Лето

Он морщит свое загоревшее лицо.

А если бы я привозила родню, хоть изредка, особенно малышей – у меня в семье много детей – хотя бы время от времени, к вам в гости, чтобы полюбоваться прекрасным видом? – говорит она. – Или, возможно, прислала бы родственника с какими-то членами семьи? Возможно, вы были к ним так же добры, как ко мне? Разумеется, за небольшое вознаграждение за такую доброту.

Мы будем всегда рады принимать гостей из вашей родни. А вон там

(он показывает за забор – на поросший травой простор, что заканчивается лесом)

там начинается тропинка через леса. Всего один высокий забор, и мои козы легко подлезают под него, если постараются. Прекрасная живая природа – эти леса. Очень приятная прогулка. Еще я знаю человека в городе. Он мэр. Сам очень любит семейную жизнь. Я оставлю вам записку к нему, напишу, что мы с вами старые друзья, оставлю ее наутро на пороге, можете взять с собой.

Когда мужчина возвращается в дом и солнце садится, Ханна складывает одеяла одно на другое в углу амбара, где стоит высокий стог сена. Садится на одеяла, откинувшись на стену из сена, прогоняет с носа крохотную муху. Проверяет наличные. Проверяет документы. Засовывает руки в карманы и закрывает глаза.

Хорошие люди.

Пронесло.

Клод все устроит.

Клод достал ей документы, хорошие – подлинное мастерство. Когда парк заполонили цветы, а город впервые заполонили подонки, она сидела в парке с книгой в руке – Рембо, «Озарения». Клод подошел и сел рядом. Он был интересный, серьезный, но улыбчивый, говорил с беспечностью. «Ô saisons, – сказал он, – ô châteaux. Недостатков кто не лишен? Постигал я магию счастья, в чем никто не избегнет участья. Пусть же снова оно расцветет, когда нам де Голль пропоет»[47].

Когда она повернулась к нему и улыбнулась, он сказал слово: «Да?»

«Да», – сказала она.

Они наблюдали за тем, как люди прогуливались по парку, женщины под ручку с «люфтваффе» как ни в чем не бывало. Они сидели вдвоем среди цветов, цветы лезли из кожи вон, и он рассказал ей в той же беспечной манере о трех увиденных им вещах.

Он видел казино в Ницце, которое перестало быть казино и стало складом матрасов, там нельзя было двигаться из-за высоких груд, которые местные жители пожертвовали беженцам.

Он видел людей, расстрелянных из самолетов, по обочинам дороги, выходящей из города.

Он видел мать и ребенка, которых казнили – расстреляли и сбросили в одну могилу. Мать заставили снять с себя одежду, ребенка бандиты похоронили одетым, швырнули его на мать сверху.

Теперь вам больше не нужно ничего мне рассказывать, – сказала она.

Но он назвал ей свое имя – имя, под которым сейчас проживал. Ханна назвала ему свое французское имя. Она сказала, что у нее нет документов.

Он рассказал ей, как обнаружил на дороге настоящую «Бентли». Что-что? Она не знает, что такое «Бентли»? Он рассмеялся. «Бентли» – английская машина, очень изысканная, и ее бросили, – дверца нараспашку, двигатель еще работал, – бросили англичане, торопившиеся на последний корабль, который должен был доставить их обратно в Англию. Еще он нашел на той же дороге велосипед, оставленный точно так же, привязал его к крышке багажника и доехал на машине, куда смог добраться. Когда кончился бензин, пересел на велосипед и проехал на нем остаток пути до Тулона. Встретил там садовников. Они выдают себя за садовников. Неплохие причем садовники. Садовничают по всему Югу.

Бывали когда-нибудь? – сказал он. – Вам понравится.

Он все уладил. Достал ей документы. Перевел через границу зоны. Ей уже недолго оставаться неоккупированной. Ее хотят заграбастать итальянцы. Немцы сначала позволят ее занять, а затем приберут к рукам сами.

Он никогда ни о чем ее не спрашивал.

Она рассказала ему о своей матери, сказала, вся эта история случилась с чьей-то другой матерью. Мать этого другого человека была больна, а лекарства запретили, и она умирала, а медсестер запретили. Тем временем бандиты захватили квартиру и все, что в ней было.

Теперь уже не нужно больше ничего рассказывать мне, – сказал он.

Он подарил ей велосипед.

Сказал, что ее смех – лучший способ зачать и, что бы она ни делала, лучше не смеяться. Затем он по-настоящему ее рассмешил. Невозможно было устоять: он был отличным пародистом. Спародировал консьержку. Спародировал нацистов. Спародировал, как Маршал поливает свои красно-бело-синие цветы в своем саду Азюр. Спародировал всех кинозвезд, которых она вспомнила, смог изобразить Кольбер[48] вместе с Гейблом. Спародировал угрюмую женщину из булочной. Он заставил Ханну смеяться над всем этим, а затем обнял ее так, словно полностью ее понимал, потом он хорошо изобразил и ее саму, но это была совсем другая пародия.

Ханна проснулась, решила, что он уже ушел. Он был еще рядом, курил сигарету. За окном занималась заря.

Новый день, – сказал он.

Мне приснилась гусеница, – сказала она. – Она ползла по винтовке. Это знак – ты как думаешь?

В какую сторону двигалась гусеница? – спросил он.

От рукоятки к дулу, – сказала она.

Прочь от курка, – сказал он.

Да, – сказала она.

Хорошо, – сказал он. – Если тебя будут расстреливать, не дай себя расстрелять гусенице. Скажи ей, что подождешь, пока тебя расстреляет бабочка.

Тогда-то она и рассказала ему первую правду о себе, нечаянно.

(Это было опасно. Нужно было очистить мозги. Нужно было думать не об одной себе. От этого зависела жизнь, и не только твоя собственная. Отец, брат. Мать, слава богу, была в безопасности – на небесах.

Нужно было не знать, знать поменьше. Нужно было найти новые способы думать, говорить и не говорить все подряд.)


Ханна легкомысленно рассказала без утайки об отце и о том, как он любил ловить бабочек, убивать их и прикалывать за стеклом. Она тут же об этом пожалела. В животе екнуло. Затошнило. Подумалось, что ее в любую минуту могло стошнить.

Но Клод пожал плечами, стряхнул докуренную сигарету во вчерашнюю грязную воду в раковине.

Лето не приколешь, – сказал он.

Они поцеловались, встали, привели себя в порядок.

О Клоде она знала лишь то, что этот человек мог подпалить и сжечь мокрую газету.

Благодаря ему всю холодную зиму ей было тепло.

«Бешеные собаки и англичане. Мы – под южным солнцем».

Произнося это, Ханна прижимается лицом к платку на голове ребенка, прижимается так плотно, что платок попадает ей в рот и слова становятся ненастоящими, так что никто не в силах разобрать, чтó она говорит и насколько ее слова осмыслены.

Город цветов – яркое побережье под ярко-голубым небом рядом с ярко-голубым морем, с цветочными полями на холмах над ним, буйно цветущими на благо парфюмерной промышленности, – иззубрен беженцами.

Некоторые крупные отели сколачивают состояния, ведь у некоторых беженцев еще водятся деньги. Большинство отелей помельче разоряются.

После того как Клод исчезает, ей приходится переехать. Она выбирает этот город. Выбирает, в каком отеле остановиться, заметив на лице женщины, подходящей к двери, восторг, когда она видит малышку.

Когда женщина называет свое имя, Ханна тотчас его заменяет. Имени, произнесенного женщиной, больше нет. Теперь Ханна мысленно называет ее мадам Этьенн.

Это мадам Этьенн, молодая, приветливая и такая энергичная, что взбегает по лестнице впереди Ханны с малышкой и ждет на каждой площадке, пока они ее догоняют. Это она открывает дверь под покатой крышей и показывает комнату.

Убитая, знаю, – уже говорит мадам Этьенн, закрывая носком прореху в ковре. – Но если мадам Альбер взглянет… Отсюда видно море.

Мадам Этьенн очень мила с малышкой. Еще она от всей души обещает, что иногда на ужин будет не один лишь турнепс. При этом она подмигивает – а то вдруг не выполнит обещание. Она говорит Ханне, которую уважительно несколько раз называет мадам Альбер, словно Ханна лет на двадцать ее старше, хотя это не так, они явно почти ровесницы, что вчера вечером представители власти вошли в один из кинотеатров городка и заставили работников зажечь свет в зрительном зале! Чтобы можно было понять, кто там кричит или швыряет что-то в экран, как только на нем появляется Маршал, Гитлер или Муссолини!

Мадам Этьенн рассказывает это в блаженном неведении, как если бы говорила: «А на улице дождь!», или «Какой чудесный день!», или «Взгляните на потешную мордочку этой собачонки – не могу удержаться от смеха!», или «На вас сегодня такая прелестная блузка!»

Ее муж, так же весело рассказывает она Ханне, взбивая подушку, сказал ей вчера вечером, когда они слушали радио, что на тех, кто слушает «Les Français parlent aux Français»[49], могут наложить штраф до 10 000 франков, а то и в тюрьму посадить! На два года! Мадам Альбер нравится комната?

Очень, – говорит Ханна.

Мадам Этьенн выдвигает нижний ящик комода. Она выдвигает его до упора. Убирает с кровати покрывало, опускается на колени и укладывает покрывало в ящик, словно толстую подкладку, а затем с одного края заправляет подушку. Мадам Этьенн встает, оставляя ящик открытым, и показывает на него жестом балерины, даже не догадываясь об изяществе собственного жеста.

Ребеночка укладывать, – говорит она. – Мадам Альбер считает, сгодится? Или она считает, маловато места?

Я считаю, прекрасно подойдет, – говорит Ханна.

Мадам Этьенн еще раз целует малышку, а затем выпархивает из комнаты и спускается по лестнице.

Ханна садится на кровать в комнате.

Малышка дрыгает ножками.

Клод пропал.

Трое других из группы тоже исчезли.

Их нет в живых.

Его нет в живых.

Ради его же блага она надеется, что его нет в живых.

Она приехала сюда, чтобы выполнить его работу – встретиться завтра в одном из крупных отелей с родственником.

Она качает малышку, поет песню о лошадях, поехавших на рынок и вернувшихся домой. Малышка смеется.

Малышка уже начинает складывать слова и проверяет силу собственных ножек, при каждой удобной возможности упираясь ими в маму.

Малышка счастливая, а это везение.

Ханна делит свое время между ребенком и отчаянием. Счастье этих дней невозможно соизмерить с окружающей гнусностью.

В первые дни пребывания здесь она гуляет с малышкой на руках по Английской набережной с ее огородами под ласковым солнцем.

Почти каждый день Ханна напоминает себе, что с ребенком она слишком заметна, слишком много людей начнет ее узнавать.

Она заводит малышку обратно в гостиничный номер.

Но все же с тех пор, как появилась малышка, дни пролетают так быстро, словно они завидуют счастью Ханны.