Лето потерянных писем

– Господи, мам, дело не в материальных вещах! Это ожерелье… оно принадлежало бабушке.

– Но это всего лишь вещь.

– Она важна! Бабушке оно было дорого! Почему я не могу волноваться из-за него?

– Конечно, можешь. Но ты так из-за него беспокоишься, что я волнуюсь, вдруг тебе будет больно. Ты с головой бросилась в это дело, а в конечном счете только расстроилась. Может, пусть лучше все идет своим чередом, чем зацикливаться на ожерелье? Почему из-за него ты разрушила отношения?

– Дело принципа. Потому что он соврал. Потому что…

Потому что я была чертовски гордой?

Потому что Ной не боролся за меня, хотя всегда доказывал, что будет сражаться за то, что ему дорого?

Я покачала головой, пытаясь выкинуть из нее мысли о Ное.

– Я хотела этого, мам. Хотела узнать бабушкино прошлое. Да, мне немного обидно, но оно того стоило. Жаль, что ты этого не понимаешь. – Я чувствовала, как подступают слезы. – Хотела бы я, чтобы ты гордилась тем, что твоя дочь все узнала, а не думала, что я все испортила. Я узнала, откуда бабушка родом! Узнала, кем были ее родители, и получила записи о них. Узнала о детстве бабушки. Узнала о семейной реликвии из Германии.

– Я горжусь тобой!

– Правда? Потому что все лето ты спрашивала меня лишь о том, нравится ли мне Ной.

– Но, Эбби, это реальнее. В этом будущее. История бабушки – это прошлое.

В ушах зазвенело от ее слов.

Я сглотнула.

– Ну а меня волнует прошлое. Я хотела о нем узнать, – сказала я, стиснув зубы. – К тому же теперь это тоже прошлое. Поэтому, может, сменим тему? Не хочу обсуждать Ноя.

Мама внимательно на меня посмотрела.

– Хорошо, милая.

Беспокойство в ее голосе успешно погасило мой гнев.

Она выдавила улыбку.

– Тогда хочешь показать мне это ожерелье?

Я хотела. Я не смотрела на него с тех пор, как вернулась из особняка, когда спрятала его в футляре для солнечных очков, но сегодня утром футляр в сумочку я положила. Я с самого начала собиралась показать маме ожерелье. Теперь я вытащила футляр и передала ей.

Мама развязала шнурок и высыпала на ладонь ожерелье. Оно упало грудой переливающихся камешков прямоугольной формы. Мама приподняла его и удивленно приподняла брови.

– Очень красивое.

– Правда? – Солнечный свет отражался от кулонов.

– Что это? Стекло?

– Наверное. Или что-то искусственное?

– Может, фианит? Это синтетический камень. Не уверена, что в тридцатых им вообще это было известно. – У нее заблестели глаза. – А если это бриллианты?

Я рассмеялась, радуясь, что напряжение спало. С мамой всегда так было: взлеты и падения, гнев, а потом спокойствие. Мы были цикличным приливом или, возможно, океаном и луной – слившиеся воедино, навеки неразделимые, даже вдали друг от друга.

– Это не бриллианты.

Разве что…

Я прочистила горло.

– Эдвард Барбанел, дедушка Ноя, говорил, что они подумывали продать ожерелье.

– Правда? – Мама перевернула ожерелье, взирая на главный кулон, вдвое больше остальных и овальный по форме. – И как же нам узнать, из чего оно?

Я пожала плечами.

– Не знаю. Попробуй что-нибудь поцарапать.

Мы оглянулись. Царапать, кроме стеклянной поверхности кофейного столика, было нечего. Вряд ли в отеле оценят подобный вариант.

– Сейчас поищу в Гугле. – Через минуту я прочитала с телефона: – Подышите на камень: настоящий бриллиант не запотеет, а фианит – да.

Мы переглянулись и пожали плечами.


– Была не была. – Я забрала у нее ожерелье, поднесла ко рту и выдохнула.

Кулон запотел. И дымка тут же пропала.

По спине побежали мурашки.

Я сглотнула и посмотрела на маму. Она с изумленными глазами перевернула руки ладонями вверх.

– Может, ты не очень сильно дыхнула?

Я снова выдохнула. С силой. И снова дымка почти не задержалась.

Мама закашлялась.

– Ну, зато теперь точно могу сказать, что у тебя изо рта чесноком воняет.

– Умора.

– Дай-ка сюда.

Но когда мама дыхнула, повторилась та же картина.

– Может, дымка всегда держится только секунду, – сказала мама.

– Может, – скептично сказала я и сверилась с телефоном. – Еще один тест советует потереть камень о наждачную бумагу.

– Наждачки у нас нет, – ответила мама. Мамина логика неопровержима. Она прищурила глаза. – Наверное, это какой-то другой драгоценный камень. Думаю, существует несколько прозрачных самоцветов.

Я поникла духом.

– Ага.

Мама улыбнулась.

– И все-таки спросить не грех. Ты вроде говорила, что на Нантакете полно антикварных магазинов? Мы можем отнести его оценщику.

Я согласилась, и мы поделили между собой купленное заранее мороженое и горячий шоколад. Потом залезли в постель и накрылись одеялами. Мы смотрели «Звездные врата», и я неуверенно рассказала ей еще немного о Ное, а мама поведала мне о своем первом парне, с которым встречалась в девятнадцать лет.

Было уже очень поздно, когда я рискнула озвучить мысль.

– Мам, – сказала я, – а если это все же бриллиант?

Мама посмотрела на меня. А потом, к моему удивлению, принялась хохотать. От улыбки на ее лице появился детский восторг, а глаза закрылись в знакомом прищуре, говорящем об искреннем веселье.

– Черт его знает.

Я засмеялась и тоже с улыбкой закрыла глаза.

Но улыбка медленно померкла, как только в мыслях появилась еще одна идея.

А если мама права, как это обычно и бывает? Что, если я предпочла будущему прошлое? Уже слишком поздно менять свое решение?





У Нантакета давние отношения с антиквариатом: на острове были антикварные магазины и проходила ежегодная антикварная выставка, и в этом году мероприятие организовали в стиле «Барахолки». Выставка проходила на лужайке перед «Клубом мальчиков и девочек», в остроконечных белых палатках, где установили длинные столы и собралась куча людей.

Мы с мамой стояли в очереди к оценщику сорок пять минут. Пока ждали, мама напевала себе под нос и показывала на забавных персонажей, держа меня под руку. Как только мыслями я снова возвращалась к Ною, мама отвлекала меня болтовней, и мы смеялись, пока не начинали болеть бока. Меня переполняла глубокая, необузданная любовь. Конечно, мама иногда сводила меня с ума. Но она была лучшей мамой во всем мире.

Когда мы наконец уселись напротив оценщика, он поздоровался с утомленной вежливостью и четким британским акцентом. Он был таким типичным англичанином и за это мне и понравился.

– Что у нас тут? – вежливо спросил он, как только я вытащила из сумочки ожерелье. Я снова положила его в футляр для очков и теперь чувствовала себя дурой, словно мне стоило получше поработать над его презентацией. А еще я чувствовала странное смущение, как ребенок, отнимающий время у взрослых какими-то пустяками.

– Это ожерелье моей бабушки. Наверное, оно ничего не стоит. Я не знаю. Подумала, будет весело узнать.

Я расправила ожерелье и осторожно положила его на стол.

– О! – в голосе ювелира прозвучало удивление. С мгновение он даже не пошевелился. А потом осторожно взял ожерелье, скрупулезно пропуская между пальцев, кулон лежал на его ладонях. Мужчина взял ювелирную лупу.

Я знала, что ожерелье, скорее всего, просто было дорогу сердцу, но вместе с тем надеялась, что оно имеет ценность. Мы с мамой целое утро потратили на просмотр нарезок «Барахолки», где они оценивали старые украшения в суммы от трех до пяти тысяч долларов. Я понимала, что мы посмотрели лишь нарезку, но все же. Ожерелье могло чего-то стоить! Эдвард Барбанел ведь именно на это и намекал.

Когда оценщик посмотрел на нас, на его лице было безучастное выражение профессионала.