Лето потерянных писем

– Правда? И смотри. – Ной достал из ящика связку ключей. – Они от всего.

Он открыл шкаф высотой до потолка у дальней стены и показал огромное количество папок.

Я ощущала решительный настрой Ноя, когда он передвигался по комнате. Он оказался в трудном положении – постоянно сердился на своих отца и деда и все же отчаянно желал им угодить. Если не промыть рану до того, как на ней образуется рубцовая ткань, то избавиться от грязи станет сложнее.

– С бабушкой у тебя более близкие отношения, чем с дедом?

Ной кивнул, роясь в другом ящике.

– В детстве я постоянно ходил за ней по пятам. Мама всегда пыталась уладить разногласия, когда я ссорился с папой. Бабушка – нет. Она уходила в сад, и я брел за ней. Она не разговаривала, просто коротко бросала: вот куст, это чайно-гибридная роза, это кустовая, а это курчавка.

– Ты еще злишься, что с ней так обошлись?

Ной глубоко вздохнул.

– Да. Она столько сделала для нашей семьи – не просто внесла деньги, но и принимала у себя гостей ради деда, устраивала званые ужины и вечеринки для его деловых партнеров, посещала мероприятия, воспитала его детей. И ради чего? Ее выбрали, потому что она была богатой? Не потому, что дед желал видеть ее в качестве спутницы жизни? Он писал любовные письма другой женщине, пока встречался с ней? – Ной покачал головой. – Отвратительный поступок.

– Да.

– Ты бы поступила так же? – Он пристально на меня посмотрел. – Как поступила твоя бабушка?

– Смотря о чем ты спрашиваешь, – осторожно ответила я. – Стала бы я писать любимому? Конечно.

– Даже если бы знала, что у него есть девушка?

Я застыла.

– Я почти уверена, что моя бабушка была девушкой Эдварда еще до Хелен. К тому же почему мы перекладываем вину на Рут? Почему не на Эдварда? Именно он сделал выбор между любовью и деньгами.

– Но это Рут с ним рассталась.

– Может, потому что знала, что он ей изменяет! Может, он отказался выбирать между двумя женщинами, поэтому кому-то пришлось сделать выбор за него. – Я выпятила подбородок. – А ты бы как поступил?

– Я бы выбрал любимую.

– Это ты сейчас так говоришь, – скептично бросила я. – Но ты не можешь знать наверняка.

– Но я знаю.

– Неужели? Значит, даже если бы первая девушка была бедной сиротой, а вторая – богатой светской львицей, которая к тому же вывела бы компанию семьи на новый уровень, ты бы выбрал любовь? Потому что я считаю, что богатство второй позволило бы утолить боль разбитого сердца.

– Нет, – возразил Ной, и по какой-то причине его решительность вывела меня из себя.

– Я бы не остался с той, которую не люблю.

– Ты не можешь знать наверняка.

– Да, могу, – сказал он. Может, я тоже его разозлила, потому что он повысил голос: – Потому что мне действительно небезразличны чувства других людей. Хотя, наверное, нужно перестать это делать. Может, не стоит мне волноваться за папу, мою компанию или семью и сосредоточиться на себе, если уж все так и делают!

Я очень за него огорчилась.

– Ной…

Он резко выдохнул.

– Забудь. Неважно.

– Я не хотела тебя расстраивать.

– Ты меня не расстроила. Боже, Эбигейл!

Теперь он казался еще более расстроенным.

– Что?

– Ничего.

– Эм, не похоже. Ты на взводе.

Ной резко дернул еще один ящик в столе.

– Если я и взвинчен, то по совсем другим причинам.

– То есть?


– Забудь.

– Тогда почему ты так сказал?

– Не знаю! – крикнул он. – Потому что иногда ты сводишь меня с ума!

Внутри у меня все перевернулось. Я приоткрыла рот. Наши с Ноем взгляды встретились, его – напряженный, мой – удивленный. И на одно безумное, сводящее с ума мгновение я подумала…

Я подумала…

Дверь резко открылась.

Время замедлилось, когда это произошло. Ной схватил меня за талию и утащил нас к скрытой бархатными занавесками нише у высокого окна. Мы ввалились внутрь и приземлились на подоконник. Ной схватился за ткань и задернул занавеску. Она взметнулась и укрыла нас в тесном пространстве, темном и уединенном.

Мы плотно прижимались друг к другу, замерев между прохладным стеклом и тяжелым бархатом, и часто дышали. Я вцепилась в его руку, а Ной положил свою мне на талию. От его тела исходило тепло.

– Ну мы попали, – прошептала я. На губах появилась безумная улыбка. – Смех, да и только.

– Ш-ш-ш, – ответил он, но едва слышно. Ной и сам пытался подавить смех.

Мы услышали за занавеской шаги и звук закрывающихся ящиков. Мы вцепились друг в друга, но наше веселье скорее напоминало истерику, чем просто приподнятое настроение. А потом замерли. Ситуация уже не казалась такой смешной. Мы стояли очень близко друг к другу. Я видела каждую его ресничку.

Ной сказал, что я свожу его с ума.

Господи, я так сильно его хотела, что это напоминало физическую боль. Нас разделяло всего несколько сантиметров. Мне остается лишь…

Занавеска резко отдернулась. Над нами с непроницаемым выражением лица возвышался Эдвард Барбанел.

Меня захлестнуло жаркое жуткое унижение. О нет.

– Что вы тут делаете? – голос Эдварда был сиплым и низким, а сам он метал взгляд между нами.

– Мы… – На лице Ноя отражался тот же ужас, что испытывала я. Он поднял меня с подоконника, и мы замерли.

– Мистер Барбанел, – заикаясь, начала я, – мне очень жаль. Мы уйдем.

– Нет. – Он кивнул на пару виндзорских кресел. – Садитесь. – И сам опустился в кресло за своим огромным столом.

Мы с Ноем взволнованно переглянулись и сделали, как он велел, – уселись поближе друг к другу, как школьники перед директором. Я положила руки под ноги, а потом сцепила их на коленях, пытаясь выглядеть раскаивающейся, но не малодушной.

– Что вы тут делали?

Ной застыл как статуя, и на его лице было такое же непроницаемое выражение, что и у Эдварда, словно они были двумя застывшими ладьями в шахматной партии. И все же я представляла, какие эмоции бурлят в Ное за этой маской. Он будет молчать, скажет правду или солжет?

«Уверен, ты что-нибудь придумаешь», – говорил мне Ной. Но теперь алиби, на которое он намекал, было невозможно произнести вслух, поскольку оно вообще не было ложью.

– Я хотела узнать больше информации о своей бабушке, – ответила я. – Простите. Нам не стоило вторгаться в ваш кабинет. Я просто… просто очень хотела узнать что-нибудь о ее жизни.

Он уставился на меня глазами, очень похожими на глаза своего внука.

– Тогда почему ты не спрашивала у нее?

Почему я не спрашивала у нее?

Я ведь спрашивала. Время от времени. Но она не хотела обсуждать свое прошлое, годы до переезда в Нью-Йорк, до встречи с дедушкой. Она всегда переводила разговор на другую тему. Разве не грубо настаивать, если человек не хочет об этом говорить?

Почему намного проще наводить справки о жизни человека, который уже не может это опротестовать?

– Может, я должна была настоять, – наконец ответила я. – Но мы почему-то не знали про Нантакет. Не знали про… вас.

Эдвард промолчал.

Я нервно ломала руки.

– Мы не знаем, откуда она родом, была ли у нее семья, выжил ли кто-нибудь. Я подумала, раз у нее были ваши письма… может, у вас есть ее письма, в которых она могла писать о своем прошлом.

– Это личные письма.

– Я знаю. Вы правы. – Мне ли не знать? Когда письма перестают быть личными и становятся достоянием общественности? Историки постоянно читают старые дневники и письма. Это происходит, когда связанные с ними люди умирают? Если у вас, читателя, нет зацепок? Или это всегда называется вторжением в личную жизнь? – Я просто хотела узнать о ней побольше. Есть ли у вас какие-нибудь записи о ее жизни до переезда к вам?

Он нахмурился.

– Нет.