Ледяной поцелуй страха

«Генка, поздняк. Похерили все. Чтоб ты сдох!»

Два остальных сообщения оказались из банков, извещающих о том, что его счета пусты.

Ему и в самом деле захотелось сдохнуть. В это предприятие они с Витькой вложили почти все, что у них было, решив рискнуть и сыграть ва-банк. Перед этим они досконально изучили со всех сторон и будущего партнера, и его бизнес, и товар, и нигде, ни с какого краю не пахло подставой! Потому и рискнули такими деньжищами. А теперь что? Обратно в нищету? Да ни за что! Лучше уж смерть.

— …Генка, мать твою! Иди сюда, сволочь!

Мальчик подальше забился в узкое пространство между платяным шкафом и стеной. Как ему хотелось стать невидимкой, как в сказке! Вот надеть бы такую специальную шапку и исчезнуть из поля зрения пьяного отчима, а затем подкрасться к нему сзади и пнуть куда следует. Не в тощий зад с висящими на нем протертыми «трениками», а под коленки, так, чтобы подкосились тонкие паучьи ноги, и распластался бы ненавистный на полу. И тогда бы уж он, Генка, не растерялся, вскочил бы на него сверху и отлупил бы его по всем местам, мстя за собственные побои, за мамку…

— Где ты, гаденыш?

Выкрики, перемешанные с нецензурной бранью, громовыми раскатами разносились по их крошечной квартире, просачивались во все щели, резонировали. И тошнотой поднималась волна страха, смешанного с отвращением и ненавистью. Дети, те, кому не повезло испытать это взрослое чувство, ненавидят так же искренне и сильно, как любят. Гена зажмурился и закрыл ладошкой рот, боясь, что всхлипом или вздохом выдаст себя. Отчим его найдет, обязательно найдет: в их однокомнатном жилище, из обстановки которого почти все было если не пропито, то разломано, спрятаться особо некуда. Про укрытие за шкафом отчим знает, но вытащить из этой щели мальчика ему будет не так просто.

— Куда, щенок… А, вот ты где!

Вначале мальчика оглушило ревом радостного восклицания, подкрепленного витиеватым ругательством, затем обдало невыносимой вонью немытого тела и застарелого перегара. Ребенок еще крепче зажмурился и втянул голову в плечи. И мгновение спустя раздутые, как разваренные сосиски, пальцы вцепились ему в ухо и с силой, так, что Гена не удержался от вскрика, дернули…

…Осколки воспоминаний о разбитом, как зеркало, детстве впивались не в душу, а в сердце, оставляя кровоточащие порезы. И боль стала такой ослепляюще-яркой, как в тот день, когда отчим тащил его за ухо из-за шкафа. Взрослый Геннадий даже тихонько всхлипнул, как мальчишка, и непроизвольно накрыл ладонью ухо. Как хорошо, что его сейчас никто не видит. Кошмарные воспоминания никогда не мучают его в людных местах. Они отступают, затаиваются, прячутся в темных уголках памяти за повседневными мыслями, чтобы потом, когда он останется наедине с собой, навалиться со всех сторон, выдернуть тем же рывком, каким вытащил его из-за шкафа за ухо пьяный отчим, из взрослой жизни в детство. Геннадий рухнул на кровать и закрыл руками голову, будто это могло спасти его от воспоминаний и прорезавшейся вновь ненависти. Но куда сильней ненависти был страх. Страх голода, неблагополучной жизни, нищеты, побоев, унижений от тех, кто сильней его.

…Двадцать копеек, зажатые в кулаке, — это двадцать шагов в счастье. Двадцать желаний, двадцать грез, одна слаще другой. Может быть, для того, кто обронил эту монетку, потеря не показалась столь великой. А для него — шестилетнего вечно голодного ребенка — настоящее счастье, пиратский сундук с сокровищами, билетом в короткую сытую радость. На двадцать копеек можно купить два стаканчика фруктового мороженого или один большой пломбир. Можно пачку печенья или немного конфет. А можно зайти в кафе и заказать вазочку с желатиновыми кубиками — такими цветными и яркими, как праздник. И пусть мамка говорит, что это невкусно, неважно. Он никогда не пробовал той желатиновой горки с несколькими смородиновыми ягодами сверху. Гена заходил в это кафе иногда, чтобы постоять у витрины и поглазеть на пирожные безе, корзиночки и вот эти вазочки с нарезанным кубиками желе. Если работала смешливая и пухлая, как сдобная булка, Света, то он мог стоять у витрины столько, сколько ему хочется, никто его не прогонял. Но если же оказывалась смена тощей и длинной, как циркуль, тетки, имени которой мальчик не знал, то счастье оказывалось коротким: уже через минуту его жестко прогоняли.

— Чего стоишь? Так и ест глазами, так и ест! Ну-ка, иди отсюдова! — каждый раз разряжалась одними и теми же словами, даже порядок которых не менялся, «циркуль». И Гена, кинув обязательный прощальный взгляд на витрину, и особенно на вазочку с разноцветными кубиками, уходил.

Но сегодня все будет по-другому. Мальчик крепче сжал монету в кулаке и облизнулся, как котенок. Сегодня он может прийти в это кафе и выложить на прилавок свое сокровище… Он может. И от этого затапливающего понимания, что сегодня он — богаче короля, и этих неожиданно на него свалившихся возможностей Гена боялся потратить монету, уже понимая, что настоящее счастье заключается даже не в конечном результате, радость от которого коротка, как вспышка, а в тягучем сладком предвкушении. Он бы, может, забыв о голоде, продлил это счастье предвкушения как можно дольше, но возвращаться домой с сокровищем было нельзя: отчим его обязательно обшмонает, найдет монету, отберет и еще отлупит. Гена, переживая момент распирающей легкие радости, толкнул дверь кафе, зашел в пахнущее ванилью и шоколадом нутро, зажмурившись, вдохнул запахи этой чужой для него жизни, подошел к прилавку.

— Опять? — недовольным голосом спросила «циркуль» за прилавком. Как жаль, что сегодня именно ее смена, а не Светы. Впрочем, не страшно. С зажатым сокровищем в кулаке ничего не страшно!

— Мне… — горло Гены вдруг будто сжал кто-то цепкой, как у разозленного отчима, рукой, так, что слова застыли в нем вместе с дыханием. Не в силах больше произнести ни слова под хмурым взглядом неприятной тетки, мальчик молча кивнул на витрину, надеясь, что служащая сама догадается о его желании. Она ведь не могла не заметить, что он каждый раз с таким вожделением рассматривает вазочку с разноцветными желатиновыми кубиками!

— Чего тебе? — сухо поинтересовалась тетка.

— Кубики. Цветные. Вон те, — тихо вымолвил он наконец-то.

— Мальчик, это называется желатиновое ассорти!

— Латиновое сотри, — глотая и путая буквы, повторил Гена еле слышно и выложил на прилавок монету.

— Еще четыре копейки.

В предвкушении исполнения давней мечты Гена не сразу понял, что имеет в виду «циркуль» и почему она не делает ни шагу в направлении витрины. Он моргнул и робко улыбнулся, но тетка лишь сурово сдвинула брови и повторила:

— Еще четыре копейки, мальчик! Ассорти стоит двадцать четыре копейки. Ты мне даешь двадцать. Считать умеешь? Еще четыре!

Он машинально кивнул и растерянно улыбнулся, а из глаз уже покатились крупным горохом слезы. Как близко было счастье и как легко, оказывается, его отнять. Хмурый взгляд и злой тонкогубый рот с золотыми зубами в нем, не выговаривающий, шипящий, как проклятие, злосчастную фразу «четыре копейки, четыре копейки, четыре копейки». Как долго потом ему снилась эта сцена! Ему так и не удалось до конца вырвать из себя того шестилетнего мальчика, растерянно стоявшего у прилавка. Какую бы покупку он ни совершал: покупал ли дорогую технику, или ожидал у кассы своей очереди с полной продуктов тележкой, всегда мелькала обдающая холодом мысль, что на карточке окажется недостаточно средств. И, казалось бы, ничего страшного в этой ситуации быть не должно: можно отложить покупку до следующего дня или выложить из тележки какие-то продукты — теоретически, потому что он знал, что на карточке у него много денег. Но нет-нет да и просыпался в нем тот заплаканный шестилетний мальчик.

А отчим тогда все же отнял у него те двадцать копеек и избил его так сильно, как никогда. Кажется, тогда впервые в его голову закралась другая мечта — уже не просто избить ненавистного, а убить.

Геннадий рывком вскочил с кровати и сделал несколько нервных кругов по комнате. Ему даже показалось, что в номере запахло отчимом: смесь вони перегара и немытого тела просочилась в щели, наполнила комнату, стиснула его в удушающих объятиях. Молодого человека затошнило. Он бросился в ванную, отвернул до упора кран и долго плескал себе в лицо ледяной водой. Когда Геннадий, тяжело дыша, поднял голову, зеркало отразило вытаращенные глаза, безумный взгляд и приоткрытый рот. И его собственное лицо показалось ему таким страшным, что он поспешно отвел взгляд.

— Черт знает что! — выругался с отчаянием. Давно ему не было так плохо — не только морально, но и физически. Этот приступ воспоминаний оказался как никогда сильным. Если он задержится в этом поселке, рискует или сойти с ума, или умереть. Это в мегаполисе, в потоке суетливой жизни, не останавливающейся ни на секунду, в толпе, в рутине привычных дел он всегда чувствует себя прекрасно. А здесь…

— Оборваныш!

Гена не отреагировал, хоть оклик относился к нему. У кого-то из взрослых, кажется, школьной технички, однажды вырвалось это ужасное слово, его подхватили жестокие дети, и кличка срослась с ним, будто вторая кожа. Вначале он страдал, потом нападал в ответ с кулаками и обычно выходил из драк поверженным — и сил не хватало, и наваливались на него обычно целой гурьбой. Но тогда в этих драках Гена усвоил урок, который пригождался ему потом не раз в жизни: с тем, кто сильнее тебя, бороться надо не силой, а умом и хитростью. И когда он понял эту истину, перестал реагировать на обидное прозвище. Не то чтобы ему стало все равно, что там кричат ему вслед. Просто он стал отвечать другими способами. Случайно или нарочно потом у обидчиков случались всякие неприятности: портфель изнутри и все его содержимое оказывалось перепачканным канцелярским клеем, или тетради — изрисованные оскорбительными рисунками, или на стуле оказывалась вода. В тех мелких проделках Гена оттачивал свое мастерство мщения, собирал по каплям ненависть, сливая ее в один сосуд, чтобы в ключевой день ему хватило духу осуществить то, к чему он шел годами. Однажды он отомстит ненавистному и за побои, и за разорванное ухо, и за слезы того шестилетнего мальчика у прилавка с зажатой в кулаке монетой, и за эту обидную кличку. Отчим — вот корень зла. Признаться, иногда Геннадий даже опасался того, что отчим сдохнет раньше, и месть так и останется неудовлетворенной.

В жизни все вышло куда проще, чем в его мечтах. Из всех рисуемых воображением сцен убийства отчима Геннадий выбрал самый незаметный и практичный способ: отравление техническим спиртом. Никто даже не заподозрил в нем убийцу: смерть алкаша, уже давно потреблявшего все, что горит, выглядела натурально. Мать погоревала — то ли для виду, то ли по привычке, а после похорон вздохнула с облегчением. А Геннадий, исполнив главную мечту жизни, какое-то время ходил в странной прострации. Но не потому, что жалел о содеянном и раскаивался, просто жизнь после осуществления мечты показалась ему опорожненной, а чем заполнить образовавшуюся пустоту, он не знал. Пустота ночью трансформировалась в сны-кошмары, в которых он видел не покойного отчима, а стеклянную бутылку с этикеткой, в которой плескалась смертоносная жидкость. Эта бутылка преследовала его из сна в сон, и он ее запомнил, казалось, до мельчайших, невидимых обычным глазом царапинок. И, может, так бы он и позволил пустоте и ночным кошмарам разрушать его, если бы не счастливый случай, поставивший его жизнь на правильные рельсы.

— Эй, пацан! Не поможешь? — окликнули его как-то во дворе. Гена оглянулся и увидел Петра — владельца местного автосервиса и по совместительству главного механика. Собственно говоря, автосервис представлял собой кирпичный просторный гараж, в котором мастер на все руки Петр чинил местным машины по бросовой цене.

— Придержи-ка! — попросил его Петр, когда мальчик приблизился. Геннадий послушно придержал обеими руками какую-то железяку, которую механик прилаживал под капот.

— Помогать хочешь? — спросил его потом Петр, когда Геннадий уже вытирал испачканные руки о засаленную тряпку. Он пожал плечами: хочет — не хочет, все равно без цели слоняется по двору.

— Ну чего тебе бездельничать, — угадал его мысли механик. — Приходи каждый раз после школы, будешь помогать. А я тебе платить стану. Ну, не много так, на мороженое и на новые джинсы хватать будет. Да и профессии обучу. Ну?

Геннадий кивнул. И на следующий день пришел к гаражу.

— Молодец! — похвалил его в тот день Петр, когда он без запинки перечислил с первого раза названные мастером инструменты, детали и их назначение.

— Ты толковый. Похоже, я в тебе не ошибся.

На первые заработанные деньги Геннадий купил матери пуховый платок, а себе — новые джинсы. Не дорогие, не фирменные, но целые: в его новой жизни больше не будет ни рваной одежды, ни клички Оборваныш.


А потом как-то он совершил первую сделку, загнав старую, но вполне еще годную деталь, на рынке по заманчивой цене… Оказывается, и деньги лучше зарабатывать не только физической силой, но и умом и хитростью.

Умом и хитростью… Он шел, выкарабкивался, выбивался из старой жизни в новую, оставлял ту, ненавистную, оборванную, унизительную, как старую шкуру. В его новой жизни не будет нищеты и убогости. В его новой жизни будет денег столько, сколько ему и не снилось.

У него получалось, все получалось — с умом и хитростью. Вот только избавиться от воспоминаний-кошмаров и снов, в которых он видел себя то плачущим у прилавка мальчиком, то наливающим себе воды в стакан из бутылки, в которой оказывался смертоносный яд, никак не получалось…

Геннадий вышел из ванной и присел рядом с мини-баром. Здесь оставалась последняя «чекушка» с водкой. Алкоголь не избавит его от страшной катастрофы, но слегка притупит шок и отчаяние. Геннадий взял в руки бутылочку, сорвал зубами крышку и тут услышал за спиной сиплый голос, который бы ни с каким не перепутал:

— Эй, а мне плеснешь?

Пригвожденный ужасом, он не сразу смог обернуться. Досчитал до трех, пытаясь убедить себя в том, что ему померещилось. Но, в противовес собственным уговорам, за спиной раздалось покашливание и сиплый вдох:

— Генка, мать твою! Плеснешь или нет?

Он обернулся и, побледнев, едва не лишился чувств. На его кровати, поджимая босые волосатые пальцы, в вытянутых трениках и замызганной майке-алкоголичке, сидел его отчим и ухмылялся щербатым ртом.

— Здорово, пасынок! Выпьем за встречку? Да и проводим тебя на дорожку.

— На… какую дорожку? — едва вымолвил Геннадий.

— А в ад! — весело подмигнул отчим и захохотал.





* * *


В этой небольшой квадратной комнате не оказалось даже стула. Голая лампочка освещала тусклым светом бетонный пол и кирпичную кладку. На противоположной от входа стене был натянут белый экран, на котором мельтешили серые полосы. Полина неуверенно переступила порог и перевела взгляд на единственную вещь здесь — кинопроектор, старый, с помощью которого когда-то в кинозалах показывали фильмы. В этот момент мельтешение исчезло, и на экране появился первый кадр. Камера вначале скользнула по кафельным стенам, затем — по потолку с круглыми «хирургическими» лампами, затем ненадолго остановилась на наполовину скрытом медицинской маской лице мужчины в шапочке. И после этого уже показала сбоку лежащую на узком столе женщину, лица которой Полина не могла разглядеть. Женщина стонала, ее пальцы судорожно вцеплялись в края стола, а затем она вдруг, приподнявшись, истошно закричала. В первый момент Полине захотелось отвернуться и выйти из комнаты, но, словно подчиняясь магии, она осталась. Будто околдованная, стояла и смотрела на экран — на эти чужие муки, которые вскоре обернутся для кого-то счастьем. И, наблюдая за чужими родами, испытывала другую боль — куда сильнее той физической, от которой страдала женщина на записи. И вот раздался крик новорожденного. Видео оборвалось после того, как врач развернул к камере младенца, на экране вновь замельтешили серые полосы. Полина очнулась от странного наваждения и провела ладонью по взмокшему лбу. Чувствовала она себя такой опустошенной, обессиленной, что едва смогла преодолеть короткое расстояние, отделяющее ее от двери. Неприятным открытием стало то, что дверь успела захлопнуться, а с этой стороны не оказалось ручки. Наполняясь паникой, Полина попыталась открыть дверь, но только сломала ноготь.

— Выпустите меня отсюда! — закричала девушка, колотя кулаками в оцинкованное дерево. — Выпустите!

Никто не торопился ей на помощь, а со стороны экрана раздался новый звук, похожий на приглушенный вой. Полина машинально обернулась и увидела, что с противоположной стены прямо на нее, ухмыляясь гнилыми зубами, движется полуразложившийся мертвец. От страха и омерзения она не смогла даже пискнуть, замерла, пригвожденная, на месте, глядя, как это чудовище тянет к ней с экрана костлявые руки с длинными когтями, таращится глазницами, скалит челюсти. А за одним чудищем выстроилась уже целая армия таких, и все, воя и сипя, двинулись на нее. Полина зажмурила глаза, но воображение тут же нарисовало ей другую картинку: как эти мертвецы сходят с экрана и двигаются к ней навстречу уже по комнате. Она пискнула от ужаса и открыла глаза. А картинка уже сменилась, и девушка, похожая на Полину, испуганно озираясь, в набирающей громкость тревожной музыке исследовала комнату со старыми вещами. Вот она все ближе и ближе приближается к шкафу, протягивает к нему руку, чтобы открыть деревянную дверь, боится… И в этот момент чья-то рука, покрытая язвами, ложится девушке на плечо. Крик ужаса вырвался у героини одновременно с криком Полины. Она вновь развернулась к двери и, ломая ногти, попыталась отворить ее. Бесполезно. Она в ловушке.

Полина бросилась к кинопроектору, чтобы остановить показ ужасов. Но в это мгновение погас свет. Девушка в панике вытянула вперед руки и наконец-то наткнулась на аппарат. Сейчас, сейчас все прекратится! Она выключит его или просто вытащит из него эту страшную ленту… Она шарила руками по работающему аппарату, стараясь не глядеть на экран и не слушать крики, подбодряя себя мыслью, что сейчас вытащит пленку. Наконец-то она ухватила ее и потащила на себя, но кадры на экране продолжали мелькать без помех, как ни в чем не бывало: картины, одна ужаснее другой, продолжали сменять на стене друг друга. Полина села на пол, крепко зажмурилась и зажала ладонями уши. Так проще, так легче, она просто пересидит это с закрытыми глазами. Как в детстве в кинотеатре, когда какой-то эпизод фильма пугал ее. Это когда-нибудь закончится, так не может быть, чтобы не…

И вдруг кто-то, как в показанном ей перед этим отрывке из фильма ужасов, тяжело положил ладонь на ее плечо. Полина закричала и потеряла сознание.





* * *


В номер постучали, и в этой барабанной дроби плохие известия слышались так четко, что Андрей в два прыжка достиг двери и распахнул ее. На пороге стояла Настя. Лицо девушки показалось ему бледнее, чем обычно, даже веснушки на носу посерели.

— Андрей, срочно иди за мной! — сказала Настя взвинченным, неестественно для нее высоким голосом. — Никиту только оставь, ему нельзя!

— Что случилось?

— Геннадий. Кажется… — она не договорила, словно спазм перехватил ей горло.

— Никита, побудь тут пять минут! Я сейчас вернусь! И никуда не выходи, слышишь? Никуда!

Они быстрыми шагами прошли по коридору до открытой двери в номер Геннадия. И за этот короткий путь Настя успела рассказать, что проснулась, решила спуститься в столовую, но, увидев распахнутую дверь в номер Геннадия, подчиняясь какому-то предчувствию, заглянула к молодому человеку.

— И увидела его таким…

Настя в номер не вошла, осталась испуганно стоять на пороге, переложив на Андрея обязанность подтвердить страшное открытие.

Геннадий лежал на кровати, но так, словно завалился на бок, а не прилег. Голова его была запрокинута, рот приоткрыт, а глаза распахнуты. Одна рука свисала с кровати, не касаясь пальцами пола, и под нею валялась порожняя бутылочка из-под водки. Андрей бросился к молодому человеку и попытался нащупать его пульс. Рука оказалась еще теплой, но пульс не прощупывался, как не слышно было и сердцебиения.

— Эй, парень, не пугай меня так! — воскликнул Андрей, не в силах принять случившееся. Геннадий жив, ему просто стало плохо! Ему можно помочь… Только вот как? Мужчина, как мог, пытался привести молодого человека в чувство, но Геннадий не подавал признаков жизни. До слуха Андрея донеслись всхлипывания Насти — предвестники надвигающейся истерики.

— Настя, успокойтесь! Посидите с моим сыном, пока я тут занят. Не хочу, чтобы Никита оставался надолго один. Идите ко мне в номер! — голос его прозвучал несколько резко, но нужно было как-то встряхнуть девушку. Она всхлипнула и подчинилась.

Оставшись наедине с не подающим признаков жизни Геннадием, Андрей сделал несчастному, как мог, непрямой массаж сердца, отчаянно желая завести этот проклятый мотор, который так внезапно прекратил свою работу. Что произошло? Что?! Андрей перевел взгляд на бутылку и застонал: похоже, у парня на самом деле была непереносимость алкоголя, а они с Полиной решили, что он соврал. Или Геннадий обманул их раньше, но по фатальному стечению обстоятельств в бутылке водка оказалась некачественной или отравленной.

И что теперь делать?! Только трупов им не хватало. Неожиданно вспомнились слова сына про то, что скоро один из них уйдет. Так вот что имелось в виду! Андрей обхватил голову руками и заходил кругами по комнате, стараясь не смотреть на тело несчастного. А следующие — они. Все вместе или так же поодиночке?..

Последняя мысль его привела в чувство. Он сорвался с места и бросился к себе в номер, где его дожидались Настя с сыном.

Девушка при его появлении не промолвила ни слова, но подняла на него вопросительный взгляд. Андрей качнул головой, и Настя, все поняв, закусила губу. Ее глаза наполнились слезами. Никитка непонимающе посмотрел девушку, собираясь задать вопросы. И Андрей поспешил сменить тему: