Лето

Грейс немного прошла вдоль этих заборов, все еще надеясь, что повернула не в ту сторону.

Встретив женщину, которая выгуливала замызганную собачонку, Грейс спросила, нет ли здесь поблизости церкви со старым кладбищем вокруг.

Женщина покачала головой.

Затем она сказала:

Может, вы имеете в виду Оружия?

Вполне возможно, – сказала Грейс.

Она заброшена, в смысле, упразднена. Как сказать? Распущена. Этим путем больше не пройдешь. А раньше можно было.

Почему такой высокий забор? – сказала Грейс. – Это тюрьма?

Государственное учреждение для людей, которым не место в нашей стране, – сказала женщина. – Но вы можете попасть на кладбище, если дадите крюку. Идите по дороге вон там в конце, вниз по глухому переулку и вверх по пешеходной улочке, в конце перейдите через поле и следуйте по тропинке вдоль утеса.

Грейс спросила женщину, которая наклонилась, чтобы собрать собачье дерьмо в пакет, сколько туда добираться.

Полчаса – максимум, – сказала женщина.

Затем женщина швырнула пакет с дерьмом, словно пытаясь перебросить его через забор. Пакет застрял в колючей проволоке наружного забора, порвался и повис

на ней.

Яблочко, – сказала женщина.

Грейс удивленно посмотрела на нее.

Она хотела спросить женщину, зачем она это сделала.

Затем решила, что правильнее – лучше – будет не встревать.

Повернулась и зашагала обратно тем же путем, каким пришла.

Она направилась к побережью.

Британия ставила нынче в тупик.

Может, Яблочко – кличка собаки этой женщины?

Или женщина имела в виду, что попала в яблочко, швырнув собачье дерьмо в колючую проволоку? Как ребята зашвыривают кроссовки на линии электропередачи?

Ну и она это сделала, потому что не любит иммигрантов?

Или не любит «СА4А»?

Она это сделала шутки ради? С бухты-барахты?

Выглядела женщина прилично.

Забыть об этом.

Грейс и забыла.

Смотрите, как она шагает по размывающемуся краю восточной Англии, одновременно в будущем, настоящем и прошлом. Она не сходила с новой тропинки и держалась подальше от опасного края, как велели все таблички. Тем временем другие куски из спектакля по Диккенсу, с которым они тогда гастролировали, поднимались полностью оформленными из тех закутков ее памяти, где были когда-то похоронены.

«Могу ли я сказать о ее лице, – изменившемся, насколько я помню, исчезнувшем, насколько я знаю, – что его больше нет, если оно возникает здесь предо мною в эту минуту, так же отчетливо, как и любое лицо, на которое я бы решила взглянуть на многолюдной улице?»

Грейс совершенно не помнит, как стояла на эстраде кинотеатра, в темноте и на свету, и говорила эти слова, которые Дэвид Копперфильд говорит о своей покойной матери.

Но в тот вечер, когда канувшее в Лету лицо ее собственной матери спроецировалось в памяти Грейс, пока она говорила эти слова, случилось так, что некоторые зрители расплакались, проникнутые ярким, живым возвращением в их душу того, что они считали утраченным и забытым.

Она не помнила.

Когда слова из прошлого отступили и она зашагала дальше, Грейс задумалась об отношениях между людьми.

Чего люди хотят друг от друга?

Чего хотели ее мать и отец и чего у них вовсе не получилось?

Чего она хотела от Джеффа?


Чего она вообще хотела от себя или для себя?

Что дала ему Эшли и чего не дала или не могла дать Грейс?

Чего они друг от друга хотели, к примеру, в этом голосовании, которое раскололо страну, раскололо ее собственную семью, словно сырорезкой, нарезало ломтями саму повседневность, вызвав озлобленность, с которой никто не знал, что делать; в этом голосовании, которое многие люди использовали для оскорбления других людей, как бы те ни проголосовали; в этом голосовании, которое могло теперь стать проклятием для одного ее ребенка и чем-то вроде разрешения на низменное отношение к другим – для другого; в этом голосовании, настолько важном для нее и настолько отжившем для ярких молодых людей типа этой девушки Шарлотты, что она даже назвала его мухой на трупе.

А если бы у нас все это отняли? – думала Грейс. – Скажем, Саша с ее апокалиптической интуицией будит нас в обоих домах посреди ночи, потому что Саша снова очень громко кричит во сне: видение охваченного пламенем мира, поветрие, поразившее разум ее дочери, – скажем, если все это и правда в конце концов окажется правдой?

Ну, не будь идиоткой. Этого не случится.

Ничего подобного вообще-то никогда не произойдет.

Ничего такого уж подрывающего жизнь, какой мы ее знали.

Поветрие – оно в головах, а не в мире.

Но скажем, просто скажем, это оказалось правдой. Скажем, это произошло.

Тогда какой мог бы быть во всем этом смысл?

Зачем мы здесь были?

Чтобы заработать побольше денег?

Чтобы все эти люди кричали тебе в лицо твое имя, или даже не твое, а чужое имя, как, например, знаменитой Клэр Данн, ломающей комедию на телевидении?

Неужели существование на земле и впрямь сводится к тому, что кто-то владеет деревом во дворе? К тому, что ты чувствуешь удовлетворение, наслаждение и блаженство, когда смотришь на это дерево, потому что оно твое, а когда думаешь, что оно не твое, то мечтаешь это дерево убрать?

Невдалеке слева Грейс увидела колокольню.

Грейс повернула в сторону суши. Скатилась по собачьей тропке между кустами к голым деревьям вокруг колокольни.

Но, добравшись туда, не узнала это место, словно никогда здесь раньше не бывала.

Это точно оно?

Она слегка расстроилась.

Ну, это же было так давно.

Тогда было лето.

Церковь Оружий Света. Что за странное название.

Встарь были рыцари храбры.

Мать поворачивается к ней, смеется, но взгляд обиженный.

Ворота церкви были заперты. Поэтому Грейс перелезла через небольшую каменную стенку. Пересекла под зимним солнцем могилы и распугала птиц на ветвях. Здесь было прекрасно, хотя и совсем не похоже на то, каким она запомнила это место. Так что не зря она сюда пришла, очень красиво, даже зимой, хотя здесь не было ничего, кроме множества старых могил и опавших листьев.

Грейс попробовала церковную дверь.

Заперта.

Грейс встала на металлический ящик – из тех, где хранится электрооборудование. Заглянула сквозь нижнюю часть решетчатого окна.

Внутри церкви вообще ничего не было. Просто пустое каменное помещение.

«Интересно, куда делись сиденья», – подумала Грейс.

При этом в голове отчетливо всплыло, что она, как ни странно, даже помогала чинить здесь церковное сиденье.

«То есть я это сделала!

Он заменил кусок дерева в сиденье, мужчина, и разрешил мне его покрасить за него».

(Грейс спрыгнула с металлического ящика.

Она улыбалась от воспоминания.)

«Он его ремонтировал. Мужчина разрешил мне покрасить кусок, чтобы тот был такого же цвета, как и остальное дерево, из которого сделано сиденье».

Грейс прислонилась к стене церкви и окинула взглядом осевшие надгробные плиты, голые скелеты деревьев.