пониманию всего того, что мы не можем сказать, объяснить или выразить, примирению и пониманию при помощи того, что, как мы знаем, поможет нам это почувствовать, помыслить, а затем выразить, даже в такие времена, как сейчас, когда мы чувствуем, думаем и вообще говорим хоть что-то о чем-то под невероятным давлением.

За вычетом того, – говорит она, – что суть искусства с маленькой буквы никогда не сводилась к тому, чтобы кому-то помочь.

Серьезно? – говорит он. – Кто ампутировал тебе этику?

Искусство просто существует, – говорит она. – И поэтому, когда мы с ним сталкиваемся, то вспоминаем, что тоже существуем. И что однажды перестанем существовать.

Арт на другом конце зевает.

Прожив с ним много лет, Шарлотта в курсе, что обычно он зевает, когда сильно сердится.

Затем Шарлотта тоже зевает.

Я только что от тебя зевоту подхватила, – говорит она. – Вот вам и самоизоляция.

Ну да, – говорит он. – Знаешь что? Я уже слегка взвинчен. Может, поговорим об этом в другой день?

Ладно, – говорит она.